— Вызывайте!
Анатолий сел в кресло для посетителей, не дожидаясь приглашения.
— Заодно обсудим со следователем квартиру на улице Береговой, которую вы оформили в прошлом месяце на имя некоего гражданина Иванова. Того самого, что скончался в доме престарелых через два дня после сделки.
Жанна замерла. Она медленно опустилась на стул.
Её дыхание стало частым и поверхностным.
— Я не понимаю, о чём вы…
Анатолий достал из кармана фотографию. Он не бросил её, а аккуратно положил на полированную поверхность стола.
На снимке была Лена. Та самая сцена её синие босые ноги в резиновых шлёпанцах, тонкие пальцы, судорожно прижимающие свёрток с ребёнком, и мешки с мусором на заднем плане.
— Посмотрите внимательно, Жанна Валерьевна, негромко сказал Анатолий.
— Вы ведь тоже женщина. Наверняка мать, может, уже и бабушка. Как вам спалось этой ночью? Зная-то что, ваша подпись вчера выставила этого ребёнка на восемнадцатиградусный мороз.
Жанна отвела взгляд, но фото будто притягивало её глаза. Она видела эти обмороженные ступни племяннице Анатолия, и в её сознании, привыкшем к сухим параграфам закона, вдруг прорезалась живая пульсирующая боль.
— Это было добровольно, она сама подписала. Пролепетала она, но голос сорвался.
— Добровольно?
Анатолий подался вперёд, и его лицо оказалось в круге света настольной лампы.
— Женщина с тяжёлыми родами под капельницами, не способная сфокусировать взгляд — это ваше понимание добровольности?
— Вы ведь понимаете, Жанна, что Зинаида Петровна вас не вытащит. Когда начнётся следствие, она скажет, что вы её ввели в заблуждение.
— Она — чиновник с чистыми руками, а вы — исполнитель, который подделал экспертизу состояния дееспособности.
Жанна судорожно сглотнула. Она знала Зинаиду 30 лет и понимала — Анатолий прав. В этой цепочке её съедят первой, даже не поморщившись.
— Чего вы хотите? — прошептала она, пряча дрожащие руки под стол.
Анатолий положил на стол вторую папку, ту самую, которую принес Степан.
— Здесь ваша биография за последние пять лет. Каждая квартира, каждый участок, каждая подпись. Этого хватит на три пожизненных срока для вашей лицензии и на один вполне реальный для вас лично.
Он выдержал паузу, давая ей возможность заглянуть в бездну.
— Мне нужны оригиналы, черновики той дарственной, все записи, которые вы делали в тот день.
— И ваше полное, чистосердечное признание о том, как и в каком состоянии находилась Елена Воронцова в момент подписания.
— В замен?
— Я сожгу эту папку прямо сейчас, и мы забудем о вашем существовании.
Жанна долго смотрела на папку. В её голове крутились цифры, сроки, лица людей, которых она обманула.
Но больше всего она боялась человека, сидящего напротив. От него исходила такая уверенная, непоколебимая мощь, что сопротивляться оказалось бы безумием.
Она медленно встала, подошла к сейфу.
Её пальцы трижды ошибались в коде, прежде чем замок щёлкнул. Она вытащила папку с делом Воронцовой.
— Вот, она положила бумаги на стол. Там черновик с пометками Игоря Краснова. Он сам диктовал условия, где она отказывается от права проживания. Я сохранила, на всякий случай.
Анатолий быстро просмотрел документы. Это было именно то, что нужно, прямое доказательство умысла.
Жанна собиралась что-то сказать, но он поднял руку, приказывая молчать.
Он подошёл к сейфу, который она забыла закрыть, и заглянул внутрь.
Среди пачек документов и денег в углу лежал небольшой бархатный футляр.
Анатолий открыл его. На красном ложементе блеснуло кольцо. Старинное золото, крупный изумруд в окружении мелких бриллиантов. Работа старых мастеров, вещь, которую не купишь в обычном магазине.
Кольцо матери Лены.
— А это… Анатолий обернулся к Жанне и его голос стал колючим.
— Откуда у вас?
— Это Зинаида Петровна дала…
Жанна вжала голову в плечи.
— Сказала, в счёт оплаты. Говорила, Лена сама отдала, мол, ей оно больше не нужно.
Анатолий молча забрал футляр и положил его в карман. Он подошёл к двери, открыл замок и, не оборачиваясь, бросил ключ на ковёр.
— Завтра в десять мой адвокат будет у вас. Подготовите официальные показания.
— Если решите исчезнуть, Степан найдёт вас раньше, чем вы доедете до аэропорта. С наступающим, Жанна Валерьевна.
В доме Аксай было тихо.
Лена сидела в кресле у камина, наблюдая за тем, как догорают поленья. Тёмочка спал на втором этаже под присмотром Зинаиды. За эти сутки Лена будто постарела на несколько лет. Черты лица заострились, под глазами залегли тени, но в осанке появилась несвойственная ей раньше жёсткость.
Анатолий вошёл в комнату неслышно.
Он сел в соседнее кресло и некоторое время просто смотрел на огонь.
— Юридически они проиграли, Лена, сказал он.
— У нас есть показания нотариуса и оригиналы документов с правками Игоря. Этого хватит, чтобы признать дарственную ничтожной.
Лена кивнула. Она приняла эту новость спокойно, без слёз и восторгов.
Казалось, её способность удивляться была выжжена вчерашним морозом.
— Но есть кое-что ещё, Анатолий достал из кармана бархатный футляр.
— Я нашёл это в сейфе Свиридовой. Она получила это от твоей свекрови как плату за предательство.
Он открыл коробочку.
Лена замерла. Изумруд вспыхнул в свете камина глубоким, яростным зелёным огнём. Это кольцо она помнила с детства. Мама надевала его только по самым большим праздникам.
Оно было символом их семьи, их достоинства, их нерушимой связи.
Лена медленно протянула руку. Когда ее пальцы коснулись холодного золота, она почувствовала, как по телу прошла электрическая искра.
Это было не просто украшение. Это был кусок её сердца, который у неё пытались вырвать с мясом. Она надела кольцо на палец. Оно было немного велико, но не спадало, будто всегда там и находилось.
Лена подняла голову.
В её взгляде Анатолий впервые увидел то, что искал — холодную, расчётливую решимость. В этом взгляде больше не было места для просьб о пощаде.
— Спасибо, дядя Толя, — сказала она, её голос был твёрдым, как металл.
— Теперь я знаю, что делать. Они думали, что я сирота, за которой некому постоять. Они думали, что я забуду, чья я дочь.
Она сжала кулак и изумруд на её пальца сверкнул, как сигнальный огонь перед боем.
— Мы не просто вернём квартиру, продолжала она, глядя прямо в глаза Анатолию. Я хочу, чтобы они почувствовали то же самое, что чувствовала я вчера. Хочу, чтобы они поняли, за каждое слово и за каждый жест придётся платить.
Анатолий чуть заметно кивнул. Он знал этот тон. Так говорят люди, которые перешли черту и больше не боятся тьмы.
— Мы сделаем это красиво, малая, пообещал он. По-Ермоловски.
— Пей чай, завтра мы начинаем жатву.
Лена сделала глоток чая, и на её губах впервые за всё время появилась слабая, почти незаметная, но пугающая улыбка.
Зима только начиналась, но в этой комнате уже становилось жарко.
Коридор коммуналки на окраине города встретил Инну плотным почти осязаемым запахом старой пыли, жареного лука и безнадёги.
Здесь время будто застряло в безвременье. Обои, некогда жизнерадостно жёлтые, теперь свисали со стен серыми лохмотьями, а тусклая лампочка под потолком едва разгоняла вечные сумерки.
Инна, плотнее запахнув кожаную куртку, уверенно миновала общую кухню, где на плите что-то натужно булькало в закопчённой кастрюле. На неё никто не обратил внимания. В таких местах появление чужаков редко вызывало живой интерес, скорее усталое равнодушие.
Она остановилась у двери с номером восемь. Дерево было исцарапано, а замок держался на честном слове. Инна коротко по-военному постучала. Дверь открылась не сразу.
На пороге стояла женщина, которую трудно было назвать молодой, хотя по документам ей едва исполнилось тридцать пять. Бледное, испитое лицо, потухший взгляд и руки, которые судорожно теребили край застиранного халата.
— Светлана.
Инна не спрашивала, она утверждала.
— Я от Анатолия Савельевича, нам нужно поговорить.
Светлана отступила вглубь комнаты, не приглашая, но и не препятствуя. Комната была крошечной. У одной стены узкая кровать, застеленная байковым одеялом, у другой колченогий стол и два стула. В углу сиротливо ютился старый холодильник Бирюса, который тарахтел так, будто собирался взлететь.
Инна прошла к столу и, прежде чем сесть, бросила взгляд на открытую дверцу холодильника.
Там на пустых полках стояла лишь початая пачка кефира и половина заветренной луковицы.
На подоконнике в ряд выстроились дешёвые консервы, но их явно берегли на крайний случай. Стены в углу были покрыты чёрным бархатом плесени, которая медленно, но верно отвоёвывала пространство у человека.
— Я ничего не скажу.
Голос Светланы был сухим, надтреснутым.
— Уходите.
Они предупреждали, что если я начну болтать, то…
— Кто предупреждал? Игорь?
Инна достала из кармана фотографию Елены.
— Посмотри на неё, Светлана. Её выставили из роддома на мороз три дня назад. Босую, с младенцем на руках. В её квартире теперь живёт Зинаида Степановна.
— Тебе это ничего не напоминает?
Светлана взглянула на снимок, и в её глазах на мгновение вспыхнула искра.
Не сочувствие, а узнавание.
Она медленно опустилась на стул напротив Инны.
— Значит, схема та же, — прошептала она.
— Они не меняют почерк.
— Зачем, если он работает?
— Рассказывай, — мягко, но настойчиво попросила Инна.
— Каждое слово. Как они это сделали с тобой?
Светлана долго молчала, глядя на пятно на потолке. А потом заговорила, ровно, без слёз. И от этой бесстрастности ей стало ни по себе.
— Пять лет назад всё было иначе. Я верила, что вытянула счастливый билет.
— Игорь, он умел казаться надёжным. А потом родилась Полинка. У меня начались осложнения, депрессия, я почти не спала.
— А Игорь, он начал приносить домой вино. Говорил, выпей, Света, тебе надо расслабиться, поспать.
— Я пила, немного, совсем чуть-чуть. А потом однажды проснулась, а дома врачи и полиция.
Светлана сжала кулаки так, что побелели костяшки.
— Оказалось, Игорь вызывал платных наркологов. Они фиксировали моё состояние опьянения. Трижды. Плюс свидетельские показания Зинаиды Петровны.
— Мол, невестка пьёт беспробудно, ребёнок заброшен.
— Суд длился 10 минут. Меня признали неблагонадёжной.
— Игорь подал на развод и выселение. Квартира-то была его, подарок мамы.
— Они всё продумали до секунды.
Она встала, подошла к кровати и достала из-под подушки небольшой предмет, завёрнутый в чистый носовой платок. Бережно развернула его.
На ладони Светланы лежала крошечная розовая туфелька, лаковая, с потертым носком и оторванным ремешком.
— Полинке было полтора года, когда они её забрали. Это всё, что я успела осватить, когда Игорь выталкивал меня за дверь. Я каждый вечер её глажу, представляю, как она сейчас.
— Она ведь меня уже не помнит, наверное, называет мамой ту, другую, которую они ей подсунули.
Светлана прижала туфельку к щеке, и Инна увидела, как по её лицу скатилась одинокая слеза. Тяжёлая, как капля свинца.
Через час к дому на окраине подъехал чёрный внедорожник.
Елена вышла из машины, кутаясь в тёплый платок. Она ещё чувствовала слабость в коленях, но взгляд её был ясным.