Утро субботы встретило меня не запахом оладий и шкворчанием сковородки, а гулкой, звенящей тишиной.
Я открыла глаза и по привычке, выработанной десятилетиями, потянулась к тумбочке с мужской стороны кровати — выключить будильник, чтобы Витя поспал еще пять минут. Рука наткнулась на холодную, пустую поверхность. Будильник молчал. Вити не было.
Секунду я лежала, глядя в потолок с той самой злосчастной трещиной, и глупо надеялась, что вчерашний вечер мне приснился. Ну, бывает же такое? Кошмар. Дурное наваждение после бокала наливки. Сейчас я встану, выйду на кухню, а он там сидит в своих старых трениках с вытянутыми коленками, пьет чай и читает газету. Скажет: «Надюха, доброе утро, чего там на завтрак?».
Но потом взгляд упал на пол. Там, у двери, валялся один-единственный осколок от разбитого бокала, который я пропустила, когда подметала ночью. Он блестел в луче зимнего солнца как маленькое злое лезвие.
Не приснилось.
Я села на кровати. Голова была тяжелой, словно набитой ватой. Во рту пересохло. Сердце бухало где-то в горле, тяжелое и неуклюжее.
— Так, Надя. Соберись, — скомандовала я себе вслух. Голос прозвучал жалко и скрипуче.
Я встала. Не стала надевать халат — в ушах до сих пор стоял визгливый смех этой Иры про «теткку» и носки. Надела темные брюки, которые стройнили (как мне казалось), и свежую блузку. Причесалась, тщательно укладывая седеющие пряди. Даже губы подкрасила — чуть-чуть, для уверенности.
Зачем? Кого я хотела обмануть?
В глубине души, там, где еще жила наивная девочка Надя, теплилась надежда. Может, он сейчас придет? Побитый, виноватый. Скажет, что перебрал, что бес попутал, что эта девица его опоила? Ведь тридцать лет, господи... Разве можно тридцать лет перечеркнуть одним вечером? Мы же с ним пуд соли съели. Я его с язвой выхаживала, он меня с роддома встречал...
Я вышла на кухню. Там было идеально чисто — я драила всё до трех ночи, просто чтобы занять руки. Ни крошки, ни пятнышка. Как в операционной. И так же холодно.
Звук ключа в замке раздался ровно в десять. Этот звук я знала наизусть. Чуть с нажимом, потом два поворота влево. Раньше этот звук означал: «Папа дома, сейчас будем ужинать». Теперь он звучал как скрежет металла по стеклу.
Я вздрогнула и выпрямилась, сцепив руки в замок так, что костяшки побелели.
Дверь открылась.
Виктор вошел быстро, по-деловому. На нем были джинсы и свитер, который я подарила ему на прошлый Новый год — шерстяной, колючий, он его не любил, но надел. В руках он держал две огромные клетчатые сумки. Такие, с какими в девяностые челноки ездили в Турцию. И пустую спортивную сумку через плечо.
Он был трезв. Выбрит. И абсолютно чужой.
— Витя... — я сделала шаг навстречу. Язык не слушался. — Чай будешь? Я... я оладьи могу быстро завести. Или яичницу с помидорами, как ты любишь?
Он даже не разулся. Опять. Прошел в коридор, поставил сумки на пол. Взгляд его скользнул по мне, но не задержался. Так смотрят на мебель, которая мешает пройти.
— Не надо, — сухо бросил он. — Я не завтракать пришел. Я за вещами.
Он посмотрел на часы.
— У меня мало времени. Ира внизу в машине ждет. Мы торопимся, нам еще в мебельный заехать надо.
Ира ждет. В машине. Наверняка сидит на переднем сиденье, на моем месте, и красит свои губы, глядя в зеркальце, которое Витя протирал для меня.
Меня словно ударили под дых. Вся моя утренняя подготовка, подкрашенные губы, чистая блузка — всё это было зря. Ему было плевать.
— В мебельный? — тупо переспросила я. — Зачем?
— Кровать покупать, — буркнул он, открывая шкаф-купе в прихожей. — На том диване спать невозможно, пружины в ребра впиваются.
Он начал сгребать свои куртки. Хватал всё подряд: старый пуховик для рыбалки, демисезонную ветровку, даже мой зонт прихватил, но потом, подумав, швырнул обратно на полку.
— Витя, объясни, — я встала в дверях спальни, преграждая ему путь. Меня начало трясти. — Просто объясни мне. За что? Что я сделала не так? Я же... я же всю жизнь на тебя положила!
Он остановился. В руках у него была стопка рубашек. Он медленно повернулся ко мне, и я увидела в его глазах раздражение. Не вину. Раздражение человека, которого отвлекают от важного дела назойливой мухой.
— «Положила», — передразнил он. — Вот именно, Надя. Положила. И меня этим придавила. Ты когда в последний раз в зеркало смотрела? Не чтобы морщины считать, а чтобы женщину увидеть?
— Я работаю... — начала я, но он перебил.
— Ты не живешь, ты функционируешь! — голос его повысился. — Дом — работа — дача — внуки. «Витя, надень шапку», «Витя, не ешь острое», «Витя, померь давление». Я мужик, Надя! А не инвалид, которого надо овсянкой с ложечки кормить!
— Я заботилась... — слезы подступили к глазам, горячие, обидные. — У тебя гастрит, тебе нельзя жареное...
— Да плевать мне на гастрит! — рявкнул он, швыряя рубашки в сумку. — С Ирой я забыл, где у меня желудок находится! Потому что она живая! С ней весело! Она смеется, она хочет чего-то, она в кино хочет, в ресторан, на море! А ты? «Давай сэкономим, давай на даче крышу перекроем». Скучно мне с тобой, Надя. Смертельно скучно. Ты стала теткой. Уютной, домашней, скучной теткой. А я еще не дед.
Каждое его слово падало, как камень. Тяжелый, грязный булыжник.
Значит, забота — это скука. Значит, экономия ради семьи — это «тетка». Значит, тридцать лет верности — это пустой звук, потому что с ней «весело».
Он оттолкнул меня плечом и прошел в спальню. Открыл ящик с бельем. Начал выгребать носки, трусы, майки. Я смотрела, как его руки — те самые руки, которые когда-то обнимали меня, — деловито, без капли сантиментов, пакуют его жизнь в клетчатую сумку.
Вдруг он замер. Полез в нижний ящик комода, где лежали документы и аптечка.
Я увидела, как он достал тонометр. Хороший, японский, электронный. Я подарила его ему на двадцать третье февраля, копила два месяца. Он тогда еще ворчал: «Зачем тратилась?».
— А это тебе зачем? — спросила я тихо. — Ты же «молодой орел». У тебя же с Ирой ничего не болит.
Виктор на секунду смутился, но тут же набычился.
— Пригодится. Мало ли. Вещь дорогая. И вообще, я его тоже покупал, с общей кассы.
— Это мой подарок! — выкрикнула я. Меня накрыло. Не из-за тонометра. А из-за мелочности. Из-за того, что он, уходя в «новую, яркую жизнь», мародерит в старой, забирая прибор для измерения давления. — Положи на место!
— Еще чего! — он сунул коробку в сумку, поглубже, между свитерами. — Тебе в поликлинике померяют, ты там работаешь. А мне надо. И блендер я заберу. Ира смузи любит делать по утрам.
— Блендер?! — я истерически хохотнула. — Витя, ты серьезно? Ты забираешь блендер, чтобы твоя любовница делала смузи? А кофемолку не хочешь прихватить? Или туалетную бумагу?
— Не язви, — он застегнул молнию на первой сумке с противным звуком «вжик». — Я забираю то, что считаю нужным. Мы наживали это вместе. Скажи спасибо, что телевизор не снимаю со стены.
Он выпрямился, подхватил сумки. Лицо у него было красным, потным. Ему было стыдно, я видела. Но от этого он становился еще злее. Ему нужно было сделать меня виноватой, чтобы самому не чувствовать себя подлецом.
— Всё, я пошел. Остальное потом заберу, как с квартирой решим.
Он двинулся к выходу. И тут меня прорвало. Вся гордость, вся моя «подготовка» — всё рухнуло. Я поняла, что он сейчас уйдет. Вот прямо сейчас выйдет за дверь, сядет в машину к этой розовой куртке, и они поедут покупать кровать. Кровать, на которой они будут спать. Любить друг друга. А я останусь здесь. С трещиной на потолке.
Я бросилась к нему. Вцепилась в рукав его куртки. Пальцы свело судорогой.
— Витя, не уходи! — закричала я. Голос был чужой, визгливый, унизительный. — Витенька, пожалуйста! Не делай этого! Опомнись! Она же бросит тебя! Ей только деньги твои нужны, квартира! Ты старый для неё, пойми ты, дурак!
Он дернулся, пытаясь вырвать руку, но я держала крепко, как утопающий держит соломинку.
— Посмотри на меня! Это же я, Надя! Мы же... мы же хотели летом на Байкал... Внуки тебя ждут... Витя!
Я рыдала. Слезы текли по щекам, размазывая тушь, капали на его новую дубленку. Я видела, как исказилось его лицо.
— Отпусти! — рявкнул он.
— Не пущу! Не пущу к ней!
Он рванулся изо всех сил. Я не удержалась, оступилась и больно ударилась плечом о косяк двери. Но руку не разжала.
Тогда он толкнул меня. Не ударил, нет. Просто сильно, с омерзением оттолкнул.
Я отлетела назад и упала на пуфик в прихожей.
Виктор стоял надо мной, тяжело дыша. Он поправлял рукав, который я смяла. В его глазах было столько брезгливости, словно я была не женой, а грязной попрошайкой, ухватившей его за полу пальто.
— Посмотри на себя, — выплюнул он. — Истеричка. Сопли, слезы, тушь потекла... Господи, как же мне это надоело. Вот поэтому я и ухожу. С тобой дышать нечем, Надя. Ты душишь. Ты жалкая.
— Жалкая?.. — прошептала я.
— Да. Жалкая. Не унижайся хоть напоследок. Противно смотреть.
Слово «противно» ударило сильнее, чем если бы он дал мне пощечину.
Он подхватил сумки.
— Ключи я на тумбочке оставлю, — бросил он уже спокойнее, не глядя на меня. — От гаража себе забрал.
Он открыл дверь. В квартиру ворвался холодный воздух с подъезда, запах табака и чьей-то жареной картошки. Обычные запахи обычной жизни, которая продолжалась, пока моя рушилась.
Он вышел. Дверь захлопнулась. Щелкнул замок.
Я сидела на пуфике, прижавшись спиной к вешалке. Там, где еще вчера висела его куртка, теперь торчал пустой крючок. Он выглядел как вопросительный знак.
В тишине было слышно, как он быстро, перепрыгивая через ступеньки, спускается вниз. Топ-топ-топ. Всё тише.Захлопнулась дверь подъезда. Заревел мотор. Старенькая «Тойота», которую мы называли «Ласточкой», прогревалась под окном. Потом звук удалился и стих.
Я осталась одна.
Слезы высохли мгновенно. Словно кто-то перекрыл кран. Вместо них внутри образовалась гулкая, черная пустота. Как в выпотрошенной рыбе.
Я медленно опустила глаза.
На полу, у самого порога, что-то лежало.
Я наклонилась и подняла.
Это был носок. Один. Шерстяной, серый. Витя его, видимо, обронил, когда запихивал вещи в сумку.
Я повертела его в руках. На пятке была аккуратная штопка — синими нитками, крест-накрест. Я штопала его прошлым вечером, перед тем как начать готовить холодец. Думала: «В гараж ходить пригодится, теплый же».
Он забрал новый свитер. Забрал тонометр. Забрал блендер. А штопаный носок оставил.
— Противно ему... — сказала я вслух. Голос был ровным и мертвым.
Я сжала носок в кулаке.
Когда он лежал с язвой в больнице и блевал желчью, а я меняла ему судно — ему не было противно. Когда я занимала у соседей до получки, чтобы купить ему зимнюю резину, а сама ходила в осенних сапогах — ему не было противно.
А теперь, когда я плачу от боли — я жалкая.
Я встала. Подошла к мусорному ведру на кухне. Разжала пальцы. Носок упал прямо на осколки вчерашней тарелки.
Я достала из шкафчика аптечку. Руки не дрожали. Вытащила корвалол. Накапала тридцать капель в стакан. Выпила, не морщась. Потом подошла к зеркалу. Тушь размазалась черными кругами, как у панды. Лицо красное, опухшее. Блузка помята.
— И правда, — сказала я своему отражению. — Красавица.
Ну ничего. Ира, значит. Смузи, значит. Я вытерла лицо влажной салфеткой.
— Ну что ж, Виктор Сергеевич. Раз ты забрал тонометр, значит, планируешь жить вечно. Это хорошо. Тебе понадобится много здоровья, чтобы пережить то, что будет дальше.
Я пошла в спальню, стянула с кровати постельное белье, на котором мы спали. Всё: простыни, наволочки, пододеяльник. Сгребла в охапку. Запах его тела еще оставался на ткани. Я вынесла всё это на балкон и швырнула в угол. Стирать не буду. Выброшу. В понедельник куплю новое. Шелковое. Для себя.
Я вернулась в пустую квартиру, села на диван и впервые за тридцать лет включила телевизор на том канале, который нравился мне, а не ему. Шло какое-то глупое кулинарное шоу. Я смотрела на экран, но видела только одно: как он брезгливо отряхивает рукав.
Жалость умерла. Остался только холодный расчет.
Продолжение следует. Все части внизу 👇
***
Если вам понравилась история, рекомендую почитать книгу, написанную в похожем стиле и жанре:
"Развод в 55: Смирюсь и Справлюсь", Магисса ❤️
Я читала до утра! Всех Ц.
***
Что почитать еще:
***
Все части:
Часть 2 - продолжение