Глава 2. Бумаги и тени
Ровно в семь утра Лиза, в простом темно-сером платье без излишеств, уже стояла у дверей кабинета Екатерины. В руках – пачка свежих депеш и писем в разноцветных сургучных печатях. Нервы были натянуты, как струны клавесина, но на лице – маска спокойного внимания, которую она тренировала перед зеркалом.
Дверь открыл немой калмык-слуга, и Лиза вошла. Кабинет был залит холодным утренним светом. Екатерина, уже одетая в рабочий шлафрок, без пудры и румян, сидела за столом. Она показалась Лизе одновременно старше и могущественнее, чем на балу – здесь была не монархиня на показ, а правительница за работой.
«А, вовремя. Отлично. Клади сюда, – императрица указала на край стола. – Пахнет интригой и порохом. Читай вслух, начиная с желтого конверта. Из Версаля. От нашего друга графа Б.**
Лиза развернула плотную бумагу, покрытую бисерным французским почерком, и начала читать ровным, четким голосом. Письмо было полно придворных сплетен, намеков на финансовые затруднения Франции, тонких жалоб на «недальновидность» определенных кругов… Она читала, и постепенно волнение сменилось сосредоточенностью. Слова обретали смысл, складывались в картину хрупкого европейского равновесия.
Екатерина слушала, закрыв глаза, лишь изредка делая пометки пером на лежащем перед ней листе. Иногда она останавливала Лизу: «Повтори… что он пишет о реакции на наш указ о вольных типографиях?» или «Пропусти этот пассаж о парижских модах, меня интересует политика, а не фасоны панье».
После третьего письма она подняла на Лизу взгляд.
«Твой перевод точнее, чем у моего официального переводчика, знаешь почему? Ты не ищешь сложных оборотов, чтобы блеснуть ученостью. Ты ищешь смысл. Это ценнее. Что ты думаешь о мнении австрийского посла насчет раздела Речи Посполитой?»
Вопрос застал Лизу врасплох. Ее мнение? Фрейлины не имели мнений, особенно о политике.
«Я… я не смею судить, Ваше Величество».
«Я не прошу судить. Я спрашиваю, как думает человек, прочитавший десяток писем на эту тему. Смелее. Здесь только бумаги да ты слышат».
Лиза сделала глубокий вдох. «Он… боится усиления Пруссии больше, чем нашего. И пытается сыграть на этом, изображая поддержку, но в то же время намекая на возможные… осложнения с Веной. Это игра в двуличие».
Уголки губ Екатерины дрогнули в подобии улыбки. «Двуличие – вторая натура дипломатии. Ты быстро учишься. Хорошо. Теперь эти, – она указала на другую, меньшую стопку. – Личная переписка. От философов. Вольтер, Дидро… Здесь нужно не просто перевести. Здесь нужно услышать мысль, скрытую за цветистой риторикой. Справишься?»
«Постараюсь, Ваше Величество».
Работа поглотила ее полностью. Мир сузился до строк на бумаге, до тихого скрипа пера императрицы и мерного тиканья часов. Она забыла о завистливых взглядах других фрейлин, о холодной насмешке графа Курагина. Здесь, в этой комнате, наполненной мыслями и властью, она была нужна. Ее ум был инструментом, а не украшением.
Так прошла неделя. Утро – работа с императрицей. День – исполнение легких фрейлинских обязанностей, которые теперь казались пустой формальностью. Вечера – уединение в библиотеке, куда ей дозволили доступ. Она отыскала томик Локка, о котором упоминал Вольтер в одном из писем, и погрузилась в чтение, пока свеча не догорала до основания.
Именно там, в полумраке между высоких стеллажей, она снова столкнулась с ним.
Буквально. Повернув за угол в узком проходе между полками, она наткнулась на чью-то твердую спину. Книга выпала у нее из рук с глухим стуком.
«Осторожнее, – раздался знакомый, насмешливый голос. Граф Курагин обернулся. В руках у него был томик Монтескье. – Библиотека – место для тихих мыслей, а не для кавалерийских атак, мадемуазель Воронцова».
«Простите, граф, я вас не заметила», – пробормотала Лиза, подбирая книгу и чувствуя, как кровь приливает к лицу.
«Заметить в этом лабиринте кого-либо – уже достижение, – он посмотрел на корешок ее книги. – «Два трактата о правлении». Серьезное чтение для… светского мероприятия».
В его голосе не было прежней холодной отстраненности. Было любопытство, приправленное все той же легкой иронией.
«Я не на балу, граф. Я за знаниями».
«Знания – опасный товар. Особенно здесь. Они выделяют вас из толпы. А выделяться – рискованно».
«Вы же выделяетесь», – парировала Лиза, неожиданно для себя.
Он на мгновение замер, его серые глаза пристально изучали ее лицо. «Я – граф Курагин, дипломат со связями и состоянием. Мне позволены некоторые… эксцентричности. Вы – дочь провинциального дворянина, фрейлина. Ваша карьера зависит от умения быть незаметной и удобной».
«Императрица, кажется, ценит иное», – тихо сказала Лиза.
На лице Андрея мелькнула тень. «Екатерина Алексеевна – великая женщина. Но даже она не может изменить законы дворцовой физики. Чем выше взлетаешь, тем больнее падаешь. Я видел, как падают». Его голос стал жестче. «Ваш ум – ваш капитал. Но не разбрасывайтесь им при каждом встречном. Не все, кто улыбаются, желают вам добра».
Он говорил это не как угрозу, а как предупреждение. Почти как… старший товарищ.
«Вы включаете себя в число этих «не всех»?» – спросила Лиза, прямо глядя на него.
Граф усмехнулся, но в этот раз в усмешке было что-то усталое, почти человеческое. «Я – из числа тех, кто предпочел бы вовсе не улыбаться. Это экономит силы. До свидания, мадемуазель Воронцова. Удачного чтения. И… осторожнее на поворотах».
Он кивком головы попрощался и растворился между книжных полок так же бесшумно, как и появился.
Лиза осталась стоять, прижимая к груди книгу Локка. Его слова «Я видел, как падают» висели в тихом воздухе библиотеки, обрастая мрачным смыслом. Она вспомнила сплетню о Марье Голицыной. Был ли это просто намек на личную трагедию? Или нечто большее?
Вечером того же дня, возвращаясь от императрицы через длинную, слабо освещенную галерею, Лиза случайно замедлила шаг у приоткрытой двери в один из маленьких будуаров. Из щели доносились приглушенные голоса. Один – низкий, вкрадчивый – был ей незнаком.
«…она слишком много времени проводит наедине с императрицей. Читает всю переписку. Это небезопасно. У нее нет родственных связей, ей нечего терять, если она… переметнется».
Второй голос заставил Лизу застыть как вкопанную. Это был голос графа Орлова, того самого, что смотрел на нее с таким подозрением.
«Простодушная провинциалка. Какие интриги? Екатерине нравится ее наивность. Игрушка. Когда надоест – выбросит. Но… наблюдать стоит. Мало ли. Все эти переводы, книги… Вольнодумство заразительно».
«Может, стоит помочь ей… оступиться? Незаметно. Письмо подбросить. Или слух пустить…»
Лиза не стала дослушивать. Она отпрянула от двери, сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Холодный пот выступил на спине. Вот оно. То, о чем предупреждал Курагин. Паутина интриг уже плелась вокруг нее, и она, сама того не желая, оказалась в ее центре.
Она быстро, почти бегом, пошла к своим покоям, но не чувствовала себя в безопасности даже там. Стены, которые должны были защищать, теперь казались тонкими и проницаемыми для злобных шепотов.
Долгие часы той ночи Лиза провела без сна, глядя в темноту. Перед ней стоял выбор: донести императрице на услышанное, рискуя показаться трусливой сплетницей и навлечь на себя настоящий гнев могущественного Орлова, или хранить молчание, но жить в страхе и ожидании подвоха.
«Сила характера, – вспомнила она ключевую тему собственной, еще не написанной истории. – Да. Но как отличить силу от безрассудства?»
За окном, над крышами Петербурга, медленно плыла бледная луна, освещая путь тем, кто решался выйти в ночь. Лиза сжала кулаки. Она не была игрушкой. Не была и тенью. Она была Елизаветой Воронцовой. И пора было начать действовать соответственно. Но как – этого она еще не знала.