Книга первая. Придворная кадриль
Глава 1. Смех Государыни
Колеса почтовой кибитки выбили на петербургской мостовой дробный, нетерпеливый ритм, вторивший биению сердца Елизаветы Воронцовой. Она прижалась лбом к холодному стеклу, пытаясь вдохнуть, но казалось, весь воздух этого города состоял из ледяной пыли, позолоты и невысказанных ожиданий. За окном проплывали не дома, а декорации к грандиозному спектаклю: строгие линии дворцов, завитые ажуром решетки, сутулые от ветра фигурки прохожих, укутанные в бархат и соболь.
«Ты должна быть как тень, Лиза, — наставлял ее на прощание отец, обнимая так, будто отправлял на войну. — Слышать все, видеть все, но принадлежать только стенам, которые тебя приютили». Приютили. Словно она бездомная птица. В кармане ее простого дорожного платья лежало письмо от дальнего дядюшки, чья протекция и открыла эти тяжелые, инкрустированные лаврами ворота в ее будущее. Фрейлина. Всего двадцать две буквы, вместившие в себя целую жизнь под чужими взглядами.
Зимний дворец обрушился на нее величием. Он не просто возвышался – он пожирал пространство, слепя белизной колонн и бесконечностью окон. Внутри было не легче. Бесконечные анфилады залов, где под ногами шептался паркет, а с потолков, с картин, с тяжелых драпировок за ней наблюдали холодные глаза истории. Запах воска, увядающих цветов и чуждых ей духов.
Первые дни слились в мучительный водоворот церемоний. Утренний выход к кофию, выслушивание приказов гофмейстерины, стояние в течение часов на приемах, когда каждая мышца ныла, а улыбка застывала на лице маской. Другие фрейлины, дочери титулованных вельмож, смотрели на провинциалку свысока, их смех, легкий и колкий, как иглы, долетал из-за вееров: «Слыхала, она Плутарха в оригинале читает… Какая ученость, только кому она здесь нужна?».
Спасением стали книги. Императрица, узнав, что новая фрейлина знает французский и немецкий, однажды после ужина кивнула ей: «Воронцова, пройдемте. Мне нужны уши, которые слышат слова, а не интриги».
Кабинет Екатерины поразил Лизу не роскошью, а рабочей беспорядочностью. Стол был завален бумагами, чертежами, раскрытыми томами. Воздух пахл свечей, табаком и идеями. И сама Государыня, без пудреного парика, в простом шлафроке, показалась другим человеком – усталым, умным, невероятно живым.
«Прочтите вот это, – Екатерина протянула ей свежую парижскую брошюру. – А потом скажете, чепуха ли это или вольтерьянцу удалось уколоть монархов в самое сердце».
Голос у Лизы в первый момент дрогнул, но потом слова потекли сами, ясно и твердо. Она читала, комментировала, однажды позволила себе тонкое замечание. Императрица внимательно слушала, изредка задавая вопросы. А потом… рассмеялась. Звонко, искренне, откинув голову. Этот смех, теплый и человеческий, пробил ледяную корку страха.
«Вы мыслите, мадам Воронцова, – сказала Екатерина, вытирая слезу умиления. – Редкое качество. С завтрашнего дня будете являться ко мне по утрам. Будем разбирать корреспонденцию. А пока – отдыхайте. Завтра бал, вам надлежит блистать. Или, по крайней мере, не упасть в обморок от скуки».
Бал. Еще одно испытание. Платье, присланное из гардеробной, было прекрасно – бледно-голубой атлас, расшитый серебряными звездочками, но сидело на Лизе как чужое. Зеркальный зал ослеплял. Сотни свечей отражались в паркете, сливались в море света, в котором кружились причудливые рыбки-пары. Музыка, смех, шелест шелков – все сливалось в оглушительный гул. Лиза прижалась к колонне, чувствуя себя невидимой, и наблюдала.
И тогда увидела его.
Он стоял у окна, полуотвернувшись от толпы, будто рассматривая узор инея на стекле. Высокий, в темно-синем кафтане французского покроя, без лишних украшений. Его поза была непринужденной, но в ней читалась собранность, как у шпаги в ножнах. Когда он обернулся, поймав ее взгляд, Лиза забыла дышать. Лицо – резкое, с легкой усталостью в уголках губ и пронзительными серыми глазами – было красивым не классической правильностью, а выражением. В нем была глубина, в которой тонул взгляд. И боль. Такая явная, что стало почти неловко.
Он медленно пересек зал, и толпа словно расступалась перед ним сама собой.
«Граф Андрей Курагин, – представился он, и голос у него был низкий, чуть насмешливый, но не недобрый. – Вы, кажется, новая планета на нашем придворном небосклоне, мадемуазель…?»
«Воронцова. Елизавета», – выдавила она, чувствуя, как жар поднимается к щекам.
«Елизавета, – повторил он, и имя на его устах звучало как стих. – И как вам наш маскарад, мадемуазель Воронцова? Где каждое лицо – маска, а каждое слово – тщательно взвешенная монета?»
«Я еще не научилась их взвешивать, граф. Пока только роняю».
Уголок его губ дрогнул. «Честное признание. Редкость. Осторожнее с ним – здесь честность принимают за вызов».
«А вы?» – неожиданно для себя спросила Лиза. «Вы тоже считаете чувства слабостью?»
Его глаза на мгновение потемнели, став похожими на зимнее небо перед бурей. Щит насмешки дрогнул, обнажив что-то голое и ранимое.
«Чувства – роскошь, мадемуазель, – произнес он тихо, почти шепотом, который тонул в аккордах полонеза. – Дорогая и недолговечная. Умный человек не покупает то, что не может удержать».
Он поклонился, изящно и холодно, и растворился в толпе, оставив ее одну у колонны с внезапно выросшим в груди комом недосказанности и странной, щемящей боли – как будто она увидела глубокий шрам, лишь мельком прикоснувшись к нему.
А из глубины зала, с императорского возвышения, мудрые, всевидящие глаза Екатерины Алексеевны наблюдали за этой маленькой сценой. И на устах Государыни, знавшей цену и маскам, и шрамам, играла едва заметная, понимающая улыбка.