Лиза простояла у колонны еще несколько минут, пока вихрь бала не унес графа Курагина в свою следующую точку – к группе блестящих офицеров, где его мгновенно окружили вниманием и смехом. Она наблюдала, как его маска – тонкая, почти невидимая – вернулась на место: легкая улыбка, кивок, остроумная реплика, от которой засмеялись дамы. Он был мастером этого танца без музыки.
«Смотри, наш граф-философ нашел новую собеседницу, – донесся до Лизи ядовитый шепот из-за веера совсем юной фрейлины, княжны Щербатовой. – Правда, ненадолго. Он ни с кем не задерживается. После той истории с Марьей Голицыной…»
«После того как она умерла, ты хотела сказать? – поправила ее вторая, полногрудая дама в лиловом. – Он с тех пор и смотреть на женщин не хочет. Говорят, даже в Париже вел жизнь монаха. Холодный как лед».
«А лед, милая, тает под достаточно теплым взглядом, – фыркнула первая. – Но не под провинциальным. Уверена, он просто исполнил долг вежливости».
Укол был точным и болезненным. Лиза отодвинулась в тень, чувствуя, как жар от стыда и гнева сменяется внутренней дрожью. «Марья Голицына… умерла». Значит, та самая рана. Она вдруг с поразительной ясностью поняла ту боль в его глазах – не просто меланхолию разочарованного циника, а глубокую, живую потерю. И его слова о «роскоши» обрели новый, горький смысл.
«Воронцова, – раздался рядом спокойный голос. Перед ней стояла графиня Анна Петровна Шереметева, старшая фрейлина, женщина с лицом из слоновой кости и репутацией неподкупной. – Ее Величество просит вас подойти».
Сердце Лизы екнуло. Она последовала за графиней, петляя между танцующими парами, к тому самому возвышению, где на кресле, похожем на трон, восседала императрица. Рядом с ней стоял высокий мужчина в богатом, но не кричащем кафтане – по-видимому, кто-то из фаворитов или доверенных лиц. Екатерина что-то тихо говорила ему, но взгляд ее был направлен на Лизу.
«Ваше Величество», – присела Лиза в низком реверансе, чувствуя, как подколенные связки дрожат от напряжения.
«Встаньте, встаньте, дитя мое, – голос Екатерины был ровным, без той теплоты, что звучала в кабинете, но и без суровости. – Наслаждаетесь зрелищем? Первый бал при дворе – как первое плавание в открытом море. Все качается, и тошнит от волнения».
«Это… впечатляюще, Ваше Величество», – осторожно подобрала слова Лиза.
«Впечатляюще, – повторила императрица, и в ее глазах мелькнула искорка. – Слово ученого, а не девицы. Мне нравится. Граф Орлов, – она повернулась к стоявшему рядом мужчине, – полюбуйтесь. Перед вами мадемуазель Воронцова, мой новый секретарь по чтению. У нее острый ум и, кажется, твердый характер. Редкий сплав».
Граф Орлов, знаменитый брат фаворита, оценивающе оглядел Лизу с ног до головы. Его взгляд был тяжелым, как удар тупым предметом. «Надеюсь, острый ум не помешает ей видеть, где ее место, Ваше Величество».
«Напротив, – мягко парировала Екатерина, но в этой мягкости была сталь. – Именно он и должен ей его указывать. Идемте, Воронцова, прогуляемся. Мне нужно движение после этих бесконечных церемоний».
Они сошли с возвышения и пошли медленным шагом вдоль края зала, под охраной почтительно державшихся на расстоянии камер-лакеев. Музыка и гул голосов отступили, превратившись в приглушенный фон.
«Вы говорили с Курагиным, – констатировала Екатерина, глядя прямо перед собой. Это не был вопрос.
«Да, Ваше Величество. Кратко».
«Он интересный человек. Один из лучших умов, что я знаю. И один из самых раненых. Сломанные вещи часто бывают самыми острыми, будьте осторожны, чтобы не порезаться».
Лиза молчала, не зная, что ответить. Императрица говорила с ней не как с подданной, а как с… с кем? С доверенным лицом? С подопытным?
«Двор – это механизм, Лиза, – продолжала Екатерина, внезапно перейдя на «ты». – Шестеренки, пружины, рычаги. Одни толкают, другие тянут, третьи просто скрипят для видимости. Чтобы выжить, нужно понимать, как он устроен. Но чтобы жить… – она на миг остановилась, глядя на кружащиеся пары, – нужно иногда иметь смелость выпасть из этого механизма. Хотя бы в мыслях».
Она повернулась к Лизе, и ее взгляд снова стал теплым, почти материнским. «Я вижу в тебе эту смелость. Не растеряй ее. А теперь можешь идти. Или остаться, если хочешь. Но советую – уходи прежде, чем скука и зависть разъедят душу, как ржавчина. Завтра в семь утра у меня в кабинете. Принесешь новые письма из Берлина».
Лиза присела в реверансе и, чувствуя головокружение от услышанного, пошла к выходу из зала. По дороге она невольно искала глазами темно-синий кафтан. Его нигде не было видно. Будто он испарился, оставив после лишь ощущение ледяного ветра и щемящего вопроса.
В своей маленькой каморке, отведенной фрейлинам, при тусклом свете сальной свечи, Лиза долго сидела у окна, глядя на черное небо Петербурга. В ушах еще звенела музыка, в носу стоял запах духов и воска, а перед глазами – серая глубина глаз графа Курагина и мудрое, усталое лицо императрицы. Она прикоснулась пальцами к холодному стеклу.
«Тень, – прошептала она отцовскому наказу. – Но даже тени иногда хочется погреться на солнце».
Где-то в темноте, за стенами дворца, пробили куранты. Начинался новый час. А вместе с ним – новая, неизвестная глава ее жизни, где правили не только указы императрицы, но и шепоты дворцовых залов, полные тайн, опасностей и обещаний.