Сводчатый бетонный потолок, пронзительный холод, пахнущий сырой землей, ржавчиной и чем-то еще, чем-то кислым и забытым. И тишина. Не та благодушная тишина спящего дома, а густая, ватная, впитывающая каждый звук, чтобы затем выдать его искаженным эхом. Именно в такой тишине мы сейчас и находились.
Нас было трое: я – Лера, всегда осторожная, с картой и фонариком в мертвой хватке; Катя – наша непобедимая оптимистка с камерой GoPro на шлеме, готовая залезть в любую дыру; и Стёпа – мозг и двигатель всей этой авантюры. Именно он нашел информацию. Не просто очередную заброшку на окраине, а Святой Грааль для диггеров нашего мегаполиса – подземное командное бомбоубежище конца 50-х, засекреченное, с многоуровневой структурой, встроенное в фундаменты сталинских высоток в самом центре города. О нем ходили легенды. Несколько групп пытались его пройти. Ни одна, согласно слухам, не дошла до конца. Некоторые записи в сети обрывались на полуслове.
«Вот, смотрите,» – Степа разложил перед нами в своей квартире распечатки. «Это схемы из архива строительного института. Тут три основных уровня. На первом – дежурные части, медпункт, склады. На втором – система фильтрации, дизель-генераторы, казармы. А третий…» он обвел пальцем размытый контур. «Третий обозначен как «технический отсек и коммуникационный узел». Но по расчетам глубина уже зашкаливает. И есть тут один ход, вот этот,» он ткнул в точку, «который ведет еще глубже. Ни на одной поздней схеме его нет. Его замуровали. Но, согласно журналу работ 1962 года, работы по герметизации этого хода были… приостановлены. И больше к ним не возвращались».
Катя загорелась сразу: «Значит, там что-то есть! Что-то, из-за чего просто взяли и бросили!»
Я была скептичнее: «Или там обвал. Или радиоактивная грязь. Или просто бетон закончился. Ты же читал, что последняя группа, «Стальные кроты», в 2010-м вылезла оттуда в панике, без одного человека, и наотрез отказалась говорить, что видели. Психические травмы, Степан».
Степа посмотрел на меня своими спокойными серыми глазами. «Лера, мы исследуем заброшки пять лет. Мы видели всё: и бомжей, и сатанистов, и крыс размером с кошку. Но это… Это вершина. Если мы это пройдем, мы станем легендами. Настоящими. Не в интернете, а среди своих. Без давления, решайте сами».
Его слова, как всегда, попали в цель. Страх борьбы с неизвестным у меня всегда проигрывал страху быть обойденной, остаться на поверхности, когда другие уходят вглубь. Катя уже прыгала от нетерпения. Я вздохнула: «Ладно. Но только до первой серьезной опасности. Не до первой странности, а до первой реальной угрозы. Договорились?»
«Договорились», — ухмыльнулся Степа.
Вход нашли через неделю. Не через романтический люк в полу подвала, а через громадную, заросшую бурьяном вентиляционную шахту на огороженной территории за старым домостроительным комбинатом. Решетка, которая должна была его закрывать, была вырвана с корнем и валялась в кустах, покрытая слоем пыли и опавших листьев. Сама шахта уходила вниз под углом 45 градусов, ее бетонные стены были исписаны граффити, а на дне виднелась груда мусора.
«Знак, что тут уже были,» — бодро сказала Катя, поправляя шлем.
«Знак, что тут были идиоты,» — пробормотала я, проверяя крепление фонаря на каске.
Мы спустились по старым, ржавым скобам, вделанным в стену. Воздух с каждым метром становился тяжелее и холоднее. Внизу открывался просторный круглый зал с расходящимися туннелями. Стены были покрыты плесенью и конденсатом. И тут мы увидели первые отметины – не современные граффити, а аккуратные стрелки и надписи, сделанные краской или мелом: «Кроты-76», «Штурмовики-89», «Бункерные Лисы-04». Наша тропа. История.
Сердце забилось чаще, но уже не только от страха, а от азарта. Мы шли по их следам. По основному туннелю, мимо пустых комнат с облупившейся краской, мимо гигантских, застывших навеки колес вентиляторов. В одной из комнат валялись пустые банки из-под тушенки и газеты 70-х годов. В другой стояли железные койки, с которых свисали в клочьях матрасы, набитые трухой.
«Кажется, тут жили,» — прошептала Катя, и ее голос, обычно такой громкий, звучал приглушенно, поглощенный бетоном.
«Не жили, а выживали,» — поправил Степа, водя лучом фонаря по стенам. «Смотри, тут наши».
На арке над следующим проходом была нарисована красной краской стрела и аббревиатура «С.К. 2010» — «Стальные Кроты». Рядом с ней — желтый восклицательный знак, уже потускневший.
Мы обменялись взглядами. Предупреждение. Но что оно значило? Опасность? Обвал? Никто из нас не произнес вслух мысль о том человеке, который не вернулся.
Туннель сузился и начал уходить вниз по пологой спирали. Отметки «Стальных Кротов» встречались все чаще, а потом… оборвались. Буквально. На ровном участке стены, где должна была быть очередная стрела, осталось лишь пятно краски. А дальше шли только наши шаги, гулко отдающиеся в тишине.
«Глубина примерно соответствует второму уровню,» — сказал Степа, сверяясь с планшетом, на который были загружены сканы схем. «Где-то тут должен быть вход в генераторную».
Мы его нашли. Массивная стальная дверь, похожая на дверь банковского хранилища, была приоткрыта ровно настолько, чтобы мог пролезть человек. С внутренней стороны виднелись глубокие, грубые царапины, будто дверь отчаянно пытались открыть или, наоборот, закрыть изнутри. Я провела рукой по этим бороздам на металле — они были старые, ржавые.
За дверью открывалось огромное помещение. В полумраке наших фонарей угадывались очертания двух колоссальных дизель-генераторов, похожих на спящих железных слонов. Воздух здесь пахло машинным маслом, окисленным металлом и тем самым кислым, органическим запахом, который лишь угадывался сверху. Теперь он был сильнее.
«Снимай, Кать, это нереально,» — прошептал Степа.
Катя включила камеру. Свет ее фары выхватил из тьмы не только генераторы, но и кое-что еще. На стене, прямо напротив, огромными, растекшимися буквами было намалевано: «НЕ ШУМИТЕ».
Кровь во мне застыла. Краска — черная, маслянистая — казалась свежей. Или… или здесь не было влажности, чтобы она высохла до конца.
«Это чья отметка?» — голос Кати дрогнул.
«Ничья,» — тихо ответил я. — Такой группы не знаю. И писали не маркером и не баллончиком. Похоже на… на сажу, смешанную с чем-то».
Стёпа подошел ближе, потрогал надпись. «Сухая. Но не старая. Несколько лет, не больше».
Внезапно где-то в дальнем углу загремел металл. Мы вздрогнули и дружно навели лучи фонарей в ту сторону. С верхней полки стеллажа упала банка, покатилась по бетону, застучав, как погремушка, и затихла.
«Крысы,» — сказала Катя, но в ее голосе не было уверенности. Крысы не роняют банки с полок, до которых больше двух метров.
«Может, пора назад?» — предложила я, чувствуя, как холодный пот стекает по спине под комбинезоном.
«Назад? Мы даже до третьего уровня не дошли!» — Стёпа пытался бодриться, но его глаза метались по теням за пределами наших лучей. — «Там, вон, должна быть лестница вниз. Технический отсек».
Он пошел вперед, и мы, как привязанные, поплелись за ним. Покидать его одного в этой темноте было страшнее, чем идти дальше. Лестница оказалась там, где он и предполагал: узкий, почти вертикальный ход с крутыми железными ступенями, уходящий в непроглядную черноту. Запах отсюда шел тот самый, едкий, животный. И еще что-то… сладковато-гнилостное.
Спускались медленно, цепляясь за холодные перила. Фонари выхватывали ступени, покрытые каким-то липким налетом. Через пятнадцать метров лестница уперлась в небольшую площадку и еще одну дверь. Дверь была не стальная, а деревянная, массивная, обитая когда-то дерматином. Она висела на одной петле. На косяке, на уровне лица, темнело пятно. Большое, бурое, въевшееся в дерево за десятилетия. Пятно, которое не спутать ни с чем.
«Не заходи», — прошептала я, хватая Стёпу за рукав.
Но он уже толкал дверь. Она с противным скрипом отворилась.
Комната была маленькой, похожей на кабинет. Стойка с оборванными проводами, разломанный стул, пустой книжный шкаф. И на столе, в луче нашего света, лежал дневник. Кожаная обложка, потрескавшаяся от времени. Рядом — старая электрическая лампа, кристаллики битого стекла и пустая консервная банка с ложкой внутри.
Стёпа, забыв об осторожности, шагнул к столу и открыл дневник. Листы были покрыты сбивчивым, нервным почерком.
«…Система автономной фильтрации вышла из строя. Кажется, навсегда. Воздух становится тяжелым. Комендант говорит, это психоз от изоляции. Но я слышу, как оно скребется в вентиляции. Слышал его и прошлой ночью…»
«…Пропал Сидоров. Дежурил у аварийного выхода. Нашли только фуражку. И кровь на стене. Много крови. Комендант приказал молчать. Говорит, крысы…»
«…Оно не крыса. Оно большое. И умное. Оно выключило генератор, когда мы спали. Оставило в темноте. Мы слышали его дыхание. Оно пахнет, как могильная земля и испорченное мясо…»
«…Оно забрало еще двоих. Из казармы. Мы заперлись в командном отсеке. Комендант сошёл с ума. Говорит, мы разбудили его, своим шумом, своим светом…»
«…Кончается еда. Кончается вода. Кончается воздух. Оно ждет. Я видел его глаза в вентиляционной решетке. Они светятся в темноте. Не животные. Злые. Голодные…»
Последняя запись была одной строчкой, почти неразборчивой, выведенной с отчаянным нажимом:
«ОНО НЕ УШЛО. ОНО СПИТ. НЕ ШУМИТЕ».
Стёпа замер. Я стояла, не дыша, ощущая, как каждый волосок на моем теле встает дыбом. Катя беззвучно шептала что-то, уставившись в темный проем разбитой вентиляционной решетки над столом.
И в этот момент наш свет погас.
Не фонари — они работали от аккумуляторов. Погас мощный прожектор, который Стёпа поставил на стол, освещая комнату. Он просто щелкнул и потух. Наступила абсолютная, всепоглощающая чернота. Только три дрожащих луча наших фонарей метались по стенам.
«Что за…» — начал Стёпа.
— Тсссс! — резко оборвала его Катя.
Из темноты, из глубины туннеля за дверью, донесся звук. Негромкий, влажный. Похожий на то, как большой пёс облизывается, предвкушая еду. Затем — мягкий шорох, будто что-то массивное, но лёгкое волочится по бетону.
«Надо уходить. Сейчас же,» — мой голос звучал чужим, сдавленным.
Мы осторожно, спиной к спине, вышли из кабинета на площадку. Лучи фонарей, дрожа, пронзали тьму лестничной шахты. Сверху, откуда мы пришли, было тихо. А снизу… снизу доносилось дыхание. Глубокое, хриплое, с булькающим подтекстом, как у тяжелобольного.
И тут я его увидела. Мельком, на границе света. Внизу, на несколько пролетов ниже, в просвете между ступенями, мелькнуло что-то бледное, кожистое. Не целое существо — часть. Пятно голой, мёртвенно-белой кожи, покрытое тёмными, склизкими на вид пятнами. И коготь. Длинный, изогнутый, черный, царапающий бетон.
Оно было здесь. С нами. В этой железобетонной ловушке.
«Наверх!» — закричал Стёпа, и его крик, сорвавшийся с воплем ужаса, разорвал тишину, как нож.
Мы бросились вверх по лестнице, сбиваясь, цепляясь, наши шаги грохотали, как пушечные выстрелы в этом резонирующем колодце. Я молилась, чтобы не оступиться, не упасть. Сзади, снизу, донесся звук — не спешный, а стремительный. Сухой, частый стук когтей по металлу. Оно полезло за нами. И лезло быстро, нечеловечески быстро.
Мы ворвались в генераторную. Дверь! Надо было закрыть дверь!
«Держи!» — Стёпа и Катя уперлись в стальную громадину. Я присоединилась. С скрипом, будто не желая спасать нас, дверь поползла. Еще сантиметр. Еще. Из темноты лестницы на нас пахнуло волной тошнотворного запаха — падали, сырости и чего-то медвежьего, звериного.
Дверь захлопнулась. Степа нашел тяжелый металлический штырь и вставил его в скобы, служившие когда-то запором.
Мы стояли, прислонившись к холодному металлу, задыхаясь. Сердце колотилось так, что, казалось, вырвется из груди. Из-за двери не доносилось ни звука.
«Оно… оно не может открыть?» — прерывисто прошептала Катя.
«Не должно,» — выдохнул Стёпа. — «Эта дверь выдержит взрыв».
Тишина за дверью длилась минуту. Две. Мы начали понемногу выдыхать. Может, оно ушло? Может, оно просто охраняло свою территорию?
И тогда прямо с другой стороны, на уровне наших лиц, раздался удар. Не просто удар — страшный, сокрушающий удар, от которого массивная сталь задрожала и издала протяжный, мучительный стон. На внутренней стороне появилась выпуклость размером с кулак.
Мы отпрянули, вскрикнув.
Второй удар. Выпуклость стала больше. Металл трещал.
«Бежим!» — крикнул я.
Мы помчались по туннелю, назад к круговому залу, к выходу. Наши фонари прыгали по стенам, создавая танцующие, уродливые тени. Я не оборачивалась. Я только бежала, слушая за спиной грохот и треск, которые становились все громче, и нарастающий, яростный скрежет когтей по рвущемуся металлу.
Мы добежали до зала со стрелками. Отсюда было метров сто до вентиляционной шахты, до лестницы наверх, до мира, до воздуха, до жизни.
И тут погасли все наши фонари. Разом. Не от разряда батарей — они были полностью заряжены. Они просто отключились, как будто чья-то невидимая рука щелкнула общим выключателем.
Темнота навалилась мгновенно, физически осязаемая, слепая и глухая. Я вскрикнула, наткнувшись на что-то. Слышала рядом тяжелое дыхание Кати и ругательства Стёпы, который тряс фонарь.
«Не работает! Ничего не работает!»
Вдали, в туннеле, из которого мы выбежали, раздался окончательный, победный скрежет разрываемого металла и тяжкий, гулкий удар отброшенной двери о стену. И тишина. Оно вырвалось. И теперь знало, где мы. И знало, что мы в темноте.
«К стене!» — прошептал Стёпа. — «На ощупь. К выходу!»
Мы поползли вдоль холодного, мокрого бетона, шаркая ногами, вцепляясь пальцами в малейшие неровности. Я пыталась дышать тише, но сердце грохотало в ушах, заглушая всё. Из темноты позади донёсся звук. Шуршание. То самое, которое мы слышали внизу. Но теперь оно было с обеих сторон. Казалось, оно окружало нас.
Запах накрыл волной — удушающий, трупный. Я зажмурилась, ползя быстрее. Рука нащупала пустоту — развилка туннелей. Я не помнила, какой идти.
«Стёпа!» — позвала я в шепот.
Ответа не было. Только тихое всхлипывание где-то справа — Катя.
И тут я услышала прямо перед собой, в метре, тихое, влажное сопение. Будто что-то огромное принюхивалось, выискивая мой запах среди запаха страха и пота.
Я замерла, прижавшись к стене. Во рту пересохло. Я знала, что оно здесь. Оно стоит прямо передо мной в кромешной тьме. Я чувствовала исходящий от него холод, слышала, как с его кожи капает что-то липкое на пол.
Не двигайся. Не дыши.
Я закрыла глаза, хотя в этой темноте это не имело значения. Секунда. Две. Сопение приблизилось. Я чувствовала движение воздуха на своем лице. Запах был невыносим.
Где-то слева, в другом туннеле, грохнула банка, та самая, что упала раньше. Звук был оглушительным в тишине. Сопение передо мной оборвалось. Послышался быстрый, легкий шорох — существо метнулось на звук.
«Лера! Беги!» — это был голос Стёпы, полный отчаяния и боли. Он отвлек его. Сознательно.
Я рванулась вперед, не видя ничего, падая, царапая руки, поднимаясь снова. Сзади раздался страшный, короткий крик, заглушенный каким-то тяжелым, мягким звуком, потом — хруст и тихое чавканье.
Я плакала, бежала, натыкаясь на стены. Катя кричала где-то рядом. Мы нашли шахту по сквозняку, донесшему запах дождя и города. Лестница. Скобы. Мы карабкались наверх, не чувствуя рук, теряя опору, срываясь. Я не думала ни о чем, кроме того, чтобы не смотреть вниз, в черную пасть под нами.
Когда мы вывалились на холодный, мокрый асфальт под противным моросящим дождиком, было уже почти утро. Серое, безучастное небо мегаполиса никогда не было таким прекрасным.
Мы лежали, задыхаясь, не в силах говорить. Катя рыдала, сжимая в руках свой шлем — камера на нем была разбита, фонарь мёртв. Стёпы не было.
Он остался там. В темноте.
Мы не пошли в полицию. Что мы скажем? «Нас преследовало чудовище в заброшенном бомбоубежище»? Нас подвезут к психушке, а не к следователю.
Мы молчали. Общее горе и общий ужас сковали нас. Мы встретились через день у меня дома. Катя, бледная, с синяками под глазами, протянула мне свой телефон. «Я… Я случайно. Когда бежала. Я включила диктофон. На телефоне. Чтобы… не знаю зачем».
Мы слушали. На записи — наши шаги, паническое дыхание, крик Стёпы: «Лера! Беги!» — и потом… потом звуки. Те самые. Хруст. Чавканье. И на их фоне — тихое, довольное урчание. Как у кота, который ест. И еще один звук, который мы разобрали не сразу. Слабый, прерывистый скрежет по бетону. Как будто что-то пишет. Рядом. Рядом с микрофоном, упавшим на пол.
Мы увеличили громкость на максимум, вжав головы в плечи. На фоне ужасной трапезы сквозь шумы проступил четкий, медленный звук: скрип, пауза, скрип, пауза… Оно царапало что-то на стене. Рядом с тем местом, где, видимо, упал телефон Кати.
Я закрыла глаза, представляя это. Бледное, склизкое существо, наклонившееся над добычей, и его длинный, черный коготь, не спеша выводящий буквы на вечном бетоне. Новое предупреждение для тех, кто придет потом. Для следующих диггеров, которых манит тайна.
Скрип закончился. Урчание затихло. На записи осталось только тяжелое, хриплое дыхание и отдаленный звук капающей воды.
Катя вырвала телефон у меня из рук и удалила файл. Навсегда. Мы больше не обсуждали это. Никогда.
Но я знаю. Я знаю, что Оно там есть. Оно живёт в самом сердце нашего города, в его бетонных венах. Оно не призрак, не порождение мистики. Оно реальнее стали и тяжелее камня. Оно просто есть. Голодное. Злое. И ждущее.
Теперь я боюсь темноты. По-настоящему. Потому что темнота — это не просто отсутствие света. Это — среда его обитания. И когда я выключаю свет в своей квартире на двадцать пятом этаже, я иногда замираю у кровати, прислушиваясь. К тишине. К той самой, ватной, поглощающей звук тишине. И мне кажется, что из глубины вентиляционной решетки доносится тихое, влажное сопение.
А на стене заброшенного бомбоубежища, в кромешной тьме, рядом с высохшими пятнами, которым пятьдесят лет, сейчас есть новая надпись. Свежая. Выведенная черным, маслянистым веществом. Она гласит: «НЕ ШУМИТЕ. ОНО ПРОСНУЛОСЬ».
И Оно никогда не уснет снова.
Любите страшные истории? Подписывайтесь на канал, ставьте палец вверх и пишите комментарии! Отличного Вам дня!