Присаживайся-ка, голуба моя, поближе к печке. Слышишь, как поленья трещат? Уютно. Вот и Васька, кот-то мой, уж пригрелся, мурчит, шельмец, как трактор в поле. На-ка, испей чайку с мятой, я его давеча заварила, запашистый он, душу греет. А я тебе, покамест вьюга за окном воет, расскажу, чего на свете-то бывает.
Ох-хо-хо... Годочков мне уж много, почитай, девятый десяток разменяла. Всякое видала, да вот случай один, что надысь со мной приключился, доселе сердце скребет. Встретила я, стало быть, девчушку одну весной. Стоит на станции, худенькая, плащик на ней легонький, весь насквозь продувается, а в глазах – тоска смертная, будто у собачонки побитой. Сирота. Ни матери, ни отца, ни угла своего. Ни единой родной души во всем белом свете. Жалко мне ее, сердешную, стало – мочи нет. Слезы-то у ней так и капают, чистые, как роса.
— Идем, — говорю, — дочка, ко мне. Есть у меня за рекой домишко летний, дача, стало быть. Я туда, старая, уж редко хаживаю, ноги-то не казенные. Живи, говорю, покамест, денег мне твоих не надобно, лишь бы огород травой не зарос.
Обрадовалась она, ручки мне целовала. Ты мне свыше послана, говорит, бабушка. Ну, живет она там месяц, другой. Справная вроде девка, тихая. Инoй день придет ко мне, ягоды принесет, грибочков...
А потом начала с какими-то бумагами бегать. «Подпиши, — говорит, — баб Нюр, чтоб свет провели, чтоб по закону всё было». А я ж, милая, вижу плохо, глаза-то словно туманом заволокло. Думаю, чай, дело нужное, доброе. Человек-то она свой, не чужой уж. Взяла да и подмахнула, не глядя.
А опосля, ближе к осени, соседка прибегает, аж с лица спала.
— Ты что ж, — кричит, — Нюра, удумала? Дачу-то свою Ленке этой подарила! Она уж и в реестр её записала, хозяйкой ходит!
Батюшки светы... У меня внутри всё и оборвалось. Пошла я к ней, к той сироте-то. Гляжу, а она уж и замок на калитке сменила. Вышла ко мне, глаза прячет, а сама говорит: «У вас, бабушка, и так дом есть, а мне жить негде было. Не обессудьте».
Ох, заморочила она мне голову, окаянная. Больно мне стало, детонька, шибко больно. Не за дом – брёвна они и есть брёвна, сгниют да в прах рассыплются. А за то, что душу я ей открыла, как красное крылечко, а она туда и вошла в грязных сапогах.
Обида подступила к горлу, горькая, как полынь-трава. Хотела было кричать, проклинать, да посмотрела на неё... Стоит, дрожит, вся какая-то жалкая, хоть и с дачей теперь. Завидная невеста. А счастья-то в глазах нет, один страх вороватый.
Повернулась я да и пошла восвояси. Бог ей судья, душе заблудшей. Видать, нужнее ей угол этот был, раз на грех такой пошла, душу свою живую за доски продала.
А ты, ягодка, не тужи. Домик-то тот я всё одно старела, не сдюжила бы обихаживать. Главное, чтоб у нас совесть была чистая, как рубаха пасхальная.
Пей чай-то, пей, пока горячий. Тепло ль тебе, радость моя? Вот и славно. Добрым людям везде тепло, а злому и в хоромах холодно.
*****
Вот, деточки, не всё ж нам о грустном да о подлом толковать. Жизнь-то — она ведь, как одеяло лоскутное: тут тёмный лоскуток, а рядышком — светлый, радостный.
Вы поди думаете, что в наши-то седины, когда ноги шаркают, сердечко уж любить не умеет? Ан нет! Оно, сердешное, тепла просит до самого краюшка, покедова бьётся. И бывает такая любовь, голубки мои, что чище и звонче первой весенней воды.
Есть у меня для вас книжица дивная, заветная — «Право на любовь: Полвека спустя».
Там истории собраны самые что ни на есть настоящие. Не выдумки пустые, а жизнь как есть. Про то, как люди на закате дней своих счастье находят. Там всё по правде: и робость, и слёзы светлые, и надежда, что ещё не всё спето. Читаешь — и словно с родным человеком на кухне сидишь, горюешь да радуешься вместе.