Часть 1. Я ХОТЕЛА ДАТЬ ЕЙ ВСЕ
Мою дочь зовут Соня. Ей четырнадцать, и она — мое самое страшное творение. Я лепила ее годами, из лучшей глины, ошибаясь одним-единственным, но роковым движением: я давала ей всё, в чём отказывали мне в её возрасте.
Однажды она сказала мне: «Мама, я не серая масса. Я — белая ворона». Тогда я умилилась. Теперь же вижу: я вырастила не редкую птицу, а хищного птенца, который считает, что весь мир — его гнездо, устланное пухом моих нервов и деньгами.
Мы сидели за завтраком на нашей кухне с панорамным видом. Соня, не отрываясь от экрана нового iPhone, тыкала вилкой в авокадо.
— Опять этот зеленый пластилин. Можно было просто сходить поесть суши.
— Соня, мы завтракаем дома, — звучал мой голос, усталый ещё до начала дня.
— Дома скучно. Лера вчера с родителями в Милан улетела. А ты меня даже в Париж на весенних свозить не хочешь.
Её «не хочешь» — это удар током. Я хотела дать ей всё. После развода, из чувства вины, из страха, что она чего-то лишена. Я хотела компенсировать отсутствие отца присутствием брендов. И вот результат: существо, для которого поездка в Милан — норма, а домашний завтрак — наказание. Она смотрит на мир через фильтр дорогих сторис, а я для неё — персонаж второго плана, функция «оплатить» и «разрешить».
Часть 2. РОДИЛА — ТЕПЕРЬ ОБЕСПЕЧИВАЙ
Переломным стал вечер, когда я, уставшая после работы, попросила её помыть за собой чашку. Она обернулась, и в её глазах я увидела не подростковый бунт, а ледяное презрение.
— У нас что, домработницы нет? Зачем я вообще буду это делать?
— Потому что ты часть этой семьи и должна…
— Должна? — она фыркнула. — Ты мне должна. Родила меня — теперь обеспечивай. А то, что папа нас бросил — твои проблемы.
В ту ночь я не спала. Сидела в темноте и смотрела на спящее лицо моей девочки. Чудовища, в чьей шкуре была только моя вина. И я поняла: лечить надо не ее. Лечить надо нас. Нашу искаженную реальность. Нужна хирургия, а не пластырь.
План созрел за неделю. Я была спокойна.
— Соня, — сказала я утром, и в моем голосе была неподдельная, наконец-то, настоящая тревога. — У нас проблемы. Большие. Мои инвестиции провалились. Банк забирает квартиру. У нас есть неделя, чтобы съехать.
Её глаза округлились не от страха, а от ярости.
— Что? Это как? Ты что, совсем? Как ты могла такое допустить!
— Я допустила, — просто сказала я. — Теперь будем выкручиваться. Я сняла маленькую квартиру. И мне придется много работать.
Переезд в хрущевку на окраине города был похож на погружение в ад. Соня рыдала, кричала, называла меня ничтожеством. Она тыкала пальцем в облупленные обои, в старую плиту.
— Я здесь жить не буду!
— Другого выхода нет, — твердила я, расставляя наши немногие вещи (остальное я, якобы, продала). — Придется привыкать.
Ради эксперимента я устроилась на две работы: днем — менеджером в небольшой офис, вечером — редактором текстов. Приходила поздно, ужасно уставшая. Денег якобы хватало только на еду и коммуналку.
Первые недели были каторгой. Соня бойкотировала реальность. Не выходила из комнаты, питалась дошираками, которые я покупала пачками. Ее ненависть была осязаемой. Но я держалась. Больше не оправдывалась. Я просто жила — усталая, в застиранном халате, считая каждую копейку.
Часть 3. ЭТО БЫЛА ОШИБКА
Перемены приползли незаметно. Как-то я вернулась домой с дикой мигренью. Упала на диван и просто лежала с закрытыми глазами. Услышала её шаги. Ждала очередного упрека, но вдруг в комнате притихло. Потом скрипнул кран на кухне.
Она молча поставила передо мной стакан воды и положила две таблетки цитрамона. Без слов. Ушла. Это был первый лучик.
Потом сломалась стиральная машинка. Я, в слезах от бессилия, копала в ней палкой. Соня стояла рядом.
— Давай погуглим, — вдруг сказала она не своим, тихим голосом. Мы погуглили. Вместе прочистили фильтр. Когда машинка ожила, мы сели на пол в луже воды и… рассмеялись. Впервые за сто лет.
Мы начали разговаривать. Не «ты должна», а «как думаешь». Она рассказала, что ее «крутые» подруги пропали, как только узнали о наших «проблемах». Что она чувствовала себя одиноко даже в своей розовой комнате в той, прошлой жизни. Что ей было страшно быть «недостаточно крутой», и злость на меня была её щитом.
Как-то вечером, считая деньги до зарплаты, я сказала:
— Завтра гречка с котлетами. Прости.
Она посмотрела на меня. Не на функцию, а на человека. Уставшую женщину с сединой у висков.
— Мам, я сама приготовлю. Найду рецепт в интернете.
— Но ты же не умеешь.
— Научусь, — пожала она плечами. — Вон Лера из Милана не научилась, а я научусь.
И вот мы стоим на нашей тесной кухоньке. Она сосредоточенно лепит котлеты, я — помешиваю гречку. Пахнет домашней едой и… миром. Не тем приторным миром вседозволенности, а хрупким, выстраданным перемирием двух взрослеющих женщин. Одна взрослеет в четырнадцать, другая — в сорок два.
— Мам, — не оборачиваясь, говорит Соня. — Когда мы разбогатеем обратно… Давай не будем покупать ту дурацкую люстру из Murano? Лучше съездим куда-нибудь. Просто так. В лес.
Я смотрю на её спину, на простую футболку вместо брендового худи, и понимаю: мой радикальный шаг был ошибкой. Нет, не «разорение». Ошибкой была вся прежняя жизнь. Искусственная, как пластиковый фрукт. А здесь, в этой квартире, мы с ней наконец-то живем по-настоящему. Вместе.
Белая ворона снова стала моей девочкой. Она просто сбросила перья, которые я на неё нацепила, и оказалась обычным, прекрасным, живым птенцом. Который учится летать. И я учусь вместе с ней.