— Ты мне все деликатесы испоганила! Вернёшь мне за них тридцать тысяч! — визг Веры Павловны резанул мне по ушам, будто кто-то раскалённой иглой провёл по барабанным перепонкам.
С утра на кухне пахло тухлой рыбой, подкисшими сливками и её любимыми духами с тяжёлой сладкой нотой. В небольшой мойке громыхали пластиковые коробки: свекровь швыряла их одну за другой, как обвинения.
— Смотри! — она распахнула крышку упаковки с розовыми хвостами креветок. — Понюхай! Вонь! Всё пропало! Ты оставила на столе, да? А я тебе говорила — убери назад в холодильник!
Я стояла, сжимая руками подол домашнего платья, и чувствовала, как по шее стекает холодная струйка пота. Не от жары — от знакомого до дрожи страха. Этот страх поселился во мне давно, почти с первых дней, как я переехала в её двухкомнатное царство.
— Вера Павловна, — осторожно начала я, — это вы вчера вечером сами достали всё на стол. Я говорила, что ещё рано…
— Не ври! — она как будто взорвалась. — Ты меня ещё обвинять будешь? Ты кто вообще? Я тут хозяйка! Я сказала: разложи красиво, чтобы девочкам показать! А ты, как всегда, напутала!
Её «девочки» — это подруги, с которыми она любила сидеть на кухне, обсуждая, как «Аннушка у нас всё из рук валит». Ради этих посиделок и покупались «деликатесы для гостей». Сыры с плесенью, твёрдые колбаски в белой плёнке, коробочки с морскими гребешками, баночки с икрой разных оттенков. Я уже знала наизусть, как всё это называется, сколько стоит и у кого она потом сбывает остатки.
Раньше я не замечала закономерности. Просто каждый раз слушала: «Надо взять получше, у нас гости не простые, а интеллигентные». Муж переводил деньги, я шла в магазин, точнее, в тот самый павильон, где тётка с вечной улыбкой откладывала для нас «самое свеженькое». Чеки я сминала и выбрасывала, считая, что это всё на семью. А потом как-то обратила внимание: после «пира» холодильник оказывался полупустым, хотя мы почти ничего не доедали.
— А куда делись сыры? — спросила я однажды.
— Я девочкам раздарила, — легко ответила Вера Павловна, — мне что, жалко?
Но как-то вечером я случайно услышала её шёпот в прихожей: она договаривалась со знакомой Олей, чтобы та «забрала пару коробочек по хорошей цене, дешевле магазина». Тогда у меня внутри что-то щёлкнуло. Я поняла: я не невестка, я бесплатный поставщик. А наш семейный бюджет — её личная кладовая.
В этот раз она разошлась по полной. За неделю до праздника ходила за мной по пятам:
— Запиши: сыр вот этот, с синей плесенью, не меньше килограмма. И ещё тот, трюфельный, помнишь? И коробочек с креветками штук пять. И икры, разной, чтобы было что на стол поставить и что потом… — она осеклась и махнула рукой. — Не твоё дело, в общем.
Я послушно кивала, но внутри уже принимала решение. Никаких больше «не твоё дело».
Я попросила, чтобы заказ оформили на её имя. Продавщица удивилась, но пожала плечами: какая ей разница, какое имя записывать в тетрадку. Все чеки я аккуратно сложила в отдельный файл, дома подписала: «Деликатесы. Заказ Веры Павловны». Сама удивилась своей аккуратности — будто не я, а кто-то другой действовал моими руками.
А за несколько дней до этого в кухне на потолке появился «новый датчик дыма». Небольшой белый круг, совсем незаметный среди старой побелки. Вера Павловна только буркнула:
— Вот ещё, придумали ерунду… Мы и так всю жизнь без этого жили.
Я улыбнулась:
— Это сейчас почти у всех. Для безопасности.
На самом деле внутри был спрятан крошечный глазок. Я долго выбирала место, чтобы он захватывал и стол, и холодильник, и раковину. Не из мести — из желания хоть раз в жизни иметь доказательства того, что не я во всём виновата.
Накануне праздника жара стояла особенная. Воздух в кухне густел от запаха чеснока, майонеза и варёного картофеля. Я крутилась у плиты, потела, но строго следила: всё, что надо, лежит в холодильнике. Вера Павловна зашла, как царица на смотрины.
— Так, давай всё красивое сюда! — она хлопнула ладонью по столу. — Я девочкам обещала показать, чем мы тут питаемся.
— Рано ещё, — осторожно возразила я. — До утра всё заветрится. Давайте хотя бы морепродукты оставим в холодильнике…
— Не учи меня жить! — отрезала она и уже тянула из холодильника коробки. — Смотри, как блестят! Красота же! На столе должно стоять, а не спрятано, как в подвале.
Она расставляла коробки, снимала крышки, поправляла ломтики сыра, чтобы выглядели «по-богатому». Смеялась в телефонной трубке:
— Девочки, завтра придёте — упадёте! У нас тут такие продукты, в магазине не найдёшь!
Я стояла рядом и чувствовала знакомое бессилие. Я пыталась ещё раз:
— Вера Павловна, давайте хотя бы накроем плёнкой и поставим на нижнюю полку. Ну жарко же…
— Иди отсюда, не мешай! — она толкнула коробку ко мне ближе к краю стола, будто демонстративно.
Ночью я плохо спала. В голове крутились цифры: тридцать тысяч — вся эта горка сыра, баночек и коробок. Наши совместные деньги. Деньги, которые муж честно зарабатывал, думая, что радует мать. А также тихое знание, что завтра меня опять сделают виноватой.
Утром сладковатый запах ударил в нос ещё в коридоре. В кухне было душно, как в парной. На столе уныло лежали подсохшие ломтики сыра, края креветок почернели, на какой-то рыбе выступил подозрительный блеск.
Я только открыла дверь, как Вера Павловна уже заорала:
— Вот, полюбуйся! Всё протухло! Всё! Ты даже окно не открыла, чтобы проветрить!
Она швырнула в мойку коробку, брызги мутного рассола попали мне на руку. Я машинально вытерла их полотенцем и подумала, что никогда ещё запах испорченной еды не был для меня таким… освобождающим. Как будто вместе с ним рушилась её легенда о том, что я вечно всё порчу.
— Ты мне вернёшь за это тридцать тысяч! — повторила она, уже почти визжа. — Слышишь? До копейки вернёшь! Ты покупала — ты отвечаешь!
Я глубоко вдохнула, стараясь не поморщиться от вони, и очень спокойно сказала:
— Верну. Если вы хотите, давайте сделаем всё по-честному. Я же не отказываюсь. Просто… давайте запишем, чтобы потом никто не перепутал.
Она замерла, словно её на мгновение выключили.
— Что записать? — подозрительно прищурилась она.
— Ну… расписку. Что я вам должна. С перечислением, на что именно ушли деньги. Чтобы и вам спокойнее, и мне. Вдруг забудем через месяц, сколько было? А так всё будет чёрным по белому.
Словосочетание «чёрным по белому» она любила сама. Видимо, оно сработало.
— Правильно, — кивнула она. — А то вы сейчас все хитрые. Пиши.
Мы сели за стол, отодвинув в сторону воняющие коробки. Я достала тетрадь в клетку, ручку. Рука дрожала, но я делала вид, что просто устала.
— Диктуйте, — попросила я. — Как вы хотите.
— Пиши: «Я, такая-то…» — она продиктовала своё имя и отчество. — «Подтверждаю, что попросила невестку Анну купить деликатесы к празднику…» Нет, напиши: «дорогие деликатесы». А то подумают, что ты на рынке селёдку брала.
Я писала, аккуратно выводя буквы. Каждое слово было как гвоздь.
— Дальше, — напомнила я.
— Перечисляй. Сыр с плесенью — столько-то, — она назвала сумму, я сверяла с чеком и записывала. — Тот, трюфельный, — ещё сумма. Морские гребешки, креветки, икра… Она увлеклась, вспоминая всё, что заказывала, и, кажется, даже немного гордилась собой.
— Напиши ещё, — вдруг добавила она, — что остатки я продаю через знакомых, чтобы подрабатывать. А что, мне стесняться, что ли? Я, между прочим, не просто так всё это заказываю, я людям радость несу и себе копеечку имею.
Я почувствовала, как у меня внутри похолодело. Сама сказала. Сама. Я подчинилась:
— «Также подтверждаю, что по собственной инициативе перепродавала остатки продуктов знакомым». Так?
— Да. И в конце: «В связи с порчей продуктов требую от Анны вернуть мне тридцать тысяч рублей». Обязательно про порчу напиши, а то ещё скажешь, что я из жадности…
Я дописала, перечитала вслух. Она слушала внимательно, поджимая губы, и в конце удовлетворённо хмыкнула:
— Нормально. Давай сюда.
Она размашисто расписалась, даже дату поставила сама, чтобы «никто не придрался». Я аккуратно вырвала лист, сложила его и спрятала в папку с чеками. Там же, где уже лежали все её «пиршества».
Над нами безмолвно висел белый кружок на потолке, крошечный глаз, который видел вчера, как она таскала коробки на стол, игнорируя мои просьбы. Видел, как она хвасталась по телефону. Видел, как сегодня она швыряла в раковину испорченные деликатесы и кричала, что это я всё испортила.
Я подняла глаза к «датчику дыма» и впервые за много лет почувствовала, что страх внутри меня чуть-чуть отступил. Не ушёл совсем, нет, но словно сделал шаг назад.
Вера Павловна хлопнула дверцей холодильника и проворчала:
— Ладно, иди. Потом подумаем, как ты будешь отдавать. Не думай, что я забуду.
Я молча кивнула и вышла из кухни, прижимая к груди папку. Бумага хрустнула под пальцами, как сухой хлебец. В коридоре я остановилась, закрыла глаза и медленно выдохнула.
Она даже не подозревала, что уже сама зажала лапку в стальную дугу. Как глупая мышь, тянувшаяся к бесплатному сыру, не замечая блеска холодного металла рядом.
После той расписки Вера Павловна будто взвела себя, как старый будильник. Всё оставшееся утро она ходила по квартире, звеня ложками, громко вздыхая, демонстративно хлопая дверцами шкафчиков. Запах испортившихся деликатесов не выветривался, смешивался с ароматом подгоревшей каши и дешёвой парфюмерии, которой она щедро брызгалась, собираясь «созваниваться с людьми».
Она говорила по телефону специально в коридоре, чтобы я слышала каждое слово.
— Представляешь, — тянула она, — купила ей деликатесы, доверилась… А она всё испоганила! На жару выставила, сидит в комнате, даже не извиняется! И деньги мои… тридцать тысяч… — она делала паузу, смакуя сумму, — можно считать, украла.
У меня в руках дрожал поднос с кружками. Я несла чай в нашу комнату, но пальцы так стиснули ручки, что суставы побелели. Слово «украла» царапнуло по сердцу, как ножом по тарелке.
К вечеру мне уже написала золовка:
«Мамка в слезах, ты что там устроила? Может, вернёшь ей деньги, чтобы скандала не было?»
Я долго смотрела на экран, чувствуя, как подкатывает знакомый ком в горле. Раньше я бы уже в этот момент начала оправдываться, обещать, что отдам хоть по тысяче в месяц, лишь бы все отстали.
Сейчас я положила телефон на стол рядом с папкой. Бумага шуршала, как сухие листья. Внутри лежала расписка, квитанции, аккуратно сложенные, по датам. И знание, что на потолке кухни невозмутимо смотрит в центр стола крошечный глаз.
Я сделала несколько вдохов и выдохов, как учат в каких-то умных книжках, и пошла на кухню. Там пахло кислым, тяжёлым, в раковине ещё громоздились коробки, из которых уже вытекала мутная жидкость.
Вера Павловна сидела за столом, обложившись тетрадками с какими-то своими списками.
— Ну что, придумала, как будешь отдавать? — даже не посмотрела на меня.
— Придумала, — ответила я, удивляясь, насколько ровно звучит мой голос. — Давайте по справедливости решим. При всех.
Она вскинула взгляд.
— Это как это «при всех»?
— Ну… вы же уже всем рассказали, что я вам деликатесы испортила, деньги ваши… — я нарочно проглотила привычное «простите» и продолжила: — Давайте соберёмся вместе. Вы, я, Игорь, Оля, ваши ближайшие. Вы выскажете, чего хотите. Я тоже. Чтобы потом никто не говорил, что я вас в углу прижала.
Слово «совет» я не произнесла, но она сама подхватила:
— Правильно! Семейный совет! Пусть все знают, кого я в дом пустила. Вот тогда посмотрим, кто за кого.
В её голосе прозвучала довольная нота. Она уже представляла, как при свидетелях будет выдавливать из меня обещания, как я буду мяться и кивать. Она даже чуть порозовела от предвкушения.
— В выходные, — решительно сказала она. — В субботу. Все как раз свободны.
Субботним днём квартира словно уменьшилась. В зале было душно, тюль чуть шевелился от редкого ветра из приоткрытой форточки, но воздух стоял. На столе — тарелка с печеньем, чайник, вазочка с засохшим лимоном. Вера Павловна усадила всех так, чтобы сама оказаться в центре, напротив меня.
Игорь сел рядом со мной, но чуть отодвинулся, как будто боялся случайно коснуться. Оля, золовка, вертелась на стуле, избегая моих глаз. Пара тёток, дядя, который всегда молча кивал свекрови, теперь прятали любопытство за кислыми выражениями лиц.
— Ну, я начну, — откашлялась Вера Павловна, будто председатель собрания. — Все вы меня знаете. Я для семьи ничего не жалею. Праздники, столы, угощения — всё на мне. И вот к очередному такому празднику я попросила Анну купить дорогие деликатесы. На свои личные деньги! — она подняла палец. — Тридцать тысяч отдала! А она… — свекровь театрально вздохнула, — всё испортила. Выставила на жару, все коробки протухли. И ещё и ведёт себя так, будто это я виновата. Я требую, чтобы она вернула мне мои деньги. По-хорошему. Либо пусть собирает вещи и уходит из моего дома. Я терпеть такое не стану.
Слова «уходит из моего дома» ударили сильнее, чем я ожидала, хотя я слышала их уже не раз за все эти годы. Звуки в комнате стали глуше, как под водой. Я видела, как Игорь сжимает руки в замок, как у Оли дрожит нижняя губа. Никто не спорил. Все ждали, что я как обычно начну мяться, оправдываться, сдаваться.
Я отложила в сторону чашку, чувствуя тёплый след на ладони, и открыла папку. Бумаги приятно похрустывали.
— Договорили? — спокойно спросила я.
Свекровь прищурилась:
— А тебе что, мало? Хочешь, чтобы ещё раз повторила?
— Нет, достаточно. Спасибо. — Я разложила по столу квитанции. — Вот всё, что вы просили меня купить. Здесь ваши имя и отчество, ваша карта, суммы, даты. Здесь — ваша расписка, которую вы сами продиктовали и подписали.
Тётка Лида, самая любопытная, наклонилась ближе, начала читать вслух обрывки фраз, спотыкаясь:
— «…дорогие деликатесы… по собственной инициативе… перепродавала остатки… требую от Анны вернуть тридцать тысяч рублей…» — она подняла глаза на Веру Павловну. — Это твой почерк.
Комната зашепталась. Свекровь побледнела, но взяла себя в руки:
— Ну расписка и что? Я, между прочим, честная. Всюду порядок люблю. Вот и написали, чтобы никто потом не изворачивался. Суть-то не меняется! Ты продукты испортила!
— Испортила? — я вздохнула и достала телефон. Сердце дважды пропустило удар. — Давайте посмотрим.
Я нажала на экран. Комнату наполнили знакомые звуки нашей кухни: скрип табуретки, журчание воды, голос Веры Павловны, чуть глухой, потому что камера висела под потолком.
На маленьком светящемся прямоугольнике она сама ставила коробки ближе к окну, на солнце, отмахиваясь от моего голоса за кадром:
«Вера Павловна, может, в холодильник уберём? Жарко же…»
«Не учи меня жить, слышала? Я знаю, что делаю. Мне ещё людей угощать и продавать остатки, мне нужно, чтобы красиво лежало. Да и ничего с ними не будет от пары часов!»
Потом она смеялась в трубку:
«Да, да, беру сразу побольше. Остатки разойдутся, как горячие пирожки. Я на прошлый раз сколько заработала — ой, не поверишь…»
Тишина в зале стала вязкой. Слышно было, как у кого-то в чашке тихо звякнула ложечка. Игорь опёрся локтями о колени, уставился в пол, лицо его налилось тяжёлой тенью.
На записи был и сегодняшний утренний скандал: как она швыряла в раковину коробки, как кричала, что это я всё испортила, хотя ещё час назад сама упрямо держала их на столе.
Я остановила запись. Звук щёлчка прозвучал как выстрел.
— Мам, — Игорь поднял голову. Голос у него был хриплый, чужой. — Объясни. С каких пор ты зарабатываешь на нашей еде? Ты берёшь деньги у нас, у знакомых, перепродаёшь деликатесы… И теперь требуешь с Ани тридцать тысяч за то, что сама не убрала коробки с жары?
Вера Павловна дёрнула плечом, губы её затряслись.
— Это всё подстава! — резко выкрикнула она. — Она специально камеру поставила, слышите? Следила за мной! Наверняка что-то там… нарезала, смонтировала! Думаешь, я не понимаю в этих штучках?
Я устало улыбнулась.
— Камера висит уже второй год, Вера Павловна. Вы сами настояли, когда боялись, что кто-то залезет в квартиру через балкон. Помните? И пароль на неё вы придумывали, не я. Запись идёт непрерывно. Там всё — как есть.
Кто-то из родственников кашлянул, отводя глаза. Оля тихо сказала:
— Мам, ну… монтаж тут ни при чём. Это же ты говоришь…
Свекровь металась взглядом, как загнанное животное. Она вдруг обернулась ко мне, почти зашипела:
— Ты хочешь меня посадить, да? Думаешь, я не понимаю, на что ты намекаешь своими бумажками? Налоговая, участковый, да? Слышите, что она мне грозит?!
Я подняла голову.
— Я никому не грожу, — произнесла чётко, чтобы каждое слово прозвучало ясно. — Я просто говорю, что у меня есть все подтверждения того, что происходило в этом доме. И если ещё хоть один раз вы попытаетесь обвинить меня в воровстве, вымогать деньги за ваш же собственный просчёт… я действительно пойду и в налоговую, и к участковому. Черновик заявления у меня уже лежит. Я его написала не для красоты.
Слово «вымогать» повисло в воздухе, тяжёлое, непривычное в нашей семье, где обычно всё прикрывали фразами «ну ты же понимаешь», «по-человечески».
Игорь вдруг выпрямился. Он посмотрел на мать твёрдо, без привычного виноватого смешка.
— Мам, хватит. Никаких тридцати тысяч Анна тебе отдавать не будет. Это ты должна извиниться. И, пожалуйста, больше никакой торговли из нашей кухни. Это наш дом, наша семья, а не твой прилавок. И деньги… — он перевёл взгляд на меня, — наши общие деньги — это теперь наше с Анной дело. Ни у кого мы ничего собирать не будем.
Вера Павловна открыла рот, чтобы возразить, но из него вырвался только сиплый звук. Она вскочила, стул скрипнул по полу, и почти бегом ушла в свою комнату, хлопнув дверью так, что в зале дрогнул шкаф.
Родственники засобирались быстро, без лишних слов. Кто-то шепнул мне «держись», кто-то похлопал Игоря по плечу. Оля, застёгивая куртку, тихо прошептала:
— Я потом позвоню… — и опустила глаза, не решаясь никого выбрать.
Когда дверь за последними закрылась, в квартире стало странно тихо. Я слышала, как в соседней комнате у Веры Павловны негромко бормочит телевизор, как она шуршит чем-то, наверняка уже рассказывая подруге по телефону о «предательстве родного сына» и «неблагодарной невестке».
Мы с Игорем сидели в зале среди недопитых чашек и смятых салфеток. Я всё ещё держала в руках папку.
— Прости, что раньше… — начал он и осёкся.
— Не надо, — перебила я. — Я сама всё эти годы соглашалась. Делала вид, что так и должно быть.
Я встала, собрала со стола квитанции, аккуратно положила их обратно.
— Заявление ты правда написала? — тихо спросил он.
— Да, — кивнула я. — И убирать его далеко не собираюсь. Пусть лежит. Как напоминание. Всем нам.
Он медленно кивнул. Потом вдруг подошёл, обнял меня, уткнулся лбом в плечо. Я почувствовала запах его кожи, слегка влажной от волнения, и впервые за много лет это объятие не казалось мне извинением перед кем-то третьим. Только передо мной.
Следующие недели дом словно повернулся на другую ось. Игорь перестал протягивать матери деньги «на продукты» просто так, «чтобы не расстраивалась». Мы с ним вместе сидели вечером за столом, считали, что нам нужно, что можно отложить. Чеки складывали в одну общую папку, а не в три разных, как раньше: «мамины», «Игоревы», «мои».
Вера Павловна почти не выходила из своей комнаты. Только гремела посудой, когда думала, что мы не слышим, да жаловалась кому-то по телефону:
— Живу с врагами, понимаешь? Свою родную мать готовы сдать, лишь бы деньги не отдавать…
Но на кухню, когда я готовила, она теперь заходила осторожно, не приказывая, где и что должно стоять. В её голосе появились сомнения, маленькие паузы, которых раньше не было.
Я не торжествовала. Не была победительницей. Я просто впервые за много лет выпрямила спину и позволила себе дышать полной грудью, не оглядываясь каждый раз на дверь.
А та самая мышеловка, которую я так долго боялась даже представить, захлопнулась не со звоном металла, а тихо, почти буднично — пачкой квитанций, каракулями в расписке и крошечным глазом под потолком. Та, кто привыкла ловить других на жадности и страхе, сама однажды потянулась к слишком сладкому куску сыра — и осталась в нашей памяти не всесильной царицей кухни, а глупой мышью, попавшей в собственноручно накрытую ловушку.