Кутья уже подостыла, сверху взялся тусклым сахарным корочком мед, а в комнате всё равно пахло бабушкиной жизнью: мятными каплями, запечённым молоком и нафталином из её старых шкафов. Люди шептались, перекладывали по тарелкам блины, сдержанно вздыхали. На кухне кто‑то тихо плакал, и этот плач тонул в шуме ложек и в потрескивании воска.
Я сидела на табурете у окна и всё никак не могла поверить, что бабушки больше нет. Вот эта клеёнка в цветочек — её. Кастрюля с куриным супом — её. Даже старенький радиоприёмник, который теперь молчал, тоже был как будто частью её голоса. Мне казалось, что она вот‑вот выйдет из своей комнаты, поправляя платок, и скажет своим привычным: «Леночка, ты опять не ела?»
И именно в этот момент дверь хлопнула так, что дрогнули стёкла. Вошла Антонина Петровна.
Моя свекровь умела входить так, будто всё вокруг по праву принадлежало ей. Шерстяная кофта ядовито‑бордового цвета, массивные бусы, губы, ярко накрашенные, как у артистки из старого кино. Она оглядела комнату, гостей, стол, кутью — и скривила губы.
— Ну, чего просели? — громко сказала она, даже не поздоровавшись. — Старуха померла, жизнь продолжается.
У меня внутри всё оборвалось.
— Антонина Петровна, — шепнула я, чувствуя, как горит лицо, — так нельзя… Поминки же.
— Да полно тебе, — отмахнулась она. — Поминки поминками, а дела сами себя не разберут.
Она прошла в бабушкину комнату, не снимая сапог. Я бросилась за ней, почти запнувшись о чью‑то сумку в коридоре. За мной пошёл муж, Коля, с виноватой складкой меж бровей.
Бабушкина комната встретила нас своей привычной теснотой: кровать, у окна — круглый стол, по стенам — тяжёлые, как будто вросшие в пол, шкафы. На одном из них висела потускневшая от времени икона, под ней — бабушкина вышитая салфетка.
— Вот, тут, значит, лишнюю мебель будем выносить, — деловито проговорила Антонина Петровна, даже не взглянув на икону. — Стены перекрасим, полы переложим. Квартирка хоть и старьё, но сдавать можно вполне достойно.
— Что вы говорите? — вырвалось у меня. — Мы ещё бабушку не проводили, а вы уже…
— А что тянуть? — она повернулась ко мне, уперев руки в бока. — Ты, Лен, не обижайся, но ты в этих делах ребёнок. А я — хозяйка жизни. Коля у меня один сын, всё по справедливости. Квартира теперь наша с ним, ясно?
— Квартира завещана мне, — твёрдо сказала я, хотя голос дрогнул. — Бабушка сама…
— Да кто тебе что завещал? — фыркнула свекровь. — Бумаги где, ты видела их? Юрист видел? Вот то‑то же.
Коля сзади неловко кашлянул.
— Ма, давай потом… Люди тут…
— Люди тут кутью доедят и уйдут, — свекровь уже подцепила край ковра носком сапога. — А мне с этим наследством разбираться.
И, к моему ужасу, она вцепилась обеими руками в дверцу бабушкиного большого шкафа и рванула его от стены.
Шкаф застонал, ножки скребнули по полу. Со стены посыпалась старая, пожелтевшая штукатурка. Кто‑то из гостиной крикнул: «Там у вас всё в порядке?» Я не успела ответить.
От стены отделился не только шкаф. За ним открылось тёмное, как будто чужое пятно голой стены, будто другие обои. На полу — круг из побелевшего, почти стёршегося мела. Внутри круга лежало несколько потемневших икон, сложенных веером, и свёрток старых, перевязанных бечёвкой писем.
Запахнуло сыростью и чем‑то… древним, как в старой церкви.
Я замерла.
— Антонина Петровна, не трогайте, пожалуйста, — прошептала я. — Это бабушкино. Она просила ничего не двигать…
— Господи, ну что за мрак, — недовольно пробурчала свекровь, нагибаясь. — Тоже мне, тайный алтарь. Вот из‑за таких штучек потом плесень по углам.
Она наклонилась к кругу, провела пальцем по мелу.
Я резко схватила её за руку.
— Не надо! — вырвалось у меня так громко, что в дверях тут же возникла тётя Надя с красными глазами. — Это её! Оставьте в покое!
Антонина Петровна выдернула руку, как будто я её обожгла.
— Ты что, с ума сошла? — сузила она глаза. — Я тебе добра желаю, квартиру в порядок привожу, а ты на меня кидаешься? Антонина Петровна, не трогайте, Антонина Петровна, не двигайте… Я теперь здесь хозяйка, раз старуха померла! Запомни.
Слово «старуха» ударило, как пощёчина. Даже тётя Надя всхлипнула громче.
— Ма, ну хватит, — тихо сказал Коля. — Пойдём, люди же…
Но она его уже не слушала.
— Коля, — обернулась ко мне свекровь через плечо, — позвони этим… грузчикам. Пусть подъезжают пораньше, пока стол не убрали, я им всё покажу. С завтрашнего дня начнём большую перепланировку. Стены снесём, кухню расширим… Квартирку будем сдавать людям приличным, а не держать музей старья.
Запах кутьи вдруг стал тошнотворным. В голове шумело. Я видела, как в дверях толпятся родственники, как гости переглядываются, кто‑то шепчет: «Совесть‑то у неё есть?» Но вслух никто ей ничего не сказал.
Грузчики, двое крепких мужчин в застиранных куртках, появились уже через какой‑то час. Они протиснулись в квартиру, перешагивая через коробки с пирогами, через тарелки на полу.
— Осторожнее, — прошептала я, когда они занесли внутрь тележку. — Тут поминки…
— Да чего ты ерепенишься, — отмахнулась свекровь. — Поминки поминками, а жизнь — сама по себе. Мужики, вот этот шкаф, и тот, в углу. Ковёр тоже снимем. Полы надо видеть.
Мне казалось, что бабушка смотрит на всё это с фотографий. С её рамки на стене вдруг упала тонкая ниточка пыли и легла как‑то криво, будто морщинка на её лбу стала глубже. Одна из фотографий на серванте, где она молодая, в белой блузке, медленно накренилась и со звоном упала на стол. Гости вздрогнули.
Я подняла фотографию, коснулась пальцем стекла. Лицо бабушки под ним казалось живым и обиженным.
После ухода гостей квартира будто выдохлась. Тишина стала вязкой, тяжёлой. На кухне остывали чайники, в комнате пахло воском и старой пылью. Грузчики ушли, но шкафы так и остались сдвинутыми, ковёр — смятым к середине комнаты, словно бабушкину жизнь скомкали и бросили в сторону.
Коля быстро ушёл с матерью обсуждать «бумаги». Я осталась разбирать посуду, складывать тарелки в раковину. Вода в кране шипела, как будто сердившись.
Первый раз я услышала треск стен, когда мыла последнее блюдце. Словно в глубине квартиры кто‑то нехотя потянул старую верёвку. Посыпалась мелкая пыль. На мгновение я замерла, вглядываясь в тёмный коридор.
— Показалось, — шепнула сама себе.
Потом посыпались фотографии. Сначала одна — с верхней полки серванта, потом в прихожей, у зеркала, где бабушка всегда поправляла платок перед выходом. Рамка упала лицом вниз, и в зеркале промелькнуло что‑то… слишком знакомое. Сутулая фигура в тёмном платье, платок на плечах.
Я моргнула — отражение исчезло. В зеркале была только я: бледная, с растрёпанной челкой, с мокрым от слёз носом.
Я нашла старую коробку с бумагами, когда уже собиралась уходить. Она стояла у кровати, наполовину задвинутая под неё, как будто бабушка перед самой болезнью пыталась что‑то спрятать и не успела. Внутри были квитанции, письма, пожелтевшие от времени открытки. И конверт без марки, на котором её чётким, чуть наклонным почерком было выведено: «Для Лены. Открыть, если меня не станет».
Руки задрожали.
Я села на край кровати, где ещё чувствовалась вмятина от бабушкиного тела, и аккуратно вскрыла конверт.
«Леночка, — писала она, — если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. Не плачь сильно, я своё прожила. Но знай: дом — живой. Стены помнят слова, вещи помнят руки. Я берегла эту квартиру, как могла. Есть у нас в роду старинное правило: кто назовёт меня старухой и потревожит мой дом во время поминок, с тем дом и поменяется. Не давай чужим распоряжаться нашими стенами. Бумаги по закону я оформила на тебя, юрист подтвердит. Но закон человеческий — одно, а закон дома — другое».
Я перечитала эти строки несколько раз. Сердце стучало в висках.
— Бабушка, что ты имеешь в виду? — прошептала я в пустоту.
Из коридора донёсся тяжёлый, протяжный скрип, будто кто‑то медленно провёл ногтем по двери. Я вздрогнула.
Ночью Антонина Петровна решила остаться в квартире «присмотреть за имуществом». Так она сказала, плотно сжимая в руках ключи.
— А ты езжай домой, — махнула мне рукой. — Ты и так на взводе, толку от тебя ноль. Утром всё обсудим.
Мы поссорились окончательно. Я пыталась показать письмо, она даже читать не стала, только рассмеялась:
— Да мало ли что старые люди настрочат, когда голова уже не та. Это всё сказки.
Коля стоял между нами, как школьник, которого заставляют выбирать, с кем он пойдёт домой.
— Лена, давай завтра, — устало сказал он. — Ма пусть тут побудет, ей так спокойнее.
Мне хотелось закричать: «Мне — нет!» Но я только сжала в кармане конверт и вышла, хлопнув дверью.
Уже в машине, засыпая на сиденье, я всё ещё слышала сквозь дрему, как в бабушкиной квартире что‑то передвигают, гремят ящиками, ругаются. Мне снилось, что бабушка сидит на своей кровати, маленькая, в сером платье, и шепчет:
— Не отдавай стены, Леночка. Стены — наши. Не пускай чужую беду…
Она словно повторяла какие‑то старинные, незнакомые слова, а вокруг светился бледный мелкий круг, иконы дрожали, как в огне. Дом стонал, из коридора медленно шла чья‑то тяжёлая тень.
Под утро я окончательно вымоталась и поехала домой. В голове звенели свекровины слова: «Я теперь здесь хозяйка». Волосы на руках вставали дыбом от самого воспоминания.
А Антонина Петровна осталась там одна. Как она потом рассказывала, ночь её не пугала. Она до последнего перетаскивала комоды, сдирала со стен старые коврики, ворчала на покойную:
— Вот же ты, упрямая была, всё по‑старому, по‑старому… Ничего, я из твоей норки конфетку сделаю.
Меловой круг под шкафом она попросту стёр тряпкой, ругаясь, что «мусор какой‑то развела». Но стоило ей отвернуться, как по полу, по словам Антонины Петровны, вновь тонко проступила светящаяся линия. Дом скрипел, вздыхал, в коридоре слышались шаги, хотя кроме неё никого не было.
Под самое утро, уверенная в своей победе, она легла в бабушкину постель. С жалобным хрустом под ней прогнулся старый матрас, на подушке пахло валерьянкой и ромашкой. Антонина Петровна хмыкнула, укрылась бабушкиным одеялом до подбородка и уснула с удовлетворённой мыслью: «Теперь всё будет по‑моему».
Остальное я уже знаю только с её слов. Она говорила, что проснулась от ледяного холода и странной тесноты. Сначала решила, что это просто дурной сон, что ей что‑то приснилось про шкафы, про меня, про круги на полу. Но когда она попыталась пошевелиться, то почувствовала под собой жёсткий металлический настил.
— Лёжа. Как в ящике, — шептала она потом, бледнея. — Руки как будто не мои, тяжёлые, пальцы костлявые, холодные… Я думала, что не могу встать, будто тело чужое.
Она открыла глаза. Над ней — гладкая светлая поверхность, совсем рядом, почти у самого носа. Она упёрлась в неё рукой, и раздался глухой металлический звук. Крышка.
Холодный воздух жёг лёгкие. В узком пространстве пахло рыбой и чем‑то ещё, тяжёлым, больничным. В блеске металлической стенки, как в кривом зеркале, она увидела отражение тела на соседнем ложе.
Сутулое, посиневшее, чуть припухшее лицо с закрытыми глазами. Седые волосы, выбившиеся из под платка. На ноге — тонкая бумажная бирка. Тело моей бабушки.
Она рассказывала, что в первое мгновение не поняла, что смотрит как будто со стороны. А потом увидела свои собственные руки — узловатые, с печёночными пятнами, чужие — и поняла, что кривое отражение показывает ей не покойницу, а её новую оболочку.
И тогда, осознав, в чьём теле очнулась, и где она находится, Антонина Петровна заорала от ужаса так, что, наверное, содрогнулся весь морг.
То, что в это же утро творилось в морге, я сначала знала только по пересказам. Потом Антонина Петровна рассказывала мне это с таким ужасом, что у меня самой ладони потели, хоть я и понимала: получила по заслугам.
Она орала, задыхаясь в тесном ящике, стучала костлявыми кулаками в металл, пока кто‑то не выдвинул её наружу. Санитар, молодой, по её словам, выронил каталку, отшатнулся и только и смог прошептать:
— Матерь божья… ожила…
Она попыталась приподняться, тело не слушалось, во рту стоял мерзкий привкус холода и железа.
— Я живая! Я Антонина Петровна! — сипела она этим чужим, дребезжащим голосом. — Где моё тело? Где моя квартира? Вы что тут натворили?!
Санитар, побледнев, кинулся кого‑то звать. Прибежали ещё люди в белых халатах, кто‑то крестился, кто‑то суетился вокруг, щупал пульс, светил в глаза.
— Да это же покойница… как… — шептал кто‑то.
— Ошибка, ошибка в оформлении, — упрямо твердил врач. — Значит, не умерла, замерзла, вот и всё.
— Никакая я не она! — завизжала Антонина Петровна. — Я не старая! Я её сноха, я внукова свекровь, квартиру на себя оформляла! Верните мне моё тело, слышите?! Я там лежать должна, в постели, а не она!
Она пыталась объяснить про ночь, про бабушкину кровать, про то, как легла хозяйкой, а проснулась в ящике. Врач только сжал губы:
— Так, бред. Возрастные изменения. Пишите: спутанность сознания.
Её увезли в отделение, обложили грелками, кто‑то пытался дать успокоительное. Но в её рассказах одним и тем же припевом звучало:
— Никто не слышал, что я имена называю. Не верили. А я всё твердила: я Антонина Петровна, верните мою квартиру…
А в это время я ходила по бабушкиной квартире и никак не могла понять, что именно здесь не так.
Я приехала ближе к полудню, с намерением собрать вещи, документы, забрать конверт с завещанием и уехать к себе. Открыла дверь своим ключом — и едва не выронила сумку.
На кухне, спиной ко мне, у стола стояла Антонина Петровна. В моём понимании — она: её фигура, её походка. Но она не шуршала пакетами, не переставляла банки, как обычно. Она пальцем разглаживала на столе бабушкину старую льняную скатерть, той самой, которую всегда ругала: «Стряпня деревенская».
Она проводила по вышитым крестикам так осторожно, будто гладит живого человека.
— Антонина Петровна? — позвала я, и голос у меня предательски дрогнул.
Она обернулась. Моё сердце ухнуло куда‑то вниз: в глазах этой «молодой» женщины не было привычного прищура, холодного прицела. Там было что‑то знакомое, тёплое, чуть виноватое.
— Леночка… — сказала она, и это «Леночка» прозвучало совсем не так, как всегда. Не с упрёком, не с наездом. По‑другому, мягко. Как бабушка.
И ещё — она назвала меня тем самым детским прозвищем, которым меня звали только в глубоком детстве, и которое я даже мужу никогда не говорила. Я застыла.
— Откуда вы… — я не договорила.
Она вздохнула и подошла ближе, аккуратно, будто боялась спугнуть.
— Дом не выдержал, — сказала она тихо. — Круг стерли, стены обидели, меня выгнали. Пришлось вернуться так, как смогла.
Я оцепенела, прижимая к груди сумку.
— Ба?.. — прошептала я. — Ба, это ты?
Она — в оболочке Антонины Петровны — кивнула. И тут же, как по какому‑то внутреннему зову, пошла в комнату. Я за ней. Она опустилась на колени возле того места, где ночью Антонина стирала мокрой тряпкой меловой круг, и дрожащими пальцами начала снова выводить линию, прямо по полу.
Белый след проступал будто сам по себе, едва она касалась досок. Запах мела смешался с привычным бабушкиным запахом сушёной ромашки и крахмала. Дом вздохнул так явственно, что у меня защипало в глазах.
— Нужно торопиться, — сказала она, не глядя на меня. — Она не успокоится. Она вернётся за своим.
«Она» — это свекровь. Я поняла без объяснений.
Ближе к вечеру бабушка… нет, Антонина… я путалась в именах, но сердцем знала, кто передо мной, — сказала:
— Зови всех. Пусть свидетели будут. Пора ставить точки.
Мы с мужем, его сестрой и её мужем собрались за тем же столом, на той же льняной скатерти. На столе лежал вскрытый мной конверт — бабушкино письмо и копии старых документов, в которых чёрным по белому было написано: квартира завещана мне. Официально, давно. Просто бабушка прятала это от всех, боялась скандалов.
Муж смотрел то на бумаги, то на «мать», сидящую на её обычном месте, и не узнавал её.
— Мам, ты точно себя нормально чувствуешь? — робко спросил он. — Ты прямо как… мама Лина…
Она улыбнулась ему так, как бабушка улыбалась ему в детстве, когда он приходил из школы с двоекой, и я увидела, как у него дрогнул подбородок.
И вот в этот момент в дверь кто‑то тяжело, отчаянно забарабанил. Дом качнулся, люстра звякнула подвесками. Я вскочила, но бабушка в теле Антонины резко подняла руку:
— Не открывай. Она сама войдёт.
Дверь действительно не распахнулась — она как будто протекла внутрь. В прихожей вдруг сделалось сыро и холодно, запахло тем самым больничным холодом, который я ненавижу с детства. На пороге комнаты, держась за косяк, появилась бабушкина фигура в сером платье. Согнутая, посиневшая, с биркой на тонкой лодыжке.
Я услышала тихий вскрик невестки. Муж выдохнул: «Мама…» и осёкся, сообразив, что «мама» сидит за столом.
— Отда‑а‑айте… — прохрипела эта тень, и я поняла по глазам: внутри этой замёрзшей оболочки — Антонина Петровна. Жадная, испуганная, но всё такая же уверенная, что ей всё должны. — Это моё… моё тело, моя жизнь, моя квартира… Вы меня сюда засунули… вы…
В этот миг стены словно ожили. Шкафы тяжело скрипнули и, не касаясь человеческих рук, поползли по полу, занимая свои старые места. Комод вернулся к окну, бабушкин трюмо — к углу. С полок посыпалась пыль, и в этой пыли замелькали крошечные искры — от мелового круга, который вдруг вспыхнул бледным светом.
Бабушка в теле Антонины встала, оперлась ладонью на стол и твёрдо сказала:
— Ты выбрала, Нина. Помнишь? «Старуха помрёт — я хозяйкой буду». Вот дом и ответил.
— Отдай тело! — взвизгнула «ожившая бабушка», делая шаг вперёд. Пол под ней вскрикнул, как будто жалуясь. — Я не согласна так! Я хочу назад! Я ещё пожить хочу, в молодом теле, с платьями, с ремонтом… Я за всё платила, я заслужила!
Бабушка посмотрела на неё тяжёлым, усталым взглядом.
— Выбор у тебя простой, — сказала она. — Либо живёшь тихо в старой оболочке, помогаешь тем, кого обидела, просишь прощения у дома. Либо полезешь за чужим мясом… и тогда уже не будет тебе дороги ни сюда, ни туда. Останешься между.
Я видела, как в тех глазах, в провалах синих орбит, зажёгся привычный свекровин огонёк упрямства. Она мельком глянула на меня.
— Лена, доченька… — неожиданно мягко протянула она, делая ещё шаг, ближе к мелу. — Ты молодая, тебе не привыкать… Дай мне твоё тело, а? Тебе бабка всё оттуда обеспечит, ты ж не пропадёшь…
У меня похолодели ладони. Но я уже знала, на чьей я стороне. Я рванулась вперёд и стала прямо в центр светящегося круга. Ноги подогнулись, но бабушкина рука легла мне на плечо — тёплая, уверенная.
— Дом, держи, — тихо сказала она.
Холод от дверей ударил волной. Антонина в чужом, дряхлом теле бросилась на меня, вытянув вперёд узловатые пальцы. В тот же миг воздух загудел, как перед грозой. Свет в комнате моргнул. Я чувствовала, как что‑то невидимое упирается в невидимую же стену круга. Слышала её сдавленный, звериный стон.
— Пустите! — шипела она. — Мне туда надо! Мне надо жить!
Она рванулась ещё раз. Меловая линия под её ступнёй вспыхнула ярче, чем лампочка в люстре. Послышался треск, как будто ломают сухую ветку. И вдруг… стало тихо.
Тело «бабушки» замерло, потом медленно осело на пол, как опавшее платье. В глазах потухло всё. А вот крик — не голосом, не ушами, а где‑то внутри черепа — пронёсся по дому и вылетел в приоткрытое окно, в больничный коридор, в чужие сны. Что‑то вырвалось из этого тела и понеслось в никуда. Лишь на секунду мне показалось, что в тёмном коридоре мелькнула серая тень, нащупывающая стены, как слепая. И исчезла.
Дом глубоко вздохнул. Меловой круг поблёк и потух. Тело моей бабушки лежало теперь уже по‑настоящему неподвижно и спокойно.
Бабушка отпустила моё плечо. Я обернулась — и увидела, что лицо Антонины Петровны… её собственное лицо, теперь молодое и ещё крепкое, — странно изменилось. Морщинки словно углубились, взгляд стал прозрачным.
— Всё, Леночка, — тихо сказала она моим любимым бабушкиным голосом. — Я заступилась как смогла. Дальше сама.
— Ба, не уходи, — выдохнула я, не стесняясь слёз. — Останься, хоть так.
Она покачала головой.
— Нельзя долго жить не в своём. Дом помог, пока был долг. Теперь его надо отпустить.
Она подошла к телу на полу, наклонилась, как бы в последний раз поправляя на нём платье, и тихо-шепотом произнесла какие‑то знакомые мне слова — из её старых молитв, которые я в детстве слышала сквозь сон. Потом вернулась к столу, взяла мою руку в свои — уже чуть холодные.
— Я буду рядом, — сказала она. — Во сне подсказывать, в шкафах шуршать, бумаги к нужному месту подталкивать. Но жить будешь ты. Обещай, что не дашь им обидеть дом.
— Обещаю, — прошептала я.
Она улыбнулась — и в эту секунду в её глазах погас тот самый свет, который делал её бабушкой. Передо мной вновь сидела просто уставшая Антонина Петровна, ничего не понимающая, с пустым, растерянным взглядом. Она моргнула, посмотрела на нас по очереди.
— Что вы на меня уставились? — хрипло спросила. — Я… я устала что‑то.
Через несколько дней её не стало. Тело бабушки, как полагалось, предали земле. Все спрашивали себя, почему у свекрови вдруг так резко отказало сердце. Я молчала. Только по ночам мне снились длинные, тёмные больничные коридоры, из которых больше никто не возвращался.
Семья, потрясённая этой историей с «ожившей покойницей», вынуждена была признать завещание. Документы лежали на столе, подписи стояли, нотариус только развёл руками: закон есть закон. Муж смотрел на конверт, на меня и шептал:
— Мама… что же ты творила…
Мы много потом говорили. О том, как он позволял ей решать за нас, как я молчала, проглатывая обиды. Про бабушку он вдруг сказал:
— Я ей даже спасибо толком не сказал… за всё.
Прошло время. Я окончательно переехала в бабушкину квартиру. Не стала срывать ковры и лепнину, не затевала дорогой показной ремонт. Я просто подклеила обои, вымыла полы с ромашкой, поставила свой книжный шкаф, принтер, детские игрушки. Старое и новое как‑то удивительно легко ужилось. Дом перестал стонать, стал дышать ровно.
Иногда по вечерам я слышала, как в комнате тихо скрипят шкафы. Они сами собой чуть‑чуть сдвигались, открывая узкие щели, ниши, о существовании которых я не знала. В одной нашёлся свёрток с аккуратно перевязанными письмами. В другой — полотняный мешочек с деньгами, перевязанными ниткой, и записка: «На чёрный день. Не трогать, пока совсем не прижмёт». Почерк бабушки.
Я улыбалась и шептала в пустоту:
— Вижу, ба. Поняла.
Имя Антонины Петровны у нас в семье теперь произносили вполголоса. Не потому, что не любили, а как предостережение. Вспоминали ту ночь, когда она «в своём уме» полезла двигать шкафы во время поминок, а проснулась в холодном ящике. И каждый раз, когда разговор заходил о наследстве, кто‑то обязательно говорил:
— Помни про Антонину. Дом — это не только стены.
Я, наученная этой страшной историей, клянусь себе и дочери никогда не называть стариков «старухами», не считать чужой срок прожитой жизни чем‑то, что можно отодвинуть, переложить, забрать себе. За любым наследством, знаю теперь, стоят не только квадратные метры, но и живые, упрямые души, которые готовы защищать свой дом даже после смерти.
А если ночью в тишине слегка дрогнет люстра или тихо скрипнет шкаф, я не пугаюсь. Просто шепчу:
— Я помню, ба. Я берегу.
И дом отвечает мне ровным, тёплым дыханием.