— Ты же добрая, Люсь. Не оставишь человека одного? — Голос в трубке был жалобным и немного вязким. Даже через динамик чувствовалось, что Виктор начал отмечать праздник задолго до курантов.
— Ну пусти, а? У меня ж никого. Только ты и осталась, родная.
Я держала телефон двумя пальцами, словно он был испачкан в варенье. На кухне тикали часы — те самые, с маятником, которые мы покупали вместе двадцать пять лет назад.
Теперь они отсчитывали минуты до моего личного, тщательно выстроенного Нового года. И этот звонок ворвался в него как сквозняк, от которого сразу начинают ныть зубы.
Виктор звонил мне впервые за три года. А если быть точной — за три года и семь месяцев. Я знала срок до дня, потому что именно тогда закончилась эпопея с разделом дачи.
— Витя, — сказала я, стараясь не повышать голос. — Сейчас семь вечера. 31 декабря. Ты правда думаешь, что это время для визитов?
— Люсь, ну не будь ты сухарем, — заканючил он. — Я ж по-человечески. Помнишь, как мы раньше? Оливье, «Ирония судьбы»… Я тут один, стены давят, даже кота нет. Жалко тебе тарелки салата?
Я нажала кнопку громкой связи и положила смартфон на столешницу. Нож снова застучал по соленым огурцам. Тук-тук-тук.
Идеальный порядок
На столе передо мной стояло все, что нужно для счастья женщине шестидесяти трех лет, которая решила пожить для себя.
В центре — мамина хрустальная салатница. Пока пустая. Рядом — баночка дорогого горошка, не того, «красная цена», а настоящего, мягкого. Красная рыба, нарезанная тонкими, почти прозрачными ломтиками. Бутылка хорошего грузинского — одна, для меня.
Я готовилась к этому вечеру неделю. Купила новое платье. Записалась на укладку. Убрала квартиру так, что она звенела.
И вот теперь в эту стерильную чистоту просился Витя.
Я помню тот день, когда он уходил. Двенадцать лет назад, сразу после праздников. Елка еще стояла, осыпая сухие иголки на паркет, а он паковал чемодан.
— Пойми, Люся, — говорил он тогда, застегивая молнию на спортивной сумке. Он даже не смотрел на меня, смотрел в зеркало — проверял, не полнит ли его новый джемпер.
— Ты хозяйка отличная. У тебя всегда чисто, сытно. Но с тобой… пресно. Скучно. А я еще ничего. Я жить хочу, понимаешь? Огня хочу. А у нас что? Дача да рассада. Тоска.
Он ушел к «огню». Огонь звали Кристина, ей было тридцать два, и она работала администратором в фитнес-клубе, куда Витя ходил убирать живот, который гордо именовал прессом.
Я тогда не плакала. Я просто села на диван и долго смотрела на осыпающуюся елку. Думать о том, как теперь не надо пылесосить иголки каждый день, было проще, чем думать о том, что жизнь рухнула.
Организм просто отключил звук. Выла я уже потом, через месяц, когда пришла первая платежка за квартиру на одну фамилию.
А теперь «огонь», видимо, погас.
— Алло, Люсь, ты там? — голос из динамика стал тревожным. — Не молчи. Я ж не с пустыми руками приду, я мандаринов купил. Пакет!
Мандаринов. Щедрость, от которой сводит скулы.
— Витя, а где Кристина? — спросила я, отправляя нарезанные огурцы в миску. — Разве она не дарит тебе веселье?
В трубке повисла тишина. Тяжелая, ватная. Я слышала, как он сопит, и легко представила его сейчас: в той «однушке», которую он снимал, в растянутых штанах, с пакетом мандаринов в руках.
Свою долю в нашей квартире он благородно забрал деньгами, которые, похоже, давно растворились в воздухе.
— Нету Кристины, — буркнул он. — Давно уже нету. Улетела пташка. Сказала, я для нее… не по возрасту. Представляешь? Я для нее пожилой! А я ж ей все…
Мне захотелось рассмеяться. Громко, зло. Жизнь иногда бьет удивительно точно.
— Бывает, — сухо ответила я.
— Да ладно, чего уж там. Дело прошлое. Люсь, ну так что? Я такси вызову? Тут ехать-то всего ничего. Посидим, вспомним… Мы же двадцать пять лет прожили, это ж не кот чихнул. Родные люди все-таки.
Ложки и память
Я подошла к окну. На улице падал снег — крупный, пушистый. Фонарь освещал детскую площадку, где папа катал на санках маленькую девочку.
Двадцать пять лет. Четверть века.
Я вспомнила, как мы клеили обои в этой кухне, ругаясь из-за пузырей клея. Как он носил меня на руках до такси, когда я подвернула ногу. Как мы ждали результатов из больницы, когда врачи пугали прогнозами, и я просидела всю ночь на полу в ванной, глядя в одну точку.
А потом память, услужливая и злая, подкинула другую картинку.
Как он делил ложки при разводе. Обычные, мельхиоровые ложки. «Это мне, это тебе. Это подарок моей мамы, так что, мне».
Рука с ножом замерла над доской. Жалко его? Нет. Было чувство, как будто надеваешь старый халат, который давно стал мал и жмет в плечах. И выбросить жалко — привыкла, и носить уже невозможно.
— Витя, — я вернулась к столу. — Ты же говорил, что со мной тоска. Что я — болото. Зачем тебе в болото в новогоднюю ночь?
— Глупый был, — быстро, слишком быстро ответил он. — Не ценил. Люсь, ну не будь жестокой. Неужели ты не пустишь человека погреться? Я же знаю, у тебя стол накрыт. Ты всегда готовишь на целую ораву.
Вот оно. «Ты всегда готовишь». Ему не я нужна. Ему нужна повариха. «Люся», которая накормит, выслушает, подставит плечо и скажет, что он все еще орел, просто мир несправедлив.
Я посмотрела на свою идеальную нарезку. На запотевшую бутылку. На свое отражение в темном стекле духовки — стройная женщина с модной стрижкой.
Мне было хорошо одной. Правда хорошо. Я ходила в бассейн, по выходным гуляла в парке с подругами. Никто не разбрасывал вещи, не критиковал мои сериалы, не требовал «разносолов».
Но старая привычка «быть хорошей» шевельнулась где-то под ребрами. А вдруг надо? Не вернуть мужа, нет. А просто проявить великодушие? Показать, что я выше обид? Что я победила, раз могу позволить себе накормить того, кто меня предал?
Или это просто страх тишины в полночь, который я так старательно маскировала под свободу?
— Я машину заказываю? — его голос стал настойчивее, он почувствовал, что я колеблюсь. — «Эконом» сейчас дорогой, но я разорюсь ради такого дела.
— Подожди, — сказала я.
Я взяла паузу. Дыхание остановилось, будто перед прыжком в холодную воду. Только теперь я выбирала не «жить вместе», а «открыть дверь или оставить закрытой».
— Витя, послушай меня внимательно, — начала я, глядя на часы. До Нового года оставалось четыре часа. — Если ты приедешь…
— …Если ты приедешь, — продолжила я медленно, чувствуя, как холодеют кончики пальцев, то ты должен знать: у меня нет ничего крепкого. И холодца нет. Того, жирного, с хреном, который ты любишь. Я теперь готовлю только то, что люблю сама.
— Да бог с ним, с холодцом! — хохотнул он, но в голосе проскользнула нервная нота. — Я с собой прихвачу. В магазине у дома возьму, там акция как раз. Ты главное рюмки те достань, на ножках. И музыку… Помнишь нашу? Антонова поставь.
Я закрыла глаза. И картинка встала перед глазами так четко, будто он уже стоял в дверях.
Вот он входит в прихожую, втаптывая снег в светлый коврик, который я чистила вчера битый час. Пахнет сыростью и вчерашним весельем.
Бросает куртку на пуф. Проходит в комнату, садится на мой диван, сразу делая его каким-то просиженным. Включает телевизор погромче — он всегда любил, чтобы «фон» орал.
И начинается.
Через полчаса он раскраснеется. Начнет жаловаться на Кристину, на правительство, на больную спину, на начальника-самодура.
Будет тыкать вилкой в мою рыбу и говорить: «А вот раньше ты солила вкуснее, Люсь. Передержала, суховата».
А я буду сидеть в своем бархатном платье, подливать ему чай (потому что «Люсь, сушняк долбит») и смотреть, как мой хрустальный праздник превращается в липкую лужу чужого нытья.
Он привезет с собой не мандарины. Он привезет с собой мое прошлое. То самое, где я была удобной мебелью.
— Витя. — Перебила я его рассуждения о том, какую колбасу он сейчас докупит.
— Не ходи в магазин.
— Да ладно тебе, я угощаю! Гулять так гулять!
— Ты не понял. Не приезжай.
Один прибор
Тишина в трубке стала звенящей. Казалось, я слышу, как он перекладывает телефон из одной руки в другую, пытаясь осознать отказ.
— В смысле… не приезжай? — его голос упал, потеряв всю наигранную бодрость. — Люсь, ты чего? Обиделась, что ли? Из-за того раза? Так сколько лет прошло! Ну нельзя же так. Я к ней со всей душой, а она…
— Дело не в обиде, — я посмотрела на часы. До полуночи оставалось три часа. — У меня на столе один прибор, Витя. И второй я ставить не буду.
— Так достань из шкафа! У тебя этого добра — на свадьбу хватит! — он уже начинал злиться. Тон с просящего сменился на требовательный. Тот самый, хозяйский бас, от которого у меня раньше невольно втягивалась голова в плечи.
— Ты что, правда хочешь одна куковать? В Новый год? Как сыч? Это ж примета плохая! Как встретишь, так и…
— Вот именно, — сказала я и улыбнулась своему отражению в темном окне. — Как встретишь, так и проведешь. Я хочу провести этот год в покое. В чистоте. И с людьми, которые меня ценят, а не вспоминают, когда им стало скучно и голодно.
Маска «доброго друга» слетела мгновенно.
— Да кому ты нужна, кроме меня?! — рявкнул он в трубку. — Сидишь там, никому не интересная! Я из жалости позвонил! Думал, хоть по-людски… А ты… Да подавись ты своим оливье!
Он нажал «отбой». Я живо представила, как он с размаху швыряет телефон на продавленный диван.
Гудки. Короткие, частые гудки.
Я стояла посреди кухни и слушала их. Странно. Раньше, лет десять назад, я бы, наверное, уже бежала перезванивать, извиняться, звать обратно, лишь бы не слышать этих слов про «никому не нужна».
А сейчас я чувствовала только облегчение. Словно я только что вынесла из дома мешок с мусором, который забыла выбросить с утра, и он начинал портить воздух.
Я подошла к столу. Налила себе бокал — темно-гранатового, густого. Подцепила вилкой ломтик той самой рыбы, которая ему показалась бы «суховатой».
Она была идеальной. Нежной, в меру соленой, тающей во рту.
Не пустота, а свобода
Я села в кресло, подогнув под себя ноги — жест, который Витя всегда терпеть не мог («Сидишь как девчонка, несолидно»). Включила гирлянду на елке. Огоньки мягко замигали: синий, золотой, зеленый. Без красного — я не люблю агрессивные цвета.
Мой телефон снова пискнул. Я вздрогнула, но это был не звонок. Пришло сообщение в мессенджер от дочери:
«Мамуль, с наступающим! Мы только уложили мелкого, сейчас сядем за стол. Любим тебя! Завтра заедем, жди!»
И следом — фото внука, спящего в обнимку с плюшевым медведем.
Я сделала глоток. Напиток был теплым, и привычный ком в горле, который появлялся каждый праздник, вдруг исчез. Растворился.
Я смотрела на мигающую елку и понимала простую вещь. Нас учили, что женское счастье — это когда есть кого кормить. Неважно, что он чавкает, хамит или смотрит сквозь тебя. Главное — в доме есть мужские штаны.
Виктор прав в одном: одиночество — это тяжело. Но он ошибся адресом.
Одиночество — это не когда ты пьешь вкусное в тихой квартире.
Одиночество — это когда ты сидишь рядом с чужим, равнодушным человеком, жуешь салат, который тебе не лезет в горло, и пытаешься заглушить тоску звуком телевизора.
Я посмотрела на пустой стул. И впервые увидела на нем не отсутствие человека, а свободу. Свободу не резать тазики салата. Свободу не слушать бредни про «баб». Свободу быть собой.
Часы с маятником пробили полночь. Я чокнулась с воздухом, подмигнула своему отражению и громко, на всю пустую квартиру, сказала:
— С Новым годом, Люся. Будь счастлива, дорогая. Ты это заслужила.
А салат, кстати, получился изумительный. Я съела две ложки и поняла: больше не хочу. Завтра отдам остальное дочери, когда приедут. Им нужнее. А мне хватит просто знать, что он у меня есть. И что я сама решаю, с кем его делить.
А вы бы пустили бывшего мужа на порог в новогоднюю ночь, если бы он сказал, что ему некуда идти? Или предательство срока давности не имеет?
Подписывайтесь, у нас здесь не только рецепты оливье, но и рецепты счастливой жизни после 50.