Осеннее солнце, бледное и негреющее, робко пробивалось сквозь кружевные занавески на кухне Татьяны Ильиничны. Воздух был густ и сладок от запаха свежеиспеченных ватрушек — тех самых, с золотистой, хрустящей по краям корочкой и нежной, тающей во рту творожной начинкой, слегка отдававшей ванилью и тёплым молоком. На столе, покрытом скатертью в мелкий синий цветочек, уже стояли блины горкой, дымилась кастрюля с ароматными щами, а в салатнице красовался винегрет, яркий, как осенний ковёр. Всё было готово к приёму дорогой, долгожданной и одновременно пугающей гостьи.
Татьяна поправила прядь седеющих волос, убранных в аккуратный пучок, и взглянула на свои руки — руки женщины, привыкшей к труду. На указательном пальце левой руки так и остался маленький шрам от пореза, полученного десять лет назад, когда она в спешке готовила ужин к приходу Максима из школы. Школа, институт... Время мчалось с пугающей скоростью. Ещё вчера он был мальчиком с портфелем больше себя, а сегодня — двадцатилетний студент, который объявил, что приведёт в дом «ту самую» девушку.
«Ту самую». Эти слова повергли Татьяну Ильиничну в тихую панику. Она, оставшаяся одна с сыном после того, как муж, как водится, «ушёл за хлебом» и не вернулся, вложила в Максима всю себя. Он был её смыслом, её гордостью, её небольшим, но уютным миром, центром которого была вот эта самая кухня. И теперь в этот мир стучалась чужая, молодая, вероятно, самоуверенная женщина по имени Лидия.
Разговор с подругой Ольгой, состоявшийся накануне, звенел в ушах: «Врагов надо знать в лицо, Тань! Посмотришь, пообщаешься... Надо знать, с кем твой сыночка-корзиночка тусуется!»
— А нянчить внуков в сорок три готова? — с ехидцей спросила тогда Ольга.
— Упаси Господи! — выдохнула тогда Татьяна, чувствуя, как холодеет внутри. Нет, она не была готова. Не готова делить сына, не готова к тому, что её место в его сердце займёт кто-то другой, не готова становиться «свекровью» — словом, от которого веяло сыростью подвала и сварливой старостью.
Просьба Максима напечь ватрушек и приготовить «что-нибудь русское, основательное» её слегка озадачила. Планировался-то скромный чай с покупным пирогом. Но сын сказал: «Я ей рассказал, что ты классно готовишь. Лучше, чем в нашей институтской столовке». От этого «комплимента» Татьяна Ильинична выпала в осадок. Её кулинария сравнивалась со столовской баландой? Но она сжала губы, кивнула и принялась за стряпню, вкладывая в каждое движение и трепет, и раздражение, и смутную надежду, что её еда, её дом, её материнская аура окажутся сильнее чужого обаяния.
Часы на стене, старинные, с маятником и тихим, настойчивым тиканьем, пробили двенадцать. Максим уехал за Лидией с утра пораньше. «Приедем к полудню, мам, точно», — крикнул он на прощание.
Полдень миновал. Стрелка доползла до половины первого. Татьяна подошла к окну, отодвинула занавеску. Улица была пустынна, лишь ветер гонял по асфальту жёлтые кленовые листья. В половине второго она уже накручивала круги по гостиной, поправляя то вазу на трюмо, то и без того идеальную бахрому на скатерти. В десять минут третьего нервы не выдержали. Она набрала номер сына.
— Максим, ну где вы? — спросила она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Мам, мы в кино! Тут не разговаривают! Чего звонишь? — прошипел в трубку сын, и на фоне слышались взрывы и музыка из боевика.
— Как в кино? Я жду! Стол накрыт! — не удержалась она.
— Ну и жди. У тебя же дел никаких нет! — раздался его раздражённый голос, и связь прервалась.
Татьяна опустилась на стул. Слова «дел никаких» повисли в воздухе, острые и обидные. Всё, что она делала — дом, работа, его воспитание — в его глазах было «ничем»? Она сидела, глядя на остывающие щи и теряющие румянец ватрушки. Потом медленно поднялась, налила себе тарелку супа. Ела без аппетита, словно жуя вату. Потом помыла свою же посуду, аккуратно убрала салаты в холодильник, накрыла ватрушки полотенцем. «Если придут, пусть сами сервируют», — прошептала она про себя с неожиданной для самой себя жесткостью. Сняла нарядное платье, надела старый халат и уселась перед телевизором, где бесконечно шла какая-то мыльная опера. Картинка мелькала перед глазами, не оставляя в душе ничего, кроме горечи.
Дверь отворилась уже в одиннадцать. Татьяна дремала в кресле.
— Мам! Ты че, спишь? — голос Максима вернул её в реальность.
Она вздрогнула, посмотрела на часы. — Не поздно ли для визитов? — сухо спросила она.
— Я один. Жрать что есть? Голодный, как зверь. Лидка весь попкорн схавала, потом в «Закусочную» зашли, она два бургера умяла. Мне ничего не осталось.
Иди. Картошку разогрею, — вздохнула Татьяна, поднимаясь с кресла. Сердце сжалось — и от его грубости, и от того, что он остался голодным, и от того, что «Лидка» снова не пришла.
Она молча разогревала на сковороде картошку с грибами, оставшуюся со вчерашнего ужина. Максим вертелся на кухне, открывал холодильник.
— Мы решили, что сегодня в кино сходить — то, что надо, — заговорил он, словно оправдываясь. — Потом погуляли. У Лиды настроение было не ахти. Говорит, не хочет с будущей свекровью знакомиться не в духе.
Сковорода чуть не выскользнула у Татьяны из рук. — Какая я тебе свекровь? — вырвалось у неё. — Вы что, уже... Она не... — она неловко показала на живот.
— Да нет, мам! — засмеялся Максим. — Мы просто присматриваемся друг к дружке.
— Присматривайся, присматривайся, — проворчала Татьяна, выкладывая картошку на тарелку. — А я уж думала, чемодан тебе собирать. К Лиде. Кстати, а где она живёт-то?
— На Заречной, в тех новых домах.
— Ясно, — фыркнула Татьяна, хотя новый район был вполне приличным. — И где ты только таких находишь? Хороших девушек, что ли, мало?
— Да Лида-то хорошая! — защищался Максим. — Кстати, мам, заверни мне утром ватрушек парочку. Возьму с собой.
— Куда? В институте же кормят.
— Лиду угощу.
Татьяна на мгновение замерла с тарелкой в руках. — Вы что, вместе учитесь?
— Не-а. Она у нас в столовой работает. На раздаче.
Это новое знание ударило Татьяну, как обухом по голове. Сотрудница столовой? Её сын, студент престижного вуза, встречается с работницей столовой, которая, судя по всему, старше его? Ледяная волна прокатилась по спине.
— А... а сколько Лиде лет? — спросила она, боясь услышать ответ.
— Двадцать семь, — с нарочитой небрежностью бросил Максим, хватая со стола тарелку и отправляясь в свою комнату, не дожидаясь реакции.
Татьяна осталась стоять посреди кухни. Семь лет разницы. Она уже не девчонка, а взрослая женщина. Что она могла найти в её мальчике? Простоте душевной? Или... деньгам? Мысли путались, рождая самые чёрные подозрения.
На следующий день, заливаясь слезами, она жаловалась Ольге: «Представляешь, на десять лет старше! И в столовой работает!»
— Я же говорила, надо было раньше встретиться! — торжествовала подруга. — Скажи сыну, пусть приводит силком. Надо же на неё взглянуть.
Но «взглянуть» не получалось. Лида снова не пришла в следующую субботу, хотя Татьяна, бросив вызов, через сына передала приглашение и просьбу принести свои знаменитые ватрушки, мол, поучиться хочет. Вместо этого Максим сообщил, что они застряли в торговом центре, потом повезли продукты её бабушке. А когда Татьяна, не выдержав, позвонила, то услышала на заднем плане молодой, властный голос: «Макс, хватит болтать, я платье выбрала, идём на кассу!»
— Сынок, ты что, ей платье покупаешь? — ахнула Татьяна, у которой за всю жизнь Максим не купил даже коробки конфет, вечно прося денег на мелкие расходы.
— Ну да, — ответил он, как о чём-то само собой разумеющемся. — Она же моя девушка. Ты сама говорила, мужчина должен быть заботливым.
После этого разговора в душе Татьяны Ильиничны что-то надломилось. Обида, ревность, страх — всё смешалось в тугой, болезненный клубок. А когда однажды, вернувшись с работы, она застала дома следы визита Лиды — грязную посуду, два бокала на диване, мокрое полотенце на полу ванной, — чаша терпения переполнилась. Вечером она устроила сыну сцену.
— И как ей у нас? Понравилось? — язвительно спросила она, едва сдерживая дрожь в голосе.
Максим пожал плечами. — Сказала, что у неё дома уютнее. И что тут видно, что мужика в доме нету.
— ЧТО?! — крик вырвался сам собой.
— Ну папа же давно ушёл. Вот и нет, — беззаботно пояснил Максим, даже не понимая, какую мину он только что активировал.
— А тебя, значит, твоя Лидия за мужчину не считает?! — выпалила Татьяна, и в её голове вдруг прояснилось, стала видна вся картина. Её мальчик, её Максимка, в глазах этой взрослой, циничной женщины — просто удобный мальчик на побегушках. С деньгами (вернее, с её, Татьяниными, деньгами), с машиной, с готовностью выполнять любые прихоти.
— Мам, ты чего? — искренне удивился сын.
— Да вот что! — закричала она, уже не сдерживаясь. — Чтобы больше этой... этой дамочки в моём доме не было! Пришла, наследила, наговорила гадостей и смылась! Ишь, королева нашлась!
— Мам, у тебя что, приливы? — глупо спросил Максим, и Татьяна поняла, что это слово — «приливы» — он тоже услышал от Лиды.
— Приливы у неё в голове! — рявкнула она. — И судя по её годам, ей самой они не за горами! А я, между прочим, ещё молодая женщина! В расцвете! И мой дом — мой крепость, а не проходной двор для столовских принцесс!
Она бросила тряпку, которую держала в руках, и указала на грязную посуду. — Всё за собой убрать и прибраться! Чтобы сияло! «Жених» нашёлся!
Максим смотрел на неё, широко раскрыв глаза. Он видел маму строгой, уставшей, иногда грустной, но такой — яростной, почти неистовой — не видел никогда. Он молча принялся убирать со стола.
Именно после этого скандала что-то в Максиме начало меняться. Он стал задумчивее, реже пропадал с Лидой, больше времени проводил дома. Фраза «не считает за мужчину» явно засела у него в голове. А когда он в очередной раз попросил денег на бензин, чтобы съездить к Лиде на другой конец города, Татьяна, уже научившаяся сдерживаться, тихо спросила: «А она тебе когда-нибудь помогала? Хоть сто рублей дала на бензин?»
Максим покраснел и промолчал. Ответ был красноречивее любых слов.
Развязка наступила совершенно неожиданно. Через две недели Татьяна, возвращаясь с работы, столкнулась в подъезде с незнакомой женщиной. Женщиной лет двадцати семи, стройной, с длинными каштановыми волосами и умными, немного усталыми глазами. Она была одета просто, но со вкусом, и держала в руках контейнер.
— Простите, вы не Татьяна Ильинична? — спросила незнакомка. Голос у неё был низкий, спокойный.
— Да, я, — насторожилась Татьяна.
— Меня зовут Лидия. Я... та самая Лидия, — женщина неуверенно улыбнулась.
Татьяна окаменела. Перед ней стоял «враг», «столовская принцесса», «дамочка». Но в её глазах не было ни капли высокомерия или глупости. Была тревога и какая-то неподдельная усталость.
— Чего вам? — холодно бросила Татьяна, не двигаясь с места.
— Я принесла вам ватрушки. Обещала же... через Максима. И... хотела поговорить. Можно на пять минут?
Татьяна, поражённая этой наглостью — явиться самой! — молча открыла дверь и пропустила её внутрь. Они сели на кухне, за тем самым столом. Лидия поставила на стол контейнер.
— Вы не переживайте, я не надолго и не с плохими намерениями, — начала она, видя каменное лицо Татьяны. — И, пожалуйста, не сердитесь на Максима. Всё, что он вам передавал от моего имени... ну, кроме оценки ватрушек, они и правда чуть суховаты, извините, — она снова неуверенно улыбнулась, — всё остальное он, скажем так, сильно исказил. Или додумал.
— Что вы имеете в виду? — непонимающе спросила Татьяна.
— Ну, например, я никогда не говорила, что у вас не уютно. И уж тем более не говорила про... отсутствие мужчины в доме. Это он сам, после того как я полюбопытствовала, где его отец, сделал такой вывод и, видимо, приписал мне. Я лишь сказала, что чувствуется, что дом очень женский, тёплый, и что вы одна всё на себе тянете. Это было скорее восхищение.
Татьяна слушала, не веря своим ушам.
— А платье... я просила его не покупать, а просто посмотреть, совет дать. Он настоял. Деньги я ему вернула на следующий день, когда он признался, что взял их из вашей заначки на холодильнике. Я была в ужасе.
— А почему вы тогда... не приходили? Два раза я вас ждала! — вырвалось у Татьяны, в которой начало шевелиться смутное чувство стыда.
Лидия вздохнула. — В первый раз мы и правда пошли в кино. Но не потому, что я не хотела идти к вам. Максим... он так волновался, так боялся, что мы не понравимся друг другу, что заразил этим страхом и меня. Он уговорил меня «отложить на потом». А во второй раз... у меня и правда была тяжёлая ситуация. Моя бабушка, я её одна опекаю, ей стало плохо. Пришлось срочно к ней ехать, продукты везти. Я просила Максима не ехать со мной, но он настоял. А потом постеснялся вам в этом признаться, соврал про магазины. Он... он очень незрелый, Татьяна Ильинична. И очень хочет казаться взрослее, круче, чем есть. Поэтому сочиняет, привирает, старается выглядеть в моих глазах «заботливым мужчиной», каким его, видимо, хочет видеть общество. А на деле... он добрый, мягкий мальчишка, который ещё не знает, чего хочет от жизни. И я это поняла почти сразу. Мои попытки как-то наставить его, сказать, что не надо тратить на меня деньги, что надо больше думать об учёбе, он воспринимал в штыки. А потом я поняла, что лучший способ образумить его — это сыграть ту самую «стерву», которую он, судя по всему, и ждал от «взрослой женщины». Грубую, требовательную, неблагодарную. Чтобы он сам увидел абсурдность этой роли и наших отношений.
Лидия говорила тихо, убедительно. И Татьяна вдруг увидела то, чего не желала видеть раньше: не хищницу, а уставшую, одинокую девушку, которая пыталась достучаться до её сына, а когда не вышло, взяла на себя роль громоотвода, чтобы шок от столкновения с карикатурой заставил его очнуться.
— Зачем вы всё это мне рассказываете? — спросила Татьяна, и голос её смягчился.
— Потому что вижу, как вы переживаете. И потому что мне вас искренне жаль. Вы вырастили хорошего парня. Он добрый, отзывчивый. Но ему нужна не подруга-мама и не подруга-тиран. Ему нужно просто время — повзрослеть. А вам... вам нужно немного отпустить его. Не контролировать. Дать ему набить свои шишки. И поверить, что вы воспитали его достаточно хорошо, чтобы он с этими шишками справился. А ещё... — она открыла контейнер, откуда потянулся волшебный аромат ванили и топлёного масла, — ...вам нужно попробовать мои ватрушки. Чтобы знать, что конкуренция всё-таки существует.
На тарелочке лежали идеально круглые, румяные ватрушки. Татьяна, почти машинально, отломила кусочек. Тесто было невесомым, воздушным, а творожная начинка — нежной, кремовой, с лёгкой цитрусовой ноткой. Это было действительно божественно.
— Рецепт моей бабушки, — просто сказала Лидия. — Она меня научила. И ещё научила, что самое важное в готовке — вкладывать душу. А в ваших ватрушках души... пожалуй, даже слишком много. Тревоги, страха, желания угодить. От этого тесто и становится плотнее. Вы старались не для себя, а для того, чтобы произвести впечатление на меня. И победить.
Татьяна молчала, пережёвывая необыкновенную выпечку и переваривая услышанное. Всё, что казалось чёрным и однозначным, перевернулось, открыв сложную, совсем неоднозначную картину. Она смотрела на эту девушку и видела не врага, а странного союзника, который, возможно, сделала для её сына больше, чем она сама за последние месяцы.
— Мы с Максимом расстались три дня назад, — тихо добавила Лидия. — Мирно. Я сказала, что мне нужен мужчина, а не проект. Он сначала расстроился, потом, кажется, даже облегчённо вздохнул. Он просто не знал, как всё это прекратить. Надеюсь, теперь он сделает правильные выводы.
Она встала.
— Мне пора. Бабушка одна. И... спасибо вам. За сына. И за то, что выслушали.
После её ухода Татьяна Ильинична ещё долго сидела на кухне в тишине, глядя на половину съеденной ватрушки. В душе бушевал ураган чувств: стыд за свои резкие суждения, облегчение, странная благодарность к этой мудрой не по годам Лидии, и новая, щемящая боль — боль понимания, что её мальчик действительно вырос и теперь ему предстоит идти самому, без её ежеминутной опеки.
Когда вечером вернулся Максим, он был молчалив и подавлен. Татьяна не стала расспрашивать. Она просто поставила перед ним тарелку. На ней лежали две ватрушки: одна — её, домашняя, знакомая с детства, другая — Лидии, идеальная, чужая.
— Выбирай, — мягко сказала она.
Максим посмотрел на тарелку, потом на мать. В его глазах было смятение. Он медленно потянулся к знакомой, родной ватрушке, отломил кусок, положил в рот. Потом, после паузы, попробовал вторую. Он жевал, глядя в стол.
— Мам... — наконец выдохнул он. — Я... я, кажется, был идиотом.
— Не идиотом, — поправила его Татьяна, и в её голосе впервые за долгое время зазвучала нежность без примеси тревоги. — Просто молодым и глупым. Это лечится. Временем. И правильными ватрушками.
Она улыбнулась, и он, после мгновения нерешительности, улыбнулся в ответ. Впервые за многие недели в их доме воцарился не тягостный, а лёгкий, примиряющий покой. Интрига, начавшаяся со страха и предубеждения, разрешилась не скандалом, а откровением, которое очистило воздух. Татьяна поняла, что её крепость не нуждается в осаде — её нужно просто иногда открывать, чтобы впустить свежий ветер. А Максим сделал первый, самый трудный шаг к взрослению — увидел себя со стороны. И завтра будет новый день, в котором, возможно, не будет идеальных ватрушек, но будет мир в доме и тихая надежда на то, что всё наладится. И это было самое главное.
