Небо над городом в тот день было хмурым, но без дождя — серое, мягкое, как вата, подбитая старым ватином. Катя с самого утра чувствовала себя так, будто внутри у неё порхают бабочки, но не лёгкие и радостные, а тяжёлые, железные, с острыми крыльями, которые задевали за самое нутро. Сегодняшний вечер был для неё не просто датой в календаре. Это была целая эпоха, рубеж, крепостная стена, которую предстояло штурмовать. И звали эту стену — знакомство с родителями.
Её избранник, Максим, должен был впервые переступить порог квартиры, где Катя выросла, чтобы встретиться с отцом, Владиславом Сергеевичем, человеком сдержанным, вдумчивым и обладающим взглядом сканера, и матерью, Галиной Аркадьевной, душой компании, хлебосольной хозяйкой и при этом проницательной, как старый сыщик. Подготовка к вечеру шла полным ходом уже неделю. Мама перепробовала десяток рецептов салата «Оливье», чтобы найти идеальный баланс между горошком и колбасой. Папа чистил серебряные приборы, доставшиеся от бабушки, хотя все знали, что есть будут обычными. Катя же металась между выбором платья (слишком строго — подумают, что он официальный тип, слишком открыто — сочтут легкомысленной) и репетицией фраз: «Пап, мам, это Максим. Мы знакомы год. Он инженер-проектировщик. Любит читать и ходить в походы».
Максим, со своей стороны, держался с показным спокойствием, но Катя знала его слишком хорошо. Он трижды перечитывал «Войну и мир» за последний месяц (он уверял, что это для души, но она-то знала — чтобы блеснуть эрудицией перед её отцом-преподавателем литературы), отрастил лёгкую щетину, чтобы выглядеть солиднее, и купил самый дорогой, по его меркам, набор конфет и бутылку вина, про которую продавец сказал: «Солидное, для тёщи».
И вот этот момент настал. Шесть часов вечера. В квартире пахло жареной уткой с яблоками (фирменное блюдо Галины Аркадьевны), свежевымытыми полами и лёгкой нотой маминых духов. Катя, в простом, но элегантном синем платье, уже двадцать минут ходила от окна к двери и обратно, прислушиваясь к шагам на лестнице.
— Успокойся, дочка, — сказал Владислав Сергеевич, не отрываясь от газеты, но Катя видела, как он краем глаза следит за её метаниями. — Он же не монстр с клыками.
— Для тебя — нет, — проворчала Катя. — А вот что мама подумает…
— Мама подумает, что ты счастлива, а это для неё главное, — отозвалась из кухни Галина Аркадьевна, но в её голосе тоже чувствовалось напряжение.
И тут раздался долгожданный, робкий звонок. Сердце Кати ёкнуло и замерло. Она бросилась открывать.
На пороге стоял Максим. В тёмно-сером пальто, с аккуратной причёской, с коробкой конфет и пакетом в руках. Он улыбнулся, но улыбка была напряжённой, доходившей только до уголков губ, не затрагивая глаз.
— Привет, — выдохнула Катя.
— Привет, — ответил он, и голос его звучал чуть выше обычного.
Она впустила его, помогла снять пальто. В прихожей стало тесно от волнения. И в этот самый момент, когда Максим сделал шаг вглубь коридора, из гостиной, мягко ступая по паркету, вышла Она.
Маркиза. Так звали их кошку, трёхцветную красавицу с царственной осанкой и изумрудными глазами, в которых читалась мудрость всех кошек, когда-либо живших на свете. Маркиза была не просто питомцем. Она была полноправным членом семьи, arbiter elegantiarum, верховным судьёй всех гостей. Одних она игнорировала, других — благосклонно допускала до своей персоны для почёсывания за ухом, третьих — встречала шипением и вздыбленной шерстью. От её вердикта зависело многое: Галина Аркадьевна считала, что кошки чувствуют душу человека, а Владислав Сергеевич, хоть и посмеивался над этим, негласно с супругой соглашался.
И вот теперь Маркиза приближалась к Максиму. Она шла медленно, величаво, как актриса, выходящая на сцену под прицелом сотен глаз. Её пушистый хвост был поднят трубой, кончик его слегка подрагивал. Все замерли: Катя, затаив дыхание, родители, притихшие в дверном проёме гостиной, сам Максим, который застыл с неловкой, застывшей улыбкой, как человек, попавший в луч прожектора.
Маркиза подошла вплотную. Она обошла Максима полукругом, оценивающе глянув на его ботинки. Потом подняла морду и… потянула носом воздух. Это было не просто обычное обнюхивание. Это был целый ритуал. Она втягивала воздух с таким сосредоточенным, почти театральным выражением на мордочке, будто дегустировала редкое вино или пыталась уловить ароматы далёких стран. Она фыркнула раз, потом ещё. Потом, совершенно неожиданно, она встала на задние лапы, упёршись передними в штанину Максима, и потянулась к его руке, в которой тот всё ещё сжимал пакет с вином. Она обнюхала пакет, потом саму руку — долго, тщательно.
И тут с Маркизой стало твориться нечто невероятное. Она отпрянула. Не резко, а как бы в изумлении. Её глаза расширились. Она села на пол, подняла морду к Максиму и открыла рот. Но вместо мяуканья или шипения раздался звук, который сложно было описать. Нечто среднее между вопросительным «мрр?» и чиханием. Потом она повалилась на бок, вытянулась во всю свою длину (а была она кошкой немаленькой), перекатилась на спину, показав пушистое белое брюшко, и замерла в этой неестественной, картинной позе, устремив на гостя полный какого-то немого трагизма взгляд. А потом — апофеоз. Она поднесла лапку к своему лбу, словно барышня, упавшая в обморок от сильных чувств.
В прихожей воцарилась мёртвая тишина. Длилась она, наверное, секунды три, но показалась вечностью. Первым нарушил молчание Владислав Сергеевич. Он тихо фыркнул, затем рассмеялся — негромко, но искренне. За ним, сбитая с толку, но не выдержав, рассмеялась Галина Аркадьевна. Катя, чувствуя, как нервное напряжение сменяется диким облегчением, тоже рассмеялась, прикрыв рот рукой. Максим стоял, всё с той же неловкой улыбкой, которая наконец-то добралась до его глаз и превратилась в растерянную, но настоящую ухмылку.
— Ну что ж, — произнёс Владислав Сергеевич, подходя и протягивая руку Максиму. — Раз уж наша главная цензурная комиссия вынесла вердикт… приятно познакомиться. Владислав.
— Максим, — выдавил тот, пожимая руку, и добавил, глядя на распростёртую на полу Маркизу: — А это… спектакль в мою честь?
— О, это Маркиза, — сказала Галина Аркадьевна, подходя и тоже пожимая ему руку. — Она у нас настоящая артистка. Но такой реакции я у неё ещё не видела. Видимо, ты произвёл на неё неизгладимое впечатление.
Лёд был сломан. Маркиза, исполнив свою роль, встала, отряхнулась, как ни в чём не бывало, и гордо удалилась на кухню, видимо, проверить, не капает ли там что-нибудь вкусное. А вечер пошёл своим чередом.
За столом говорили о работе, о книгах, о путешествиях. Максим, постепенно расслабляясь, оказался интересным собеседником. Он не лез из кожи вон, не сыпал цитатами, но отвечал умно и с юмором. Родители слушали, кивали, задавали вопросы. Но Катя замечала, как их взгляды время от времени возвращаются к Маркизе, которая устроилась на свободном стуле и наблюдала за Максимом с видом заговорщицы, знающей какую-то тайну.
Именно после того вечера Максим получил в семье Кати прозвище «Тот, перед кем Маркиза падает в обморок». Это стало семейной шуткой, тёплой и беззлобной. Свадьба состоялась через полгода. Маркиза на торжестве присутствовала в качестве почётного гостя (в специальном изящном ошейнике) и вела себя безупречно, хотя пару раз многозначительно посматривала на жениха.
Жизнь пошла своим чередом. Молодые жили сначала в съёмной квартире, потом, с помощью родителей, купили свою. Маркиза, уже в почтенном возрасте, переехала с ними. И её отношение к Максиму было… особенным. Она не была с ним ласкова в обычном понимании. Она не терлась об ноги, не спала на его коленях. Но она всегда находилась где-то рядом. Если он работал за компьютером — она лежала на краю стола. Если читал — садилась на подлокотник кресла. Она слушала его, когда он что-то рассказывал, поворачивая к нему голову с таким вниманием, будто понимала каждое слово. И иногда, совершенно неожиданно, она могла повторить тот самый «обморок» — повалиться на бок и застыть с лапкой у лба, глядя на него. Максим смеялся и гладил её по голове: «Ну что, критик, опять спектакль?»
Катя часто думала об этой странной связи. Она шутила, что Максим, должно быть, в прошлой жизни был кошатником или, может, самой кошкой. Но шутки шутками, а чувство, что Маркиза видит в её муже что-то, недоступное другим, не отпускало.
И вот однажды, через семь лет счастливого брака, жизнь приготовила им сюрприз. Максима отправили в долгую, двухмесячную командировку в другой город по важному проекту. Для Кати, которая к тому времени уже ждала ребёнка, эти два месяца тянулись мучительно долго. Она разговаривала с мужем по видеочату каждый день, но его отсутствие ощущалось физически. Особенно странно вела себя Маркиза. Кошка, уже совсем пожилая, двигалась медленнее, но с приближением даты возвращения Максима она словно помолодела. Она часами сидела у входной двери, прислушивалась, а когда раздавался звонок (почтальон, сосед), её уши печально опускались.
И вот настал день возвращения. Катя, с животом, в котором уже вовсю пинался будущий сын, хлопотала по дому, готовила праздничный ужин. Маркиза сидела на своём наблюдательном пункте — на спинке дивана, откуда был виден и коридор, и окно. Вдруг она насторожилась. Её уши наклонились вперёд, усы задрожали. Она спрыгнула с дивана и быстрыми, несмотря на возраст, шагами направилась к двери. Через минуту раздался ключ в замке.
Максим вошёл, загорелый, усталый, но с сияющими глазами. Он бросил чемодан и первым делом обнял Катю, осторожно, чтобы не придавить животик.
— Я по тебе скучал, — прошептал он.
— И я по тебе, — ответила она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы.
И тут они оба заметили Маркизу. Она сидела в двух шагах, смотрела на Максима. Потом медленно, очень медленно подошла, обнюхала его поношенные походные ботинки. Потом подняла голову. И с ней снова стало происходить то самое. Она потянула носом воздух. Но на этот раз не театрально, а с каким-то бесконечным, глубоким сосредоточением. Она обнюхала его брюки, куртку. Потом поднялась на задние лапы, положила передние ему на грудь и ткнулась носом в шею, прямо в то место, где пульсировала жила. Она замерла так на несколько секунд. Потом спрыгнула, села и издала долгий, проникновенный звук: «Мааа-а-ау». В нём не было ни требования, ни жалобы. Было… узнавание. И что-то ещё.
В ту ночь Маркиза не отходила от Максима. Она легла у его ног, когда он ужинал, последовала за ним в ванную, устроилась у его стороны кровати, когда они легли спать. Катя, наблюдая за этим, чувствовала щемящую нежность и ту самую старую загадку.
Утром, за завтраком, она не выдержала.
— Макс, — сказала она, — я всегда хотела спросить… Маркиза. Она с самого начала как-то по-особенному к тебе относилась. Почему, как думаешь?
Максим отложил ложку, задумался. Он посмотрел на кошку, которая, прикрыв глаза, мурлыкала на своём стуле.
— Не знаю, — честно сказал он. — Может, запах какой? Я тогда, помнишь, перед знакомством с твоими родителями так нервничал, что, наверное, от меня адреналином несло. А кошки это чувствуют.
— Но она же не испугалась. Она устроила целое представление. И сейчас… она тебя будто *узнала* заново. И не просто узнала, а… проверила.
Максим помолчал.
— Есть одна история, — сказал он наконец, очень тихо. — Я никогда никому не рассказывал. Даже тебе. Потому что она странная, и я сам не до конца её понимаю.
Катя насторожилась.
— Какую историю?
— Когда я был маленьким, лет семи, у нас во дворе жил кот. Бездомный, большой, рыжий, битый жизнью. Все его боялись, он был злой. А я… я его подкармливал. Тайком от родителей, выносил ему сосиски, колбасу. И однажды зимой, сильный мороз, я увидел, что он лежит под лавочкой и не двигается. Я подумал — умер. Принёс ему своё старое одеяльце, хотел укрыть. А он оказался жив, просто совсем ослаб. Я его закутал, отнёс в наш подвал (там было теплее), носил ему еду и воду. Он выжил. И после этого… он стал моим тенью. Ходил за мной по двору, сидел на подоконнике, когда я делал уроки. А через год его сбила машина. Я тогда плакал несколько дней. Мама говорила: «Не переживай, Макс, он на кошачьем небе». А мне снилось потом несколько раз, как он приходит, трётся о мою ногу и уходит. И во сне я чувствовал, как будто он… благодарит. И говорит, что будет присматривать.
Катя слушала, широко раскрыв глаза.
— И что? Ты думаешь, Маркиза…
— Не знаю, что я думаю, — перебил Максим. — Но в тот день, когда я пришёл к вам впервые, когда эта пушистая дама устроила свой спектакль… мне показалось, нет, я *почувствовал* что-то очень знакомое. Не запах, а… энергетику, что ли. И когда она упала на спину и посмотрела на меня… в её глазах было не осуждение. Было узнавание. И проверка. Будто она спрашивала: «Ты ли это? Тот самый мальчик?» А сейчас, когда я вернулся… она обнюхала меня и успокоилась. Будто убедилась: да, тот самый. Ничего не изменилось.
Они сидели молча. Маркиза открыла один глаз, посмотрела на них своим изумрудным взглядом, зевнула и снова закрыла глаза, продолжая мурлыкать.
— То есть ты считаешь, что… душа того кота как-то… — Катя не решалась договорить.
— Я не считаю ничего, — быстро сказал Максим. — Я не мистик. Просто… есть вещи, которые мы не можем объяснить. Связи. Благодарность. Может, Маркиза просто почуяла во мне «своего» человека, того, кто не причинит зла. А может… — он улыбнулся. — Может, тот старый рыжий кот послал её, чтобы она присмотрела за мной, когда я буду встречаться с родителями своей будущей жены. Чтобы я не оплошал.
Катя рассмеялась, но в смехе этом были и слёзы умиления.
— Получается, наш главный семейный критик на самом деле была твоим тайным агентом? Проверяла, годишься ли ты в мужья?
— Похоже на то. И вынесла вердикт: годится. Пусть и в своеобразной форме.
С того разговора они стали смотреть на Маркизу другими глазами. Не как на питомца, а как на хранительницу, на связующее звено между прошлым и настоящим, между детством Максима и их общей семьёй. Когда через несколько месяцев родился их сын, названный Мишей, Маркиза отнеслась к нему с трогательной, почти человеческой заботой. Она спала в ногах у его кроватки, а когда он плакал, тревожно мяукала, звая взрослых. Казалось, она взяла на себя обязанность охранять и этого нового, маленького человека.
Маркиза прожила долгую по кошачьим меркам жизнь. Она ушла тихо, во сне, когда Мише было уже четыре года. Они похоронили её на даче, под старой яблоней. А на следующий день, разбирая старые фотоальбомы, чтобы показать сыну картинки с «бабушкой-кошкой», Катя нашла фотографию. Снимок был сделан в тот самый знаменательный вечер знакомства. На ней — молодой, нервный Максим в прихожей, с неловкой улыбкой, а у его ног — Маркиза, застывшая в своём знаменитом «обмороке». Но сейчас, спустя годы, Катя разглядела то, чего не замечала раньше. Взгляд кошки, устремлённый на Максима, не был театральным или осуждающим. Он был… тёплым. Полным глубокого, безмолвного понимания. Почти человеческим.
Она показала фотографию мужу.
— Смотри, — сказала она. — Она ведь с самого начала знала.
— Что знала? — спросил Максим, обнимая её за плечи.
— Что ты — наш. Навсегда.
И они стояли так, обнявшись, глядя на старую фотографию, где было запечатлено начало их большой семейной истории, в которой пушистая артистка в меховой шубке сыграла свою самую важную роль — роль проводника, хранителя и самого проницательного критика, чьё невербальное «одобряю» стало лучшим благословением на долгую и счастливую жизнь. А где-то там, за гранью, может быть, старый рыжий кот, наконец, мог спокойно закрыть глаза, зная, что его долг — присмотреть за тем мальчиком — выполнен. И жизнь, несмотря на потери, продолжалась, наполненная светом, любовью и памятью о тех, кто, даже уйдя, продолжал оберегать своих любимых людей. Вот такая неожиданная и очень тёплая развязка.
