Глава 36. Голос над бездной: Испытание верностью
Площадь потерянных душ
Самарра в эту ночь напоминала чрево гигантского зверя, бьющегося в предсмертной агонии. Зарево пожаров, пожравших торговые кварталы, превратило небо в тяжёлую багровую парчу, по которой медленно ползли жирные клочья копоти.
Ветер, пришедший из раскалённых песков, раздувал пламя, неся с собой едкий дух палёной шерсти, дорогих пряностей и того самого ледяного страха, что сковывает сердце перед концом света.
Ариб стояла у подножия исполинских ворот Баб аль-Амма. Перед ней, насколько хватало глаз, кипела многоликая, охваченная безумием толпа.
Здесь перемешались все: тюркские гулямы в окровавленных кольчугах, беженцы из разорённого нижнего города, прижимающие к груди последние пожитки, и мародёры, чьи взгляды лихорадочно блестели в отсветах огня.
Над площадью стоял тяжёлый, утробный гул. Звук, который за секунду до первого удара меча превращается в звериный рык погрома.
Масрур замер за спиной госпожи, прислонившись к холодному, безучастному камню ворот. Рана на плече пульсировала, выжигая тело тупой болью, но он не смел шелохнуться. Пальцы крепко сжимали рукоять тяжёлого клинка, а взгляд был прикован к хрупкой спине женщины.
Он понимал: сегодня её защитой станут не зубчатые стены цитадели, а нечто более тонкое и, возможно, более могущественное.
— ВЫ УВЕРЕНЫ, ГОСПОЖА? — прохрипел он, едва перекрывая шум. — Они обезумели. Они не слышат даже криков собственных жертв.
Ариб медленно обернулась. Её лицо, омытое светом пожаров, казалось высеченным из бледного, почти прозрачного опала. В глазах не осталось страха, лишь бесконечная, выжженная дотла печаль матери, потерявшей всё, кроме своего дара.
— Когда люди перестают слышать разум, Масрур, в них просыпается душа, — тихо, но отчётливо произнесла она.
— А душа всегда узнаёт правду, даже если она звучит в самом пекле.
Она сделала шаг вперёд, выходя под прицел тысяч яростных глаз. В руках она бережно держала свой уд. Этот инструмент, помнивший прикосновения трёх великих халифов, казался сейчас единственным живым существом в умирающем городе.
Ариб коснулась струн. Тонкий, пронзительный звук разрезал пространство, словно острый алмаз мутное стекло.
Толпа дрогнула. Несколько наёмников, замахнувшихся факелами на двери лавки, застыли. Тысячи взглядов обратились к женщине в индиговом шёлке, одиноко стоявшей на фоне чёрного зева ворот.
В тени шлюзов (Халиф и Визирь)
Высоко над площадью, на парапете массивной дамбы, Халиф Мутасим сжимал кулаки так, что костяшки пальцев побелели. Рядом с ним на носилках лежал Мухаммад ибн аль-Зайят.
Визирь, едва пришедший в себя после замуровывания, походил на выходца с того света. Серая, сухая кожа обтягивала череп, а голос напоминал шелест суховея в пустыне.
— Она идёт на верную смерть, Мутасим, — прошелестел визирь, кривя сухие губы. — Твоя кайна верит в чудо. Но наёмники Итаха не знают, что такое милосердие. У них в руках нафта. Один бросок и от твоей «совести» останется лишь горсть пепла.
Мутасим молчал. Он смотрел вниз на крошечную, едва различимую фигуру Ариб. В его груди разворачивалось сражение более страшное, чем то, что кипело на улицах.
Рука правителя лежала на тяжёлом рычаге. Один рывок и шлюзы Тигра раскроются, обрушивая миллионы тонн ледяной ярости на нижний город.
Это потушит пожары. Это уничтожит запасы нафты врага. Но это же превратит улицы в братскую могилу для тысяч невинных душ.
— ЕСЛИ ОНА ЗАМОЛЧИТ, Ибн аль-Зайят, — голос Халифа был глухим и тяжёлым, — я поверну рычаг. Я не позволю Итаху превратить империю в пепелище, даже если ценой станет кровь половины Самарры.
— Ты всегда был строителем, Мутасим, — визирь мучительно закашлялся, выплёвывая лагерную пыль. — А строители знают: иногда ради спасения дворца нужно снести целое крыло. Ариб... она лишь изящная колонна. Но Самарра — это фундамент. Выбирай.
В этот миг снизу долетела мелодия. Это не была песня для весёлых пиров или нежных свиданий.
Древний, как сами пески, плач, который пели женщины пустыни над павшими воинами ещё в те времена, когда Джахилия правила миром.
Голос Ариб, усиленный эхом каменных стен, поднимался ввысь, заставляя самый воздух вибрировать от боли и нежности.
Холодная колыбель Тигра (Зейн)
Зейн больше не чувствовал тепла собственного тела. Вода Тигра, казавшаяся прежде чёрной бездной, стала его последним кровом. Он плыл по течению, боясь поднять лишнюю брызгу. Камыш немилосердно царапал лицо, а намокшая одежда тянула ко дну, словно свинцовые оковы.
Он слышал гортанные крики преследователей за спиной, видел блуждающие огни их факелов, рыскающие по водной глади. Но великая река была благосклонна к сыну Мамуна. Она укрыла его плотным туманом и шумом прибрежных зарослей.
Когда силы окончательно иссякли, пальцы мальчика наткнулись на скользкое, полусгнившее бревно. Зейн вцепился в него, судорожно хватая ртом воздух. Над его головой небо пылало цветом свежей крови.
Он вспомнил лицо матери, когда видел её в последний раз. Тот едва уловимый аромат жасмина, тепло её тонких рук...
— Мама... — прошептал он, и слёзы, которые он так долго запрещал себе, наконец смешались с речной водой. — Я не сдамся. Я доплыву. Обещаю.
Вдруг из темноты берега донёсся сухой шорох. Зейн замер, мгновенно сжав в руке кинжал Аль-Амина. К воде медленно спускался человек. Это был не свирепый воин и не разбойник. Старик в простой холщовой рубахе с рыболовной сетью через плечо молча взирал на ребёнка.
— Тяжёлая нынче рыба пошла в наших краях, — негромко произнёс он. Его голос был спокойным, лишённым всякой злобы. — Видать, большая беда в городе, раз дети ищут спасения в холодной реке.
Зейн не ответил, лишь крепче сжал рукоять оружия, готовый дорого продать свою жизнь.
— Не бойся, львёнок, — старик протянул костлявую, покрытую мозолями ладонь. — Я Саид, рыбак из деревни за перекатами. Я обещал одному доброму человеку встретить гостя из Самарры.
Видать, Масрур всё-таки сумел передать весть через своих людей.
— Вылезай, пока лихорадка не сгубила тебя окончательно.
Мелодия в кольце врагов
На площади у Баб аль-Амма музыка Ариб творила то, что не под силу было десяти тысячам мечей. Свирепые степные наездники, привыкшие ценить лишь звон золота и право сильного, застыли в оцепенении.
Песня Ариб воскрешала в их памяти образы далёкой родины: бескрайние степи, запах дикого ветра и ту самую верность роду, которую невозможно выменять на динары.
Один из каидов Итаха, суровый наёмник с лицом, изборождённым шрамами, медленно опустил клинок. В его глазах, привыкших видеть только агонию врагов, отразилось нечто давно забытое, священный трепет.
— Это она... — едва слышно произнёс он. — Та самая, что пела для великого Мамуна.
В этот момент из тени узкого переулка выскочил человек в кожаном панцире. Это был хаджиб, личный доверенный мятежного Итаха, посланный с единственной целью: поджечь цистерны с нафтой, спрятанные в подземельях ворот. В его руке плясало пламя зажжённого фитиля.
— СТОЙТЕ! — неистово закричал он, обращаясь к замершим воинам. — Не слушайте эту ведьму! Итах приказал жечь! Самарра должна пасть сегодня!
Он бросился к узкому лазу, ведущему в недра земли, но на его пути, словно призрак возмездия, вырос Масрур. Евнух, собрав последние крохи сил, рванулся на перехват. Удар его меча был страшен, сталь разрубила кожаный доспех вместе с грудью предателя.
Однако зажжённый фитиль выпал из слабеющих пальцев умирающего и, весело искрясь, покатился по камням прямо к вентиляционному отверстию склада.
Ариб видела это. Она не прервала пение, но её голос дрогнул, взлетая на высокую, почти нечеловеческую ноту. Это был сигнал для стрелков Халифа, затаившихся в глубоких тенях балконов.
Гнев и милосердие Халифа
На дамбе Мутасим увидел роковую вспышку внизу.
— НАЧАЛОСЬ! — выкрикнул Ибн аль-Зайят, тщетно пытаясь приподняться на локтях. — Поворачивай рычаг, Мутасим! Сейчас взорвётся западное крыло! Ты потеряешь ворота, а с ними и трон!
Рука Мутасима коснулась металла. Рычаг был ледяным, как дыхание смерти. Внизу, на площади, тысячи людей замерли, глядя на Баб аль-Амма. Если он откроет шлюзы, он спасёт символ своей власти, но утопит этих людей, превратив город в кладбище. Если не откроет — взрыв уничтожит всё.
Он посмотрел на Ариб. Она продолжала петь, глядя прямо на него, вверх, сквозь дым и пламя. Она видела его колебания. Её голос теперь звучал одновременно как суровый приговор и как великое прощение.
— НЕТ, — выдохнул Мутасим. — Я НЕ БУДУ ХАЛИФОМ МЕРТВЫХ.
Он с силой оттолкнул рычаг в сторону блокировки и закричал своим воинам:
— ВСЕ ВНИЗ! На склады! Тушите фитиль своими телами, если придётся! Итах не получит этот город ценой невинных жизней!
Забытые в подземелье
А в это время глубоко под землёй, в каменном мешке, где была замурована Каратис, царила иная, удушливая тишина. Харун сидел на грязном полу, прислонившись к железной двери, которую запер Масрур.
Снаружи доносились лишь глухие удары — отголоски далёких взрывов и яростный гул толпы, проникавшие сквозь толщу камня.
Каратис, потеряв всякое величие, металась по камере. Она больше не была могущественной госпожой, она стала раненым зверем, попавшим в западню.
— Харун! — исступлённо кричала она, вцепляясь в плечи сына. — Почему ты молчишь? Итах скоро разобьёт эти стены! Он освободит нас! Ты станешь Халифом, а я... я лично прикажу вырвать язык этой проклятой Ариб!
Харун медленно поднял на неё глаза. В них не было ни ненависти, ни злобы — только бесконечная, вековая усталость.
— Мама, послушай... — он слабо указал пальцем в потолок. — Ты слышишь? Она поёт.
Каратис замерла, прислушиваясь. Сквозь пласты камня, едва уловимо, пробивался чистый голос Ариб.
— Это конец, мама, — тихо произнёс Харун. — Её голос объединяет тех, кого ты мечтала стравить в кровавой бойне. Итах проиграл. И мы проиграли. Но я рад... рад, что всё закончится именно так. Под её песню, а не под твой победный крик.
Каратис в безумной ярости ударила его по лицу, но юноша даже не вздрогнул. Он закрыл глаза, впитывая последние звуки музыки, долетавшие до их заживо погребённой могилы.
Рассвет на пепелище
Когда первые лучи солнца коснулись золотых минаретов Самарры, город походил на поле битвы, где не осталось победителей. Огонь удалось обуздать. Воины Халифа ценой неимоверных усилий успели затушить склады нафты. Толпа, усмирённая не силой оружия, а голосом Ариб, медленно разошлась, оставив на площади лишь тела тех, кто пал в ночном безумии.
Ариб сидела на опалённых ступенях ворот. Её уд лежал рядом, струны были покрыты серым слоем пепла. Она была жива, но казалась призраком самой себя.
К ней подошёл Мутасим. Его роскошные одежды были прожжены в нескольких местах, лицо измазано сажей. Он выглядел не как великий император, а как простой солдат после долгой и изнурительной осады.
Он молча опустился на камни рядом с ней. Некоторое время они сидели в полном молчании, глядя, как над Тигром поднимается густой золотистый туман.
— Ты спасла город, Ариб, — негромко проговорил Халиф. — Ибн аль-Зайят до последнего твердил, что я обязан был утопить их всех ради спасения империи. Но твоя песня... она не дала мне повернуть рычаг.
— Город спасли люди, Мутасим, — ответила Ариб, не оборачиваясь. — Те, кто вспомнил о доме и перестал убивать. Ты построил стены из крепкого кирпича, но жизнь в них вдыхают не твои указы, а любовь.
— Итах отступил в пустыню, — продолжал Мутасим, глядя вдаль. — Но он вернётся. Теперь это война на истощение.
— Пусть возвращается, — Ариб наконец посмотрела ему в глаза. — Теперь у Самарры появилось сердце. А сердце разрушить труднее, чем самую крепкую стену.
В этот момент к воротам прискакал всадник. Это был один из верных людей рыбака Саида. Он соскочил с коня и, склонившись в глубоком поклоне, протянул Ариб маленькую, мокрую полотняную ленту.
Ариб узнала её в то же мгновение. Это была завязка от рубашки её сына. Её сердце пропустило удар, а затем забилось с неистовой силой.
— Он жив... — прошептала она, прижимая грязный лоскуток к дрожащим губам. — Мой соколёнок жив.
Мутасим посмотрел на ленту, затем на Ариб. В его суровом взгляде промелькнуло нечто, похожее на облегчение.
— Пусть едет в Басру. Там его не найдут ищейки Итаха. А ты... ты останешься здесь. Самарре всё ещё нужен голос, который сильнее любого огня.
Ариб покорно кивнула. Она понимала, что её золотая клетка никуда не делась, но теперь в этой клетке горел свет. Свет надежды на то, что её сын вырастет там, где воздух не пахнет нафтой и не дрожит от лязга карательных мечей.
Однако она не видела, как Ибн аль-Зайят на своих носилках, наблюдая за ними издалека, едва заметно кивнул своему верному слуге.
Визирь не прощал чудес, которые нарушали его планы, а значит, жизнь Зейна в Басре была лишь новой главой в его опасной игре...
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.