Мне двадцать восемь. Я врач в Чикаго. Вчера на приём привели девочку из приёмной семьи – восьмая по счёту. Она сидела, уткнувшись в телефон, и на все вопросы отвечала: "Нормально".
Я посмотрела на неё и увидела себя шестнадцать лет назад.
Мне было двенадцать, когда меня взяли в шестую семью. До этого пять раз меня возвращали обратно в систему. Не били, не обижали – просто через полгода говорили социальному работнику: "Мы не справляемся, она закрытая".
Я научилась не привязываться. Это как жить в отеле – знаешь, что временно.
Миссис Коллинз из агентства сказала: "Эмили, есть ещё одна семья". Я даже не спросила какая. Какая разница.
В комнату вошли двое. Мужчина лет пятидесяти, седая борода, потёртый пиджак с кожаными заплатками. Женщина худая, волосы стянуты туго, длинная юбка. На шее – цепочка с двумя звёздочками. Это была семья из Израиля.
Мужчина не присел на корточки, как делают все. Не улыбнулся. Просто спросил:
– Что читаешь?
Я растерялась.
– Сейчас ничего.
– А последнее что?
– "Гарри Поттер"...
– Почему он тебе понравился?
Обычно взрослые говорят: "Молодец, что читаешь!" А этот спрашивает "почему".
– Там... магия, – пробормотала я.
Он поправил очки.
– Магия – это декорация. Что в этой книге про тебя?
Я молчала. Женщина смотрела на меня очень внимательно. Не изучающе – по-другому. Будто проверяла что-то.
Мужчина сказал миссис Коллинз:
– Мы возьмём её.
Вот так. Даже не спросили, хочу ли я.
Их дом пах книгами и корицей. На дверном косяке в прихожей висела узкая коробочка – позже я узнала, что это мезуза, внутри свиток с молитвой. Евреи прикасаются к ней, входя в дом.
Женщина, Рахиль, показала мне комнату. Обычная: кровать, стол, полки с книгами вместо игрушек.
– Ужин в шесть, – сказала она. – Мой руки перед едой.
Не "если хочешь". Просто факт.
За ужином я ждала вопросов про школу. Давид – так звали мужчину – резал хлеб и спросил:
– Что интересного случилось на этой неделе?
– Ничего, – ответила я по привычке.
– Ничего не бывает. Попробуй вспомнить.
Я пожала плечами.
– Правда ничего.
Рахиль поставила передо мной тарелку с густым супом.
– Не говори "ничего". Скажи: "Мне нужно время подумать".
Я посмотрела на неё. Она была серьёзной.
– Мне... нужно время подумать, – повторила я неуверенно.
– Хорошо, – кивнул Давид. – Тогда подумаешь и расскажешь завтра.
Они продолжили есть. Никто не заполнял паузу шуткой.
Я заметила: на столе четыре прибора, но нас трое. Четвёртый – напротив пустого стула.
В пятницу вечером Рахиль зажгла две свечи, прикрыла лицо руками и что-то прошептала на другом языке. Потом посмотрела на меня:
– Выключи телефон.
– Что?
– До завтра вечера никакой электроники. Один день в неделю мы отдыхаем от машин. Это Шаббат.
– А что мы будем делать целый день? – спросила я растерянно.
– Жить, – просто ответил Давид.
В субботу утром я проснулась от запаха свежего хлеба. Спустилась – на кухне никто ничего не готовил. Вся еда была приготовлена вчера и просто разогрета на плите, которая работала сама – Рахиль что-то настроила накануне.
– В Шаббат нельзя создавать огонь, – пояснила она. – Нельзя включать свет, телефон, машину. Нельзя работать.
– Вообще ничего нельзя?
– Можно думать. Разговаривать. Читать. Гулять. – Она улыбнулась впервые. – Можно быть.
После завтрака Давид достал толстую книгу на иврите, сел в кресло у окна и читал вслух – медленно, нараспев. Я не понимала ни слова, но звук был странно успокаивающим.
Потом мы гуляли. Просто шли по улице – медленно, никуда не торопясь. Рахиль показывала деревья, называла их по именам. Давид останавливался у книжных магазинов, разглядывал витрины, не заходя – нельзя покупать в Шаббат.
Днём мы ели за большим столом. Долго. Без телевизора, без телефонов. Только разговоры. Давид рассказывал про книги, Рахиль – про музыку. Я молчала, но слушала.
Вечером, когда стемнело, Рахиль зажгла особую свечу – толстую, сплетённую из нескольких фитилей. Давид налил красное сухое в маленький бокал, произнёс что-то на иврите, отпил и дал понюхать мне – запах специй и винограда.
– Шаббат закончился, – сказала Рахиль. – Теперь можно включать телефон.
Я включила. Пятнадцать пропущенных из приюта – девочки спрашивали, где я. Я посмотрела на сообщения и поняла: впервые за двенадцать лет мне не было одиноко целый день.
Через месяц я принесла домой математику. Четвёрка с минусом.
– Посмотри, – показала я Давиду, ожидая "молодец".
Он надел очки, изучил листок.
– Здесь ошибка. И здесь.
– Ну да, но учительница всё равно поставила четвёрку...
– Ты могла сделать правильно?
– Наверное, – я пожала плечами.
Он снял очки, протёр их медленно.
– Это не ответ. Ты знала, как решать?
Я замялась.
– ...В общем, да.
– "В общем" – это да или нет?
– Знала! – Я сказала это резче, чем хотела.
– Тогда почему не сделала?
Пауза. Я не знала, что ответить.
– Не знаю. Торопилась, что ли.
Он придвинул листок обратно.
– Эмили, ошибка – это не провал. Но ошибка из-за лени – это выбор. Ты выбрала сделать хуже, чем можешь. – Он посмотрел на меня. – Если ты привыкнешь делать "и так сойдёт", то всю жизнь будешь делать "и так сойдёт". Переделай.
– Но там уже оценка стоит!
– Оценка для учителя. Переделывать будешь для себя.
Я сидела над задачей ещё сорок минут. Злилась. Хотела бросить. Но он просто сидел рядом и читал. Ждал.
Когда я закончила, он проверил и кивнул.
– Хорошо. Теперь ты знаешь, что можешь. Запомни это чувство.
Через три месяца я заметила: в доме есть закрытая дверь. Всегда закрытая.
Однажды я проходила мимо – Рахиль стояла у этой двери, прислонив лоб к косяку. Просто стояла. Минуты две. Потом развернулась и ушла. Лицо мокрое.
На стене в коридоре висела фотография: девочка-подросток, лет четырнадцать. Тёмные волосы, серьёзное лицо. Похожа на Рахиль. Фотография старая – углы выцвели.
Я спросила у Давида:
– У вас была дочь?
Он остановился – нёс книги, замер с ними в руках.
– Да.
– Что с ней?
Долгая пауза.
– Она ушла из жизни три года назад. Болела.
У меня похолодело внутри.
– Вы взяли меня, чтобы... заменить её?
Давид опустил книги на стол. Сел тяжело.
– Нет. Тебя нельзя заменить. Её тоже нельзя. – Он потёр переносицу. – Мы взяли тебя, чтобы не совершить ту же ошибку.
– Какую?
Он посмотрел на меня.
– Мы думали, что любовь – это не причинять неудобств. Мы боялись требовать от Сары. Боялись давить. Хотели, чтобы она была счастлива. – Голос стал тише. – Она была хорошей девочкой. Послушной. Но когда ей стало плохо... она молчала. Терпела. Не хотела нас расстраивать.
Он встал, подошёл к окну.
– Она не умела просить о помощи. Не умела говорить "мне тяжело", "я не справляюсь". – Пауза. – Мы научили её быть удобной. Но не научили быть сильной.
Вечером Рахиль зашла ко мне.
– Давид сказал тебе, – произнесла она. Не вопрос – утверждение.
Я кивнула.
Она села на край кровати.
– Я боюсь, Эмили. Каждый день. Боюсь, что мы делаем неправильно. Что мы слишком строги. – Она посмотрела на свои руки. – Но я больше боюсь повторить то, что было. Боюсь вырастить человека, который не сможет бороться за себя.
– Я не Сара, – тихо сказала я.
– Я знаю. – Она подняла глаза. – Но мы всё равно любим тебя. И от этого ещё страшнее ошибиться.
Мне исполнилось пятнадцать.
Все в школе говорили о вечеринке у Джессики – родители уезжали на выходные. Меня тоже позвали. Я впервые за три года чувствовала, что вписываюсь.
За ужином я сказала:
– В пятницу вечеринка. Можно?
Давид отложил вилку.
– У кого?
– У Джессики Морган.
– Кто будет из взрослых?
Я знала, к чему идёт разговор.
– Родителей не будет. Но там все будут из нашего класса...
– Нет.
– Почему?!
– Потому что пятнадцатилетние дети без присмотра – это опасно.
– Там будет человек двадцать! Ничего не случится!
– Именно поэтому что-то случится.
Рахиль молчала, резала овощи.
Я почувствовала, как внутри всё закипает.
– Все идут! У меня вообще нет друзей, потому что я не могу никуда пойти!
– Если друзья только там, где нет взрослых, это не друзья, – спокойно сказал Давид.
– Вы просто не хотите, чтобы я жила нормальной жизнью!
– Мы хотим, чтобы ты жила свою жизнь, а не делала глупости за компанию.
Меня прорвало. Я обижалась за эту строгость.
– Вы не мои родители! – закричала я. – Я вас не просила меня брать!
Тишина.
– Вы просто хотите сделать из меня Сару! Умную, правильную, послушную! – Я задыхалась. – Но я не она! И мне всё равно, что она ушла, это не моя вина! Я не хочу быть ею!
Рахиль уронила нож. Лицо стало белым. Она побледнела, схватилась за край стола. Качнулась. Давид вскочил:
– Рахиль!
Он подхватил её, усадил на стул. Налил воды. Она выпила, отстранила его руку.
– Я в порядке, – прошептала она.
Потом посмотрела на меня. Глаза красные, но взгляд твёрдый:
– Уйди. Прямо сейчас. Уйди отсюда.
Я побежала к себе. Села на кровать. Руки тряслись.
Хлопнула дверь в их спальню. Я слышала голос Давида – тихий, успокаивающий. Потом – рыдания Рахиль. Долгие, надрывные.
Я сидела в темноте и думала: сейчас они позвонят миссис Коллинз. Скажут: "Заберите её". Как все остальные.
И странное – я не хотела уходить. Впервые за шесть семей.
Ночью в дверь постучали. Вошёл Давид.
Сел на стул у стола – не на край кровати, держал дистанцию. Долго молчал.
– Ты права, – сказал он наконец. – Мы не даём тебе жить, как твои сверстники.
Я молчала.
– Мы боимся, – продолжил он. – Каждую секунду. Каждый раз, когда ты выходишь из дома. – Он сцепил пальцы. – Когда Сара заболела, врачи сказали: она должна бороться. Лечение – это сражение. Нужно держаться.
Голос треснул.
– Она сдалась на втором курсе. Сказала: "Я устала, папа. Можно я больше не буду?" И я... – он замолчал. – Я разрешил. Потому что не мог видеть, как ей тяжело.
Я лежала, не шевелясь.
– Мы дали ей мягкость. Мы дали ей любовь. Но мы не дали ей силу, – сказал он тихо. – И когда пришло настоящее испытание, она не выдержала.
Он встал, подошёл к окну.
– Может, мы неправы. Может, через десять лет ты будешь сидеть у психолога и рассказывать, какие мы ужасные. – Обернулся. – Но ты будешь жива. Ты будешь уметь говорить "нет". Ты будешь уметь терпеть трудности. И это важнее, чем то, любишь ли ты нас.
Он вышел. Я лежала в темноте и плакала – первый раз за три года по-настоящему.
Утром я спустилась на кухню. Рахиль стояла у плиты. Глаза красные.
Она поставила передо мной тарелку – яичница, тосты. Потом достала из кармана маленькую фотографию. Положила на стол.
Сара. Совсем молодая, лет четырнадцать. Улыбается, но как-то неуверенно.
– Она всегда просила прощения, – сказала Рахиль тихо. – За всё. За то, что устала. За то, что проголодалась. За то, что существует. – Она села напротив. – Я думала, это хорошо. Скромность, деликатность. А это была неуверенность.
Она взяла фото, провела пальцем по краю.
– Когда врачи сказали, что ей нужно продолжать лечение... я спросила: "Почему ты молчала? Почему не сказала, что так тяжело?" Знаешь, что она ответила? – Голос задрожал. – "Я думала, справлюсь сама. Не хотела вас расстраивать."
Рахиль посмотрела на меня.
– Ты кричала вчера. Говорила ужасные вещи. – Пауза. – Но ты говорила. У тебя есть голос. И ты не боишься им пользоваться. Даже против нас. – Она сжала фото. – Это хорошо, Эмили. Это значит, что мы делаем что-то правильно.
Я смотрела на тарелку, не зная, что сказать.
– Прости, – выдавила я. – За то, что я сказала про Сару.
– Ты была права. Это не твоя вина. – Она убрала фото. – Но это и наша рана, с которой мы справляемся как умеем. Мы не идеальны, Эмили. Мы просто очень боимся снова потерять.
Три дня мы почти не разговаривали. Рахиль не игнорировала меня – просто держала дистанцию. Ставила еду, кивала, уходила.
На четвёртый день я не выдержала:
– Вы меня ненавидите?
Она остановилась у двери. Обернулась. Лицо усталое.
– Я не знаю, как с тобой, – сказала она тихо. – Я не знаю, правильно ли мы делаем. С Сарой я думала, что делаю правильно. И ошиблась. – Пауза. – Я боюсь снова ошибиться.
Я впервые увидела её растерянной. Не строгой, не уверенной. Просто женщиной, которая боится.
– Я не хочу быть лёгкой, – вдруг сказала я. – Я хочу, чтобы вы не боялись со мной спорить.
Она посмотрела на меня долго. Потом кивнула.
– Хорошо. Договорились.
Я не пошла на ту вечеринку. Не потому что запретили – потому что сама не захотела.
Вечером я сидела с Давидом на кухне. Он читал, я делала уроки.
– Ты был прав, – сказала я.
Он поднял глаза.
– Про вечеринку. Мне правда не хотелось идти. Я просто думала, что должна.
Он кивнул и вернулся к книге. Без "я же говорил" или "видишь?". Просто принял к сведению.
– Откуда ты знал? – спросила я.
– Опыт. – Он закрыл книгу. – Я тоже был молодым и глупым. Делал то, что делали все. Однажды чуть не погиб из-за этого. – Помолчал. – Эмили, мы не запрещаем тебе жить. Мы учим тебя думать, прежде чем жить.
Мне было семнадцать, последний год школы.
Я была капитаном команды по дебатам – Давид научил меня спорить логически, а Рахиль научила держать паузу для эффекта.
Финал штата. Тема: "Должны ли родители быть друзьями своим детям?"
Я стояла у трибуны. В зале сидели Давид и Рахиль – третий ряд, как всегда.
– Я выросла в шести семьях, – начала я. – Пять из них очень хотели быть моими друзьями.
Зал притих.
– Они улыбались. Спрашивали, комфортно ли мне. Дарили игрушки. Не требовали ничего сложного. – Пауза. – Через полгода они возвращали меня в систему, потому что "не справлялись". Потому что дружба без обязательств заканчивается, когда становится неудобно.
Я посмотрела на Рахиль. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях.
– Шестая семья никогда не обещала быть моими друзьями. Они обещали быть семьёй. Это значило: требовать, когда я ленюсь. Не давать сдаваться, когда трудно. Спрашивать "почему", а не просто "как дела". – Голос окреп. – Любовь без требований – это не любовь. Это безразличие с бантиком.
Мы выиграли.
После награждения Давид подошёл. Не обнял – просто посмотрел, кивнул.
Рахиль сказала:
– Ты нашла свой голос.
Я улыбнулась.
– Вы помогли его найти. Даже когда я вас за это ненавидела.
Прошли годы.
Колледж, медицинский, ординатура. Каждую неделю я звонила им. Сначала по обязанности. Потом по привычке. Потом – потому что скучала.
На третьем курсе я начала учить иврит. Сама захотела.
Когда впервые сказала "абба" вместо "Давид", он замолчал на несколько секунд. Потом просто: "Да, дочь моя?" Через 16 лет я назвала их папой и мамой.
Ночная смена в больнице Чикаго. Мне двадцать восемь.
Ко мне привели девочку – тринадцать лет, приёмная семья. Восьмая по счёту. Синяк на руке – упала, говорят документы. Девочка молчит, смотрит в телефон.
Социальный работник шепчет:
– Закрытая совсем. Ни с кем не говорит.
Я сажусь напротив. Не улыбаюсь.
– Что ты читаешь?
Она поднимает глаза – удивлённо.
– Что?
– У тебя в рюкзаке книга торчит. Какая?
Она молчит, потом неохотно достаёт. Фантастика, потрёпанная обложка.
– Про что?
– Про девочку, которая путешествует между мирами, – она говорит тихо.
– Почему тебе нравится эта книга?
Пожимает плечами.
– Не знаю.
– Это не ответ. Попробуй ещё раз.
Она смотрит на меня настороженно. Потом:
– Там... она сама выбирает, куда идти. Никто за неё не решает.
Я киваю.
– Тебе хочется выбирать?
Молчание. Потом еле слышно:
– Да.
– Что тебе мешает?
– Если я скажу, что мне нужно... меня опять вернут.
Я смотрю на неё. Вижу себя шестнадцать лет назад.
– А если не скажешь – вернут тоже. Просто не будут знать почему. – Пауза. – Люди, которые уходят, когда ты говоришь правду, – это не твоя семья. И лучше узнать об этом сразу, чем через год молчания.
Она моргает быстро. Не плачет, но близко.
– А если никто не останется?
– Тогда ты продолжишь искать. Но уже зная, что ты имеешь право голоса.
Социальный работник выводит её. У двери оборачивается:
– Вы хорошо с ней поговорили. Обычно врачи не так.
– Меня научили не так, – отвечаю я.
Поздно вечером я звоню домой. Давиду восемьдесят, Рахиль семьдесят восемь, но они всё ещё в том же доме.
– Абба? – говорю я.
Я выучила иврит пять лет назад. Сама захотела.
– Эмили. – Голос уставший, но тёплый. – Что-то случилось?
– Нет. Просто... сегодня была девочка. Из системы. Восьмая семья.
Молчание. Он понимает без слов.
– Ты говорила с ней?
– Да. Так, как вы учили.
– И?
– И я думаю, что она услышала.
Слышу, как он что-то говорит Рахиль. Потом трубку берёт она:
– Моя умница.
У меня перехватывает горло.
– Има... – шепчу я. – Спасибо.
– За что?
– За то, что не были моими друзьями. За то, что не давали мне сдаваться. За то, что любили правильно, а не удобно.
Тишина. Потом я слышу – она плачет. Тихо, но я знаю этот звук.
– Рахиль? – голос Давида вдалеке.
– Хорошие слёзы, – говорит она мне сквозь них. – Просто хорошие.
– Я скоро приеду, – обещаю я.
– Мы ждём. Приготовлю хаманташен, – она всхлипывает и смеётся одновременно. – Твои любимые.
Когда я кладу трубку, смотрю на стену своего кабинета.
Там фотография: я между Давидом и Рахиль, мне двадцать три, день выпуска из университета. А рядом, в отдельной маленькой рамке – фото Сары.
Я сама попросила поставить её рядом. Она часть семьи.
Под фотографией – листок с цитатой на иврите. Давид написал мне её на восемнадцатилетие. Я перевела, распечатала, повесила:
"Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то кто я?"
Внизу его приписка: "Ты научилась быть за себя. Теперь учись быть для других. Люблю. Папа."
Я читаю эти слова каждый день перед сменой.
В субботу я еду к ним. Дом пахнет так же – книгами и корицей.
Рахиль обнимает меня в прихожей долго. Давид стоит у стола, опирается на трость, но глаза те же – острые, внимательные.
– Шаббат шалом, – говорю я.
Он кивает.
– Шаббат шалом, моя дочь.
Мы садимся за стол. Рахиль зажигает свечи, шепчет молитву. Давид режет халу. За столом четыре прибора. Четвёртый – для Сары. Мы никогда не убираем его.
– Ну, – говорит Давид, наливая красное сухое. – Что интересного случилось на этой неделе?
Я улыбаюсь. Этот вопрос. Сколько раз я его ненавидела. Сколько раз закатывала глаза. Сколько раз думала: оставьте меня в покое.
– Много чего, – говорю я. – Расскажу по порядку.
И рассказываю. Они слушают, задают вопросы, спорят с моими выводами. Как всегда. Рахиль поправляет: "Не 'я не знала', скажи 'я не подумала об этом'". Давид уточняет: "А почему ты решила именно так?"
Рахиль ставит передо мной тарелку.
– Ешь. Ты похудела.
– Има, я врач, я знаю, когда я худая.
– А я мать, я знаю лучше.
Давид усмехается. Я закатываю глаза.
И понимаю: это и есть семья.
Не идеальная. Не лёгкая. Но моя.
Шестнадцать лет назад я думала, что это временно. Что через полгода меня вернут, как всегда.
Но они не вернули.
Они сделали что-то другое.
Они не дали мне комфортное детство.
Они дали мне силу выдержать трудную жизнь.
Американские семьи давали мне крышу.
Эта семья дала фундамент.
Я смотрю на Давида – он спорит с Рахиль о чём-то, машет рукой, очки съехали на нос. Смотрю на Рахиль – она смеётся, качает головой, поправляет прядь волос.
Они постарели. Устали. Но всё ещё сильные.
И я думаю: когда-нибудь у меня будут свои дети. И я буду любить их так же.
Не удобно.
Правильно.
Если понравилось, поставьте лайк и напишите коммент.