— В таком случае я не выйду отсюда...
Слова, прозвучавшие тихо, но четко услышанные в каменной тишине камеры, повисли в воздухе. Брат Симонас замер с полуоткрытым ртом, будто услышал кощунственную тираду на непонятном языке. Посол де Блуа, человек, привыкший, что слова имеют цену и вес, лишь медленно поднял бровь, рассматривая узницу как внезапно заговоривший неисправный механизм. Диогу, который по достоинству мог оценить такой поступок девушки, все же побледнел. В его глазах промелькнуло не раздражение, а стремительная, холодная вспышка расчета.
— Мадемуазель Леруа... — начал де Блуа, собравшись с духом, и в его голосе зазвучали нотки дипломатического тона. — Вы ставите под сомнение милость, дарованную вам двумя монархами. Это неблагоразумно.
— Нет, — твердо сказала Сесиль. — Мария находится здесь в том числе и по моей вине. Ваше правосудие, — она бросила взгляд на Симонаса, полный презрения, — готово спасти иностранную подданную, чтобы угодить сильным мира сего. Но свою же подданную, девушку, которая ни в чём не виновата, вы оставите в тюрьме? Тогда это не правосудие. Это лицемерие.
— Вы обрекаете себя на участь, смысла которой никто, кроме вас, не увидит, — голос Диогу прозвучал ровно, но в нём слышалось напряжение туго натянутой струны. — Ваш отказ не поможет этой девушке. Он лишь даст им вторую узницу вместо одной. — сказал Диогу, перехватывая инициативу. Он сделал шаг вперёд, словно заслоняя её от Симонаса и де Блуа. — Месье посол. Отец Симонас. Моя семья знала мадемуазель Леруа в течение всего времени её пребывания в Лиссабоне. Позвольте мне поговорить с ней… Возможно, мне удастся донести до неё всю… безрассудность этого шага.
Де Блуа изучающе посмотрел на него. Усталость, застывшая в чертах Диогу, вдруг испарилась, уступив место сфокусированной ясности. Посол кивнул, коротко и деловито.
— Хорошо, сеньор Диогу. Я подожду в коридоре.
Он развернулся и вышел. Церковный служащий и не мог помыслить оставить светское лицо наедине с Сесиль. Диогу, казалось, понял и это.
— Отец Симонас, будьте любезны присутствовать при этом разговоре. Но как свидетель, а не как участник. Дабы не было кривотолков.
Эта ловкая уловка – включить его в беседу, но лишить голоса – устроила Симонаса. Он кивнул с важным видом и отступил к стене.
Диогу повернулся к Сесиль.
— Ваш отказ выйти отсюда безумен, хотя и вижу в нем честную душу. Но он ничего не изменит. Вас объявят одержимой новой формой гордыни. И переведут в тюрьму для безумных. А Марию будут допрашивать по новому делу и в итоге вынесут приговор. Вы ей поможете своим отказом? Или усугубите её положение?
Сесиль не нашла, что ответить на это.
— Мария – служанка дома Алмейда, — продолжал Диогу, отчеканивая каждое слово. — Её благополучие – вопрос нашей семейной чести. Мой отец не позволит, чтобы её жизнь была сломана. Но для этого ему нужен рычаг, а не ещё одна проблема в лице вас, добровольной узницы. Если вы выйдете как свободная женщина под поручительством Франции, вы сможете ходатайствовать за Марию. Публично, через посла, настаивать на освобождении невинной девушки, втянутой в эту историю. А вот ваш отказ превратится из упрямства в условие. И выполнить его духовной власти будет проще, чем иметь дело со скандалом вокруг двух мучениц, особенно когда генуэзские галиоты уже рыщут у наших берегов.
Он сделал паузу, дав ей вдуматься.
— Оставаясь здесь, вы становитесь помехой для всех. Выйдя на свободу вы становитесь союзником в общем деле. Дайте же мне карту в этой игре, мадемуазель Леруа. Ваше упрямство может быть оружием. Но только если его направить в нужное русло, а не против себя здесь, в четырёх стенах.
Сесиль поколебали доводы португальского дворянина.
— А если это лишь слова? — прошептала она, не глядя на него. — Если я выйду, а её…
— Тогда я лично приведу вас сюда обратно и сам буду сидеть в соседней камере, — счел уместным пошутить Диогу. — Но этого не случится. Потому что теперь это дело чести моего дома. И потому что архиепископ, как всякий разумный управитель, предпочтёт отпустить одну служанку, чем раздувать из этого историю, которая ударит по его авторитету и по казне. Поверьте, в делах веры они непреклонны. Но в делах, касающихся денег и политического спокойствия, эти люди прагматики.
Сесиль медленно выдохнула и приняла решение
— Хорошо, — сказала она тихо, но ясно. — Пусть будет так, синьор Диогу.
Диогу кивнул, резко развернулся к Симонасу.
— Отец Симонас, будьте любезны засвидетельствовать. Мадемуазель Леруа, осознав всю полноту ответственности перед оказанной милостью, соглашается принять королевское поручительство.
Он распахнул дверь. Де Блуа стоял в коридоре.
— Месье посол, — обратился к нему Диогу. — Мадемуазель Леруа готова последовать за вами. Она также выражает надежду, что милосердие, явленное ей, распространится и на несчастную служанку, невольную причину её долгого заключения.
Де Блуа, ничем не выдавая удивления, лишь слегка склонил голову. Он уловил смену тона, превращение «отказа» в «условие». Де Блуа был опытным дипломатом и понимал язык намёков.
— Разумеется, — сухо отозвался он. — Все законные чаяния Сесиль Леруа будут должным образом зафиксированы. Мадемуазель, прошу вас.
Сесиль переступила порог и в последний момент оглянулась на свою каменную темницу, в которой было пролито столько слез.
*****
Тяжелые дубовые ставни в королевском кабинете были распахнуты, впуская холодный декабрьский воздух и свет, который ложился на карту морских путей. Король Мануэл I стоял над ней, его палец покоился на точке у мыса Финистерре. Рядом, отбросив тень на пергамент, замер дон Афонсу ди Алмейда.
— Галиоты под флагом Лиги, — произнес король, и в его молодом голосе впервые зазвучала не юношеская горячность, а холодная, царственная горечь. — Они даже не маскируются. Режут наши артерии на глазах у всей Европы. Сколько леса мы потеряли?
— Целый груз «Нотр-Дам де Бон Вояж», Ваше Величество, — ответил дон Афонсу. Его лицо было каменным, но в глазах, устремленных на карту, горел холодный огонь. — Триста отборных дубовых кряжей. И более того — удар по престижу. Они показывают, что могут безнаказанно действовать у наших берегов.
В дверь почтительно постучали. Вошёл секретарь короля, дон Жуан де Менезеш.
— Его Превосходительство дон Алваро де Коста, главный интендант верфей, просит аудиенции, Ваше Величество.
Мануэл кивнул, не отрывая взгляда от карты. Дон Алваро, человек с обветренным лицом моряка и тревожным взглядом, вошел и низко поклонился.
— Ваше Величество. Дон Афонсу. Приношу свои соболезнования. Этот удар — не только по лесу, но и по графику постройки кораблей. Работа на верфи может встать.
— Соболезнования не помогут в постройке кораблей, дон Алваро, — отрезал Мануэл. — Что вы предлагаете?
— Усилить патрули у Финистерре. Давать сопровождение торговым судам.
В этот момент дон Афонсу, до сих пор хранивший молчание, сделал шаг вперед. Его голос, всегда ровный и весомый, наполнил комнату.
— Страх — это болезнь, Ваше Величество. И лечится она не только пушками, но и уверенностью. Нам нужно показать, что Португалия — надежный партнер, у которого всё под контролем. И на море, и на суше. Позвольте мне взять на себя организацию безопасности следующего каравана. Мои люди знают эти воды. И у меня есть связи в Бордо и Ла-Рошели, чтобы убедить купцов, что их груз будет в сохранности.
Король повернулся к нему, изучающе.
— Это потребует значительных средств, дон Афонсу.
— Благополучие и процветание Португалии стоят любых средств, — невозмутимо ответил старый дворянин. — Но чтобы действовать с полной отдачей, мне нужны… развязанные руки. Нужно, чтобы ничто не бросало тень на репутацию моего рода.
Мануэл нахмурился.
— О какой тени идет речь?
— О той самой нелепой истории с французской художницей, Ваше Величество. Дело, слава Богу, близко к разрешению. Но оно еще не закончено. Служанка моего дома, Мария. Простая, невинная девушка, втянутая в этот процесс. Пока она под следствием, над моим домом висит подозрение в том, что наша фамилия оказывает… дурное влияние. Это подрывает мой авторитет в переговорах.
Король медленно прошелся к креслу у камина и сел, сложив руки.
— Вы просите меня вмешаться в дела Оффицио, дон Афонсу. После того как мы уже добились освобождения главной обвиняемой.
— Я прошу вас, Ваше Величество, вдохновить Церковь на акт истинного, завершающего милосердия, — учтиво сказал дон Афонсу. Его тон стал еще почтительнее. — Ваше правление начинается под знаком великих открытий. Полное прощение всех замешанных в этой путанице. Закрытие дела. Это покажет всем — и нашим врагам, и нашим друзьям, — что в Португалии царят порядок и справедливость.
Мануэл кивнул и повернулся к дону Алваро.
— Ваши верфи не встанут.. Дон Афонсу берёт на себя безопасность путей. — Затем он снова посмотрел на советника. — Я поговорю с архиепископом. Дело должно быть закрыто. Окончательно. Чтобы ни тени, ни намёка более не омрачали честь вашего дома и, следовательно, дела Короны. Но помните, дон Афонсу, — его голос стал твёрже, — я жду от вас не слов, а дела. Вы получили то, о чём просили. Теперь оправдайте моё доверие в этом великом деле.
Дон Афонсу склонился в глубоком, почтительном поклоне.
— Моя жизнь в распоряжении Короны и Португалии, Ваше Величество. Морские пути будут в безопасности.
*****
Дверь Дворца Святого Оффицио, огромная, окованная железом, захлопнулась за её спиной с глухим стуком. Сесиль замерла на верхней ступени крыльца, опьяненная первыми мгновениями на воле. Небо, низкое и свинцовое, казалось невероятно огромным. Оно давило, обещая свободу, от которой кружилась голова и подкашивались ноги.
Перед подъездом, на брусчатке стояла закрытая карета тёмно-синего цвета с гербом Франции. Рядом стояли мессир Пьер и мадам Изабо. Увидев её, они сделали неловкое движение навстречу, но застыли, словно боялись напугать девушку.
Диогу, сопровождавший её до кареты, тихо сказал:
— Вас ждут, мадемуазель Леруа.
Её шаг с высокой ступени крыльца на мостовую был шагом в другую реальность. Камень под ногами был тем же, но ощущался иначе — не как часть тюремного лабиринта, а как часть открытого и шумного города.
Мессир Пьер первым пришёл в себя. Он выпрямился, приняв официальный вид, но его глаза, обведённые морщинами усталости и беспокойства, выдавали истинные чувства.
— Мадемуазель Леруа, — произнёс он, и его голос дрогнул. — Да будет благословен Господь и наш добрый король Карл, чье заступничество не оставило свою верную подданную. Мы… мы несказанно рады вашему освобождению.
Мадам Изабо не сдержалась. Она бросилась вперёд и, забыв о приличиях, схватила руки Сесиль в свои, пухлые и тёплые.
— Дитя моё, дитя моё… — её голос сорвался на шёпот, а глаза наполнились слезами. — Какая же вы… бледная, как смерть… Всё кончено, слышите? Всё кончено. Слава милосердию Божьему и Его Величеству.
Сесиль смотрела на них, пытаясь связать эти знакомые лица с тем миром, что остался у неё в памяти. Они казались призраками из далёкой, почти нереальной жизни. Она попыталась улыбнуться, но губы не слушались.
— Благодарю вас, — выдохнула она, и собственный голос показался ей чужим, сиплым от долгого молчания и сырости.
— Вам нужно тепло и покой, немедленно, — снова заговорил мессир Пьер, опершись на свою деловую рассудительность как на костыль. — Ваша комната приготовлена. Доктор будет к вашим услугам. Вы должны восстановить силы.
Кучер посольства, неподвижный как статуя, открыл дверцу кареты. Внутри пахло кожей и слабым ароматом лаванды — запахом иного, благополучного существования. Мадам Изабо, не выпуская руки девушки, помогла ей подняться и сесть в карету. Движения Сесиль были неуверенными, скованными, будто она разучилась управлять своим телом.
Перед тем как сесть в карету, девушка обернулась. Диогу стоял в нескольких шагах, руки в перчатках были сложены за спиной. Его лицо в сером свете дня было непроницаемым, лишь в напряжённых уголках губ читалась усталость от событий последних дней.
— Сеньор Диогу, — сказала она, и её тихий голос заставил его встрепенуться. — Вы дали слово.
Он сделал едва заметный, но твёрдый кивок.
— Я помню о своем обещании, мадемуазель Леруа. Всё будет хорошо.
Больше Сесиль ничего не сказала. Девушка опустилась на мягкое кожаное сиденье. Мадам Изабо устроилась рядом, тут же накинув на её плечи большой платок.
Карета тронулась и Сесиль инстинктивно схватилась за поручень, отвыкнув от езды. Через окно она смотрела на Лиссабон.
Город был тем же. И совершенно иным. Те же терракотовые крыши, сползающие к Тежу. Тот же лес мачт в гавани. Тот же крик чаек. Но краски потускнели, лишились того ослепительного, манящего блеска, что поразил её в сентябре. Теперь она видела не сияние империи, а её изнанку. Вот узкая улочка, по которой везли её на допрос. Вот строгий фасад казенного здания, за чьими стенами решались судьбы. Каждый камень, каждый поворот теперь нёс в себе память о страхе. Бирюзовая гладь Тежу казалась теперь холодной, безразличной пустотой.
— Король проявил великодушие, — мессир Пьера пытался нарушить тягостное молчание. — Его Величество лично интересовался вашей судьбой. Как и наши португальские друзья.
— Да, — бесцветно отозвалась Сесиль.
— Вам нужно хорошенько поесть и выспаться, — защебетала мадам Изабо, гладя её руку. — Я велела приготовить бульон. И постель для вас готова. О, вы и представить не можете, как мы молились!
Сесиль с улыбкой кивала в ответ, но не слышала, что говорят её спутники. Она смотрела в окно. Мимо проплывали лица: торговцы, водоносы, солдаты.
Карета свернула в знакомый переулок, остановилась у того самого дома, откуда Сесиль увели ночью. Всё было так же: резная дверь, решётчатые окна. Но порог казался теперь границей между двумя жизнями.
Мадам Изабо почти вынесла её на руках.
— Всё, дитя моё, всё позади, — шептала мадам Изабо, ведя её по лестнице. — Теперь только отдых.
Они вошли в её прежнюю комнату. Сундук, кровать с потемневшим от времени пологом — всё стояло на своих местах, придавленное тишиной и отсутствием хозяйки. Лишь одного предмета не хватало. В углу, где всегда лежала её деревянная дощечка для рисования с заляпанными воском краями, была пустота.
— Вы нуждаетесь в отдыхе, дитя мое, — сказала мадам Изабо, гася свечу. — Скоро прибудет доктор, а пока вам лучше находиться в постели.
Дверь закрылась. Сесиль лежала в темноте, но это была не та, всепоглощающая тьма каземата. Её прорезала тонкая полоска света из-под двери. Она слышала приглушенные голоса, шаги, скрип половиц — звуки нормальной человеческой жизни.
Сесиль закрыла глаза, и помимо своей воли увидела суровое лицо отца Эштевана и испуганные глаза Марии. Всё, что было слышно в тишине комнаты, — это эхо её последнего вопроса Диогу. «Вы дали слово».
Алексей Андров. 12-я глава книги "Художница из Руана"
Предыдущую главу можно прочитать здесь
Друзья, напишите, будет ли интересно прочитать продолжение?