Не родись красивой 42
Анфиса принесла сапоги, быстро пошла к бочке. Встала на подставку, наклонилась и почерпнула воду.
-Только смотри на себя не плесни, - комментировала она всё, что делала и предостерегала от неприятностей.
Девчонки притащили горячую воду, вылили в корыто. Её оказалось мало.
- А теперь сама. У меня свое корыто, - Анфиса улыбнулась и пошла на свое рабочее место.
Перед Ольгой какая-то женщина свалила кучу грубой шерсти
— Ты тут у нас новенькая. Меня Симой зовут. Я шерсть чищу, а ты давай мой её. Шевелись быстрее, работы много. Опускай ее в воду, держи на дне. Пускай напитается мыльным раствором, потом подними, пополощи, затем снова окунай...
Ольга стояла в горячем растворе. Волокна были тяжелые, спина быстро начала ныть и болеть.
Тонкие руки покраснели, волосы прилипли к вискам. Каждый клок, который она опускала в воду, казался непосильной ношей. Вода была горячая, обжигающая кожу. От мыла и соды щипало глаза.
Анна Ивановна, обходя ряды работниц, смотрела строго: если кто-то отставал, грубо кричала: «не тяни», «давай быстрее». Темп задавался быстрый и жесткий.
Ольга чувствовала, как ноги подкашиваются, спина болит, руки дрожат. Но бросить было нельзя. В душе клокотали и отчаяние, и надежда, и страх, и её обещание Коле выдержать. Это держало её, не давало сломаться.
Когда рабочий день кончился, её тело отказывалось слушаться: ноги гудели, руки висели плетьми, голова кружилась, все тело болело. Дыхание было тяжёлым, грудь сдавливало, голова раскалывалась.
Но, оказавшись на улице, В голове осталась лишь одна мысль: : я выдержала. Значит — есть шанс. Значит — смогу.
— Ну что, устала? — к Ольге подошла Анфиса. В первый день все очень устают,, продолжала она мягко, сочувственно, словно боялась задеть больное место. — Думают, что завтра не выживут. А ничего, приходят — и на второй день, и на третий, и всё нормально. Руки потом уже сами знают, что надо делать.
Она оглянулась, убедилась, что вокруг никого нет, и тихонько добавила:
— Я видела, тебе Анна Ивановна бумажку давала. В общежитии жить будешь. Пошли, я тебе всё покажу. Я тоже там живу. Вместе веселее.
Ольга смотрела на неё непонимающим, затуманенным взглядом. Казалось, что слова Анфисы долетали до неё издалека — будто через толстое стекло или сквозь фабричный гул, который всё ещё звенел у неё в голове. Гудело всё — виски, шея, пальцы, что до сих пор помнили горячую воду и тяжесть мокрой шерсти. Мир плыл, дрожал, и даже воздух вокруг казался вязким, как тягучий дым.
Анфиса осторожно взяла её за руку:
— Пойдём, пойдём…
И потянула вперёд — легко, почти по-детски. Ольга подчинилась. Шла медленно, осторожно, чувствуя, как каждый шаг отдаётся в спине и в плечах, в тех мышцах, о существовании которых она раньше и не думала.
Скоро они свернули за фабричную котельную, где воздух пах углём и горячим железом, и вышли на тихую улочку. Здесь уже не слышно было цехового гула, только ветер шелестел обрывками газет у забора.
Перед ними показалось невысокое жёлтое здание — облупившаяся штукатурка, узкие окна, тёмный, покосившийся крылечек.
— Вот тут наш дом и есть, — с привычной болтливостью сказала Анфиса. — Конечно, не барские хоромы, но крыша над головой. Живём… Не жалуемся.
Она смеялась легко, просто, и даже не заметила, как Ольга вздрогнула, едва прозвучали эти слова — «барские хоромы». Словно кто-то резко тронул за живое.
У Ольги в груди всё перевернулось. На секунду ей показалось, что она снова там — дома, где утро пахло сладким чаем, а батюшка, усмехаясь, поправлял ей воротник; где матушка тихо напевала что-то, проходя мимо; где всё было ровно, спокойно, беззаботно, как гладкое озеро в летний полдень. И она, барышня, ещё не знает ни горячих фабричных вод, ни шерсти, которая тянет руки к земле, ни горькой усталости, что прожигает до костей.
Дом… маменька, папенька…
Она моргнула, пытаясь проглотить горький ком.
А рядом всё ещё говорила Анфиса, жестикулировала, смеялась, стараясь приободрить подругу, не понимая, что каждое новое слово Ольге сейчас — как тонкая игла, напоминающая о жизни, что осталась позади и уже не вернётся.
Анфиса распахнула перед Ольгой дверь.
В прихожей пахло мылом и керосином. У стены стояла тумба с ящиками: «Комендант», «Почта», «Уборка».
Всё чисто. Всё по-рабочему. Всё — не её.
- Это новенькая, - сразу же сказала Анфиса женщине в очках, что показалась в коридоре. – Ольга.
— Направление есть? — спросила женщина., Я, Зоя Михайловна, комендант.
Ольга достала бумажку, протянула.
- Иди в третью комнату, там койка свободная есть. Погоди, я тебе белье дам. В конце коридора есть умывальник. Туалет – на улице.
Ольга кивнула, не в силах говорить. Молча пошла за Зинаидой, та достала из шифоньера серую стопку: стирать будешь сама. Девушка кивнула.
Комната №3 была на пятерых человек.
Пять железных кроватей стояли почти впритык друг к другу.
Над каждой — полка и гвоздь. Посередине — небольшой стол. Комната была узкой, тесной. Но своей кровати Ольга была рада. Она наскоро накинула на подушку наволочку, легла на соломенный матрас. Затихла. В комнату вошли две женщины: Ой, а у нас еще одна жиличка.
Тут же заглянула Анфиса. Она начала рассказывать об Ольге. Та обрадовалась, что самой ничего обьяснять не надо. Анфиса предложила сходить прогуляться, Ольга отрицательно мотнула головой – сил не было.
И всё же встать ей пришлось. На улице ее ждал Николай.
По тому, как Ольга стояла, опустив плечи, будто на них легла вся тяжесть фабричного дня,, Николай сразу понял: ей невмоготу.
— Как ты? — тихо спросил он, подходя ближе.
Ольга слабо улыбнулась, будто эта улыбка стоила последних сил:
— Хорошо…
Он достал из-за пазухи свёрток.
— Я тебе лепёшку принёс. Заходил к дядьке Игнату за вещами… Вот твои пожитки. Тётка Евдокия лепёшек передала. Она ведь знает: вечером нам есть нечего. Смотри — вот лепёшка, вот кусок ржаного хлеба… две луковицы. Завтра уж в столовую пойдёшь, в обед.
Она смотрела на еду так, будто и не еда это, а что-то родное, пахнущее домом.
Николай помолчал немного, будто собираясь с мыслями, и заговорил осторожно, понижая голос:
— Оль, у тебя, наверное, фамилию спрашивали, что ты сказала?
Она подняла глаза. В них мелькнула тревога.
— Соврала, - выдохнула чуть слышно . – Сказала, что Комарова. Что из Глинки я.
- Сообразила значит, молодец.
- А ты зачем спрашиваешь? - В её глазах он прочитал беспомощность.
— Просто. Волнуюсь за тебя. Если будут расспрашивать, скажи, что родители померли год назад, а ты жила с дедушкой. Что болела сильно. И что народу в той деревеньке почти не осталось, все в город ушли… ну и ты тоже. Так лучше. Так безопасней.
Ольга вскинула на него испуганный взгляд:
— А ты откуда знаешь?
— Дядька Игнат сказал. Говорит: коли человек без документов, рассказывать надо убедительно. Сейчас много народу без документов.
Она побледнела.
— Ты ему сказал, что я…
— Не-не-не! — Николай поднял руки, как будто хотел заслонить её от дурной мысли. — Не бойся. Я никому ничего не сказал. И не скажу.
Они ещё посидели на брёвнах за домом. Сырой вечерний воздух обволакивал прохладой. Николай осторожно взял Ольгину руку — холодную, дрожащую. Он чувствовал, как устала она, как дрожала, будто сама жизнь в ней сжалась до маленького тусклого огонька.
Он поднялся первым, протянул ей руку и помог встать.
— Ладно… ты иди, отдыхай, — сказал он мягко. — Завтра ведь опять на работу. Вижу, тяжело тебе.
Ольга вздохнула, но улыбнулась — той нежной, слабой улыбкой, что выдаёт усталость гораздо сильнее слов.
— Ничего. Я выдержу.
— Давай так, — Николаю вдруг стало тревожно. — Завтра, после работы… встретимся за тем сараем, что стоит сзади у двухэтажного дома. Мне тут показываться нежелательно… чтоб вопросов лишних не задавали, чтоб тебя не подвести.
— Хорошо, — сразу согласилась Ольга. — А сейчас я пойду… Мне хочется лечь.
Николаю до боли было жаль девушку. Он всё время украдкой поглядывал на неё и видел, как под глазами легли тёмные круги. Лицо стало тоньше и бледнее. Но она выдержала первый день. Не упала, не заплакала, не бросила. И это невольно вызывало в нём уважение к этой бывшей барыньке.
К тому же, Николая согревала тихая, осторожная радость: они нашли работу, и у каждого теперь был угол. Было от чего оттолкнуться, за что ухватиться, чтобы жить дальше.
Он знал по себе — к любой работе можно привыкнуть. Всю жизнь так бывало: сперва руки ноют, спина ломит, думаешь — не выдержишь, а потом постепенно тело подстраивается, как будто вспоминает, что оно крепкое, молодое, способное.
«Привыкну… и эти кирпичи делать тоже научусь», — думал он, вспоминая сегодняшний день, длинный, как осенняя ночь.
Николай на кирпичном заводе попал в формовочный цех. Там воздух стоял плотный, тёплый, пах влажной землёй и горячим железом. Гул шёл откуда-то сверху — будто сам завод дышал тяжело, размеренно.
— Вот твоё место, — указали вчерашнему крестьянину., Рядом, Семён. Он покажет. А ты слушай, смотри — и делай.
Семён, парень лет тридцати, с мозолистыми ладонями и спокойными глазами, молча протянул Николаю деревянную форму.
— Берешь сырую глину, наполняешь её. Не жми кулаками — ладонями. Чтобы не было ни пустот, ни неровностей. Забросил — и сразу струной срезай лишнее. Вот так, - Семён ловко продемонстрировал процесс.
Николай дрожащими пальцами сгрёб глину. Та липла к рукам, как живая. Он сунул её в форму — криво. Семён вздохнул, но не ругался.
— Ещё. И не бойся — глина не укусит. А вот бригадир — может.
И правда, из-за станков выступил высокий, усатый мужчина в кожаном фартуке — Митрофан Тимофеевич, бригадир. Его называли «Митрофан-огонь»: за глаза — за вспыльчивость.
— Ну что, новенький? — прищурился он. — Покажи-ка свой кирпич.
Николай, красный от стыда, протянул дрожащий «сырец». Края неровные, угол смят.
Митрофан молча взял его, покрутил в руках… и бросил опять в глину.
— Это не кирпич. Работай. Советской стране много строить надо, так что старайся.
И Николай работал.
Дорогие читатели, в 12-00 вас ждет рассказ "Остров надежды", а в 14-30 - увлекательная история из жизни Коко Шанель.