Я тогда очень устала. Вечером, когда за окном уже темнело, я стояла на своей маленькой кухне и мыла посуду после ужина. Вода журчала, в раковине звенели тарелки, а из комнаты доносился тихий шорох карандашей — Маша рисовала, лежа на животе на полу. Запах тушёной капусты стоял в воздухе, перемешиваясь с запахом моющего средства, и всё это вместе напоминало о том, как давно мы не выбирались никуда, где пахнет иначе.
Мне всё чаще мерещилась деревня. Не наша городская дача, где сосед сверху круглосуточно сверлит стену, а настоящая деревня — с петухами на рассвете, с парным молоком, с печёными пирожками, с запахом влажной земли после дождя. Там свекровь, свёкор, куры, огород, речка за лугом. Там, как мне казалось, настоящая семья. И я так хотела почувствовать себя в этой семье не гостью на несколько дней, а своей, родной.
Летом, думала я, мы поедем туда надолго. Хотя бы на пару недель. Маша будет бегать босиком по траве, Саша будет помогать отцу по хозяйству, а я… Я буду печь пироги, стирать на верёвке Машины платьица и разговаривать с Галиной Петровной, как с мамой. Без её сухого «угу» и прищуренного взгляда, будто я всё делаю не так.
Я сама себе рисовала эти картины, как спасательный круг от нашей городской суеты: работа, маршрутка, магазин, дом. Всё по кругу. И, наверное, поэтому, когда мы в те выходные поехали в деревню навестить свекров, я уже внутри почти решила: летом приедем к ним в отпуск, и всё станет по‑другому.
Вечер у них начался тепло. На столе дымился борщ, тарелка с домашними солёными огурцами, тарелка с пирожками, от которых пахло жареным луком и чем‑то ещё — тем самым, деревенским, неуловимым. Часы на стене негромко тикали. Маша, уткнувшись в ложку, шептала что‑то свёкру, и он посмеивался, поглаживая её по голове своей шершавой ладонью.
Я ждала подходящего момента. Слова крутились на языке, но никак не решались вылететь. Казалось, стоит только начать — и всё решится. Мы поговорим по‑семейному, по‑простому.
Когда Галина Петровна поднялась за чаем, я глубоко вдохнула и выдохнула.
— Я… вот… думала, — начала я, чувствуя, как горячо в лице. — Может, мы этим летом к вам приедем? Ну… на пару недель. В отпуск. И вам помощь, и Машке хорошо…
Я замолчала и посмотрела на свекровь. Она поставила на стол заварочный чайник, взяла полотенце, вытерла мокрые руки, чуть прищурилась. Взгляд у неё стал жёсткий, как зимний лед.
— Летом нам гости не нужны, — отчётливо сказала она, будто отрезала ножом. — У нас огород. Летом каждый день расписан. Приезжайте зимой, когда работы нет.
Комната будто съёжилась. Ложка в моей руке тихо брякнула о тарелку. Маша что‑то спросила, но я не расслышала: в ушах зашумело. Слова «нам гости не нужны» прозвучали не как забота о хлопотах, а как «ты нам не нужна». Я проглотила какой‑то невкусный ком, хотя на тарелке лежал очень вкусный пирожок.
— Ну да, — подключился Саша, будто его толкнули. — Мама права. Летом там работы невпроворот. Зимой приедем, посидим спокойно.
Он взглянул на меня быстрым, виноватым взглядом, как ученик на учительницу, и снова опустил глаза в чашку. Никто больше ничего не обсуждал. Тиканье часов стало громче, чем наши слова.
Потом мы уже ехали домой в машине. Дорога тянулась, за окном мелькали редкие огни, Маша спала в детском кресле, покачиваясь при каждом повороте. Я смотрела на темноту за стеклом и молчала, пока не почувствовала, что иначе просто лопну.
— Ты хоть понимаешь, что она сказала? — выдохнула я наконец. — «Нам гости не нужны». Это мы гости? Мы — твоя семья?
— Лен, не начинай, — устало ответил Саша, сжимая руль. — Ты всё не так понимаешь. У мамы правда летом там ад. Картошка, помидоры, заготовки. Она с утра до ночи в огороде. Ей не до… посиделок.
— А я что предлагала? На диване валяться? — голос предательски дрогнул. — Я же сказала: помочь. Я хотела быть с вами. С ней. С тобой. С Машкой. Ты видишь в этом только картошку.
— Я просто знаю, как там всё устроено, — раздражённо бросил он. — Я с детства каждое лето на этих грядках. Лишние люди — это лишние хлопоты. Ты городская, тебе не понять.
Это «ты городская» ударило сильнее, чем все огороды сразу. Будто поставил печать: чужая. Нежная. Балованная. Не их породы.
Я замолчала. Сидела, стискивая ремень безопасности так, что пальцы побелели. Мне казалось, если я сейчас продолжу, то скажу что‑нибудь такое, что уже не вернуть. А Маша спала. У неё голова чуть свесилась набок, губы приоткрылись, ресницы дрожали. Ради неё я проглотила обиду, как горькую таблетку.
Но на этом обида не остановилась. Уже дома, когда Маша уснула в своей кроватке, я стояла в ванной и механически чистила зубы, глядя в зеркало. Из‑под лампы отражалось моё лицо — уставшее, с красными глазами. И в голове одна за другой всплывали мелочи, которые раньше я старательно отодвигала.
Как в прошлый приезд Галина Петровна скривилась, когда я надела перчатки, чтобы чистить картошку: «Мы раньше и без перчаток справлялись, руки не отваливались». Как однажды, увидев мои накрашенные ногти, сказала наполовину в шутку: «Ну да, такие руки только чашку держать». Как она перешла на шёпот, когда я по‑своему уложила Машу спать: «У нас такого не было, у нас дети сами засыпали, без этих ваших сказок и обниманий».
Тогда я думала: ну, поколение другое, воспитание, характер. А теперь всё это сложилось в картинку: я у порога, вежливо сняла обувь, но дальше на ковёр меня не пускают.
На следующий день, пока мужчины ушли смотреть машину в гараже, я вышла с Машей прогуляться по деревне. Воздух был свежий, пах дымом от печей и талым снегом — весна только начиналась. У магазина мы встретили соседку свекрови, тётю Тамару, как её все называли. Невысокая, в стареньком пуховике, с узелком в руках.
— О, невестка городская приехала, — улыбнулась она мне добродушно. — Девка у вас — загляденье. Вся в папу.
Мы разговорились. Слово за слово, и я как‑то невольно вздохнула:
— Галина Петровна всё в делах, в делах… Летом у неё, наверное, совсем некогда.
Тётя Тамара только фыркнула.
— Ой, милая, ты бы видела, как её когда‑то гоняли. Моя свекровь с твоей свекровью родные снохи были. Галка к своей свекрови как выйдет замуж, так и попала. Та её чуть не до ручки довела. «Огород — это святое, — говорила, — гостей нам не надо, гости только едят да ноги стелют». Галя тогда молодая ещё была, хотела подружек позвать, троюродную сестру. А та ни в какую: «Нечего по людям шляться, работай, доказывай, что не лентяйка». Вот Галя и доказывала. День и ночь горбатилась. Слёзы глотала, а дела делала. Теперь сама такая стала. Боится, что скажут: расслабилась, гостей завела, деньги тратит, а не работает.
Я слушала и чувствовала, как внутри всё путается. Обида никуда не делась, но к ней примешалось что‑то ещё — странная жалость, что ли. Я вдруг представила молодую Галину — не эту сухую, жёсткую женщину, а девчонку, которая тоже, может быть, мечтала посидеть летом на речке с подружками, а вместо этого полола морковь под взглядом чьей‑то суровой свекрови.
Но оттого, что я это поняла, легче не стало. Потому что мой‑то ребёнок при чём? Моя семья при чём? Почему их семейные страхи вдруг стали моими рамками?
Вечером, уже в городе, когда Маша уснула, а Саша уткнулся в новостную ленту в телефоне, я ходила по комнате из угла в угол. В груди будто дрались две Лены.
Одна говорила: «Ну и ладно. Не хочешь — как хочешь. Живите со своим огородом. Нам есть, где провести лето. Поедем к моим родителям, на озеро, куда угодно. Не буду больше стучаться туда, где меня не ждут».
Другая шептала: «А может, ты правда не старалась? Приедь летом, докажи. Просись на огород, копай, поливай, пропалывай. Пусть увидит, что ты не неженка. Может, тогда примет».
Я ловила себя на том, что уже представляю, как встаю на рассвете, завязываю платок, выхожу на грядки. На ногтях — грязь, спина ломит, зато свекровь смотрит с уважением. А в следующую секунду меня трясло от злости: почему я вообще должна кому‑то что‑то доказывать?
Через несколько дней я после работы зашла на вокзал. В зале ожидания пахло кофе из киоска и чем‑то железным, тяжёлым. Люди спешили к кассам, тянули за собой сумки. Я встала в очередь, сжимая в кармане паспорт. Когда подошла моя очередь, я вдруг почувствовала странное спокойствие.
— Два билета туда и обратно на зиму, — сказала я кассирше. — В деревню, к такой‑то станции.
Бумажные билеты шуршали в руках. Я смотрела на даты и понимала: внешне я согласилась. Зимой так зимой. Я буду улыбаться, печь пироги, слушать Галину Петровну, кивать. Ради Саши. Ради Маши, которой нужны и дед, и бабушка.
Но по дороге домой, заглянув к родителям «на минутку», я уже осторожно заговорила:
— Мам, а давайте этим летом куда‑нибудь вместе? Может, на наше озеро, где мы в детстве отдыхали? Или к вашим друзьям в деревню. Машке полезно, да и мне… воздух сменить.
Мама оживилась, стала что‑то предлагать, звать в гости свою давнюю подругу. Я слушала и чувствовала, как внутри растёт тихое, упрямое решение: этим летом моего отпуска у чужих грядок не будет. Никаких жертв во имя чьих‑то страхов показаться ленивой.
Дома я положила зимние билеты в тумбочку рядом с кроватью и долго лежала, глядя в потолок. В одной ящике у меня теперь лежали сразу два лета: одно — несбывшееся, деревенское, где меня не ждут, и другое — ещё не придуманный до конца отпуск с людьми, которые точно скажут не «нам гости не нужны», а «мы скучали». И я вдруг ясно поняла: выбирать буду я.
Лето подкралось как‑то тихо. Ещё вчера я натягивала сапоги, брела по каше из снега и песка к остановке, а уже сегодня жарило так, что асфальт у дома блестел, будто его кто‑то намазал маслом.
Мы поехали не на озеро, как в детстве, а дальше — к морю. Родители упёрлись: «Ты у нас за столько лет ни разу по‑настоящему не отдыхала. Хватит экономить на себе». Продали старый шкаф, подкопили, я добавила отпускные — и вот мы стоим на перроне с чемоданом, на Маше панамка болтается.
В поезде пахло курицей из чужих контейнеров, чаем и чем‑то ржавым. Маша висела на окне, кричала: «Море! Когда море?» Мне казалось, что я еду не просто на отдых, а отрываю от себя какой‑то ржавый крючок, который столько лет держал меня привязанной к той деревне, к тем грядкам.
Первый вдох морского воздуха я запомню, наверное, навсегда. Солёный ветер, шум волн, горячий песок, который обжёг ступни. Маша визжала, бежала к воде, родители смеялись, мама поправляла ей панамку, папа нёс на плече складной зонт. Никто не оглядывался на меня с прищуром, не прикидывал, сколько с меня пользы. Я была нужна здесь просто потому, что я — я. Дочь, жена, мама Маши. А не пара лишних рук для прополки.
По вечерам мы сидели на балконе съёмного номера, слышали, как внизу шуршит галька под чьими‑то ногами, как далеко, за склонами, гудит поезд. Мама раскладывала на столике помидоры, нарезанные ломтиками, хлеб, варёные яйца. Я дышала полной грудью и вдруг ловила себя на мысли: а ведь сейчас, там, в деревне, кипят летней работой. И Галина Петровна, наверное, опять ходит в резиновых сапогах, в старом халате, и, может быть, в какой‑то момент вспоминает, что у неё есть городская невестка, которая прошлым летом помогала выкапывать картошку.
Телефон зазвонил на третий день. Номер свекрови. Я вышла на лестницу, где пахло жаркой пылью и чьими‑то котлетами.
— Ну что, отдыхаете? — голос у неё был сухой, как прошлогодняя трава.
— Да, — я осторожно присела на ступеньку. — У моря. Машка счастливая, родители тоже.
Повисла пауза, в которой было слишком много смысла.
— До нас, значит, летом дороги нет, — произнесла она наконец. — А к чужим — пожалуйста. Летом нам гости не нужны, помнишь? А им, видать, нужны.
Слова ударили по тем самым местам, которые вроде бы уже затянулись.
— Гал… Галина Петровна, — я старалась говорить ровно. — Я ведь тогда вам предлагала. Вы сами сказали: поезжайте к своим. Вот мы и поехали. Я вас услышала.
Она фыркнула.
— Да‑да, теперь всё перекрутить можно. Ну ладно, отдыхайте. А то, что у нас картошку град побил и Виктор слёг, это так, пустяки.
— В смысле — слёг? — у меня в груди всё сжалось.
— Сердце, наверное, шалит. Третий день почти не встаёт. Но ничего, справимся. Мы ж привыкли.
И в этом «привыкли» было столько упрёка, что хотелось бросить трубку. Я молчала, сжимая телефон так, что костяшки побелели.
— Зимние билеты не выкинули? — вдруг спросила она.
— Нет, лежат.
— Ну и хорошо. Зимой приедете. Посмотрите, как мы тут «справляемся».
Связь оборвалась. Я ещё минуту сидела на ступеньке, чувствуя, как где‑то внутри отдыхающая, счастливая Лена быстро натягивает на себя старую, знакомую вину, как чужую поношенную кофту.
Вернувшись в комнату, я увидела, как мама с Машей выбирают ракушки из ведёрка.
— Кто звонил? — спросила мама.
— Свекровь, — выдохнула я. — У них град, неурожай, свёкр болеет.
Мама смотрела внимательно, с сочувствием, но без давления.
— Может, надо ехать? — мягко спросила она.
Я покачала головой.
— Сейчас — нет. Летом нас там не ждали. Я приеду зимой, как и договаривались. Но не как рабочая лошадь. Если нужна помощь — пусть скажут прямо, а не через упрёки.
Осень пролетела в заботах и редких звонках. Саша ездил к родителям один на пару дней, вернулся задумчивый, поседевший как‑то в глазах.
— Плохо там, — сказал он, когда Маша уснула. — Огород почти весь побило. Отец постарел будто за один сезон. Мать всё тянет, как может. И обижена, Лён. На тебя, на нас.
— А на себя — нет? — вырвалось у меня. — Саша, я же не на курорт сбежала из под палки. Я просто выбрала своё лето. Одно. За все эти годы.
Он сел рядом, обнял.
— Я знаю. Просто зимой… будь готова к разговорам.
Я кивнула. Я уже была готова. Билеты в тумбочке звенели бумажным упрямством.
Мы поехали в декабре. Мороз скрипел под ногами, когда мы вылезли из автобуса. Деревня встретила нас тишиной и сизым дымом из труб. Дом свекрови стоял тот же, только потемневший, как будто лето выжгло из него последние краски.
Грядки, которые обычно летом стояли зелёной стеной, теперь прятались под ровными сугробами. Снег лёг так аккуратно, будто кто‑то заботливо укрыл землю одеялом.
В сенях пахло холодом и картошкой. В доме — варёной капустой, лекарствами и печным дымом. Виктор Петрович лежал на диване, похудевший, с жёлтыми руками. Увидев Машу, улыбнулся уголком рта.
— Выросла, — прохрипел он. — Скоро меня перещеголяешь.
Галина Петровна суетилась у плиты, ставила на стол тарелки. Солёные огурцы, мочёные яблоки, жареная картошка, курица. Стол ломился — как будто она хотела доказать: «Смотрите, у нас всё есть. Мы не слабые, не бедные».
Мы сели. Ложки звякали о тарелки. За окном стонал ветер, гоняя по двору сухой снег. Первые минут двадцать разговор держался на поверхности: здоровье, школа, погода. И вдруг, будто по команде, Галина Петровна отложила вилку и уставилась на меня.
— Хорошо вам было летом, наверное? — голос её стал жёстким. — На солнышке, на песочке. А мы тут с отцом… Кто огород полол, знаешь? Я.
Саша напрягся, я это почувствовала по тому, как его пальцы сжали моё колено под столом.
— Я предлагала приехать, — тихо сказала я. — Вы сами сказали: летом гости не нужны, у вас огород.
— Я так, может, сгоряча… — отмахнулась она. — По‑человечески разве не понятно, что помощь нужна? Уехать, как будто вас это не касается…
Что‑то во мне щёлкнуло. Сколько лет я проглатывала, оправдывалась, подстраивалась. А сейчас посмотрела на её сухое лицо, на мужа, зажатого между нами, на Машу, которая водила пальцем по узорам на скатерти, и поняла: если я сейчас снова промолчу, моя дочь потом будет сидеть так же, на этом же месте, и слушать то же.
— Галина Петровна, — я впервые за всё время назвала её по имени‑отчеству без внутреннего сжатия. — Давайте честно. Та фраза… «летом нам гости не нужны, у нас огород»… Она мне как дверью по лицу. Я всю дорогу домой тогда плакала. Я чувствовала себя не человеком, а то ли лентяйкой, то ли наёмной рабочей, которая не оправдала ожиданий.
Она заморгала быстро, как от яркого света.
— Я… Я же не это имела в виду… — прошептала она.
— А я именно так услышала, — не повышая голоса, продолжала я. — Потому что до этого лет у меня было только одно: приезжай, помогай, доказывай, что не ленивая, что за Сашу ты достойна. Ни разу не было: «Приезжайте, мы по вам скучаем, хотим просто с вами посидеть».
Слова сами находили дорогу. Я говорила и понимала, что сейчас, здесь, решается не только моя обида, но и то, каким будет наше будущее.
— Мне казалось, так и надо, — вдруг сорвалась Галина Петровна. Голос её задрожал. — Меня так учили. Моя свекровь как говорила? «Летом по гостям шляться — грех. Работай, доказывай!» Я всю молодость в сапогах и в грядках. Думала, иначе нельзя. Думала, если позволю себе отдых — меня осудят. Скажут: лентяйка, гостей развела, а сама дырку в небе ловит.
Она резко вытерла глаза краем фартука, будто стыдилась слёз.
— Я боялась, что сын голодным будет, что дом развалится. Вот и держалась за этот огород, как за спасательный круг. А вы тут со своим морем… Честно, у меня в голове не укладывалось, как можно летом не работать.
— Мам, — тихо вмешался Саша, впервые за вечер назвав её так по‑детски. — Но мы не в сорок пятом году живём. Я работаю, Лена работает. У нас есть деньги, чтобы съездить на неделю к морю. И это не значит, что мы тебя бросили. Это значит, что мы тоже люди, а не придаток к грядкам.
Он повернулся ко мне, и я увидела в его глазах то, чего раньше боялась не найти: поддержку.
— Я больше не позволю делать из Лены виноватую только за то, что она захотела отдохнуть, — твёрдо сказал он. — Мы будем помогать. Но не через чувство вины, не под упрёки. Если тебе нужна помощь — говори прямо: «Саша, Лена, приедьте, мне тяжело». А не «нам гости не нужны».
В комнате стало так тихо, что слышно было, как за окном снег скрипит под ветром.
Галина Петровна опустила плечи. Как будто с неё сняли невидимый рюкзак, полный камней.
— Я не умею по‑другому, — хрипло сказала она. — Всю жизнь… через упрёк, через «надо». Просить… страшно. Вдруг откажут. А так — сама откажу, заранее. И вроде как не я оставлена, а я отправила.
Она посмотрела на меня; в её взгляде впервые не было оценки, только усталость и что‑то похожее на просьбу.
— Приезжайте… когда сможете, — сказала она. — Не как на повинность. Как на… как к родным. Только не забывайте нас, ладно? Я… если помощь нужна будет, я скажу. Постараюсь без этих… «нам гости не нужны».
У меня защипало глаза. Я кивнула.
— А я постараюсь не жить оглядкой на вашу обиду, — ответила я честно. — Я буду приезжать тогда, когда это в радость. И если поеду к своим или к морю — буду знать, что это мой выбор, а не предательство.
Маша вдруг всхлипнула и, не понимая слов, но чувствую напряжение, подалась ко мне. Я посадила её к себе на колени. Она потянулась за солёным огурцом, и мы все почему‑то засмеялись. Смех вышел неровный, сквозь слёзы, но в этом было что‑то освобождающее.
Потом была зима, долгие разговоры на кухне, когда Саша чинил в сарае покосившуюся дверь, а я с Галиной Петровной резали салат и учились говорить не только о погоде и болезнях, но и о страхах. Она рассказывала, как в молодости прятала от свекрови порванные от усталости руки, как боялась, что её выгонят с ребёнком на улицу. Я слушала и понимала: её жёсткость выросла не на пустом месте.
Мы уезжали уже другими. Я — с ощущением, что моё «нет» имеет право на существование. Она — с тетрадкой, куда выписала крупным почерком телефоны: наш, врача, соседки. «Чтобы не ждать, пока кто‑то сам догадается», — сказала она.
Прошло несколько лет. Одной жаркой августовской ночью телефон зазвонил снова. Я, сонная, посмотрела на номер — Галина Петровна.
— Спишь? — спросила она виновато.
— Почти, — улыбнулась я в темноте.
— Я… хотела сказать заранее. Приезжайте летом. Все. Без вас тут пусто. Огород я урезала, половину под цветы отвела. Сашке качелю повесили, Машке гамак можно. И с малышкой заодно познакомлюсь, а то только по фотографиям вижу.
Я погладила свободной рукой крошечную спинку нашей новорождённой дочери, которая сопела рядом.
— Приедем, — спокойно сказала я. — На неделю. Потом к моим заедем. Я заранее говорю.
— И правильно, — ответила она. — Теперь так и будем: всё заранее, по‑честному.
Мы приехали в конце августа. Деревня встретила нас тем же сизым дымом, но дом был будто другой. Вместо бесконечных грядок — аккуратные полоски зелени и широкая клумба, где вперемешку росли георгины, настурции и какие‑то незнакомые мне цветы. Под яблоней стоял большой стол, накрытый клеёнкой, рядом свисала с толстой ветки качеля из широкой доски и верёвок.
Маша, уже длинноногая школьница, тут же помчалась к качеле. Младшая, завернутая в лёгкое одеяльце, мирно спала в коляске под яблоней. Саша нёс сумки, смеялся. Галина Петровна вышла на крыльцо, вытерла руки о фартук — чистый, нарядный, а не старый рабочий халат, — и вдруг расправила плечи.
— Ну наконец‑то, — сказала она. — А то без вас лето какое‑то… немое.
За столом мы говорили о школе, о том, как Маша научилась плавать, о первых улыбках младшей. Галина Петровна показывала свои цветы, рассказывала, как соседка научила её «для души» грядки сажать, а не только «для картошки». Огород впервые был фоном, а не главным действующим лицом нашей встречи.
Я поймала себя на том, что сижу под яблоней, в тени, пью чай, слушаю, как смеются мои дети, как Саша рассказывает отцу про работу, как Галина Петровна переспрашивает Машу про любимый урок. И в груди тихо, ровно. Нет больше того липкого чувства, что я опять кому‑то что‑то недодала, не доработала, не доказала.
Моя главная победа была не в том, что свекровь вдруг стала мягкой и идеальной. Нет. Она всё так же могла ворчать, переживать за каждую морковку. Но рядом с этим у меня было право выбирать, когда приезжать, сколько оставаться и где проводить своё лето. Я сохранила себя — ту Лену, которая когда‑то решилась поехать к морю, а не к чужим грядкам. И, кажется, именно благодаря этому старый дом наконец стал домом, а не полем вечной повинности.