Когда я в тот день накручивала на бигуди ещё влажные пряди, у меня дрожали руки. Не от страха, нет, а от какой‑то странной надежды, которая всё никак не хотела угаснуть, сколько бы раз меня ни осаждали словами: «Не своя ты нам».
Свекровь устраивала большой семейный праздник. Для неё это всегда было событие: сервант с её фарфоровым сервизом, скатерть, которую она доставала только по особым случаям, аккуратно разложенные приборы. И я, как всегда, хотела быть идеальной. Хоть кому‑то в этом доме нужной.
— Лен, ты долго? — крикнул из прихожей муж. — Мама просила не опаздывать.
Я посмотрела на себя в зеркало. Простое синее платье, чуть подкрашенные ресницы, аккуратно убранные волосы. Ничего особенного, но свекровь не любила, когда я «выделываюсь». Так она это называла. Я вздохнула, выключила свет и пошла в прихожую.
На улице было сыро и противно, ветер залезал под куртку, и я поймала себя на мысли, что было бы неплохо иметь что‑то потеплее. Потом сама над собой усмехнулась: да откуда у нас такие деньги. Все разговоры о дорогих вещах в этом роду заканчивались одинаково: «Это для своих, для семьи». И каждый раз я чувствовала, как это слово обходит меня стороной.
У свекрови в квартире пахло жареным мясом и корицей. Я всегда любила этот запах, он напоминал детство, бабушкину кухню, только там за запахом стояла ласка, а здесь — строгий порядок и выверенный до мелочей сценарий.
— О, наконец‑то, — свекровь выглянула из комнаты, поправляя на себе блузку. — Лена, проходи, раздевайся, потом сразу на кухню, там работы много.
Она скользнула по мне взглядом, проверяя, всё ли «прилично». Не найдя, к чему придраться, только кивнула.
В прихожей уже висело несколько дорогих пальто и курток. Я повесила свою простенькую куртку в самый угол, как всегда, чтобы не мозолила глаза. Уже собиралась идти на кухню, как свекровь вдруг громко хлопнула в ладоши:
— Так, семья, все сюда!
Родня мужа — братья, сёстры, двоюродные, тётки — потянулись в гостиную, переговариваясь и смеясь. Я тоже зашла и встала ближе к дверям, привычно занимая место, откуда удобнее потом незаметно уйти на кухню.
Свекровь таинственно улыбалась, держа в руках большой пакет из плотной бумаги.
— У нас сегодня не только праздник, — объявила она, оглядывая всех. — У нас ещё и особый повод. Мы с отцом Саши решили, что пора нашу Лену по‑настоящему приодеть.
Она открыла пакет, и я увидела её. Шубу. Настоящую, тяжёлую, мягкую, глубокого орехового цвета. Мех блестел, как живая вода, воротник густо обрамлял горловину, рукава были чуть расклешённые, внутри — плотная подкладка. Я даже вздохнула, не удержавшись.
— Вот, — свекровь подошла ко мне, расправляя мех. — Это тебе. Не будешь больше в своей тряпочке мёрзнуть. Шуба за двести тысяч, между прочим, — добавила она с таким голосом, будто произносит награду. — Не каждая невестка удостаивается.
Двести тысяч. У меня в голове не укладывалось. Это почти год моей зарплаты, если считать честно, без лишних трат. Щёки вспыхнули, в глазах защипало.
— Спасибо… — голос предал меня, сорвался. — Я даже… не знаю, что сказать.
— Скажи «спасибо» и носи с гордостью, — свекровь улыбнулась так тепло, как я не видела никогда. — Ты у нас как дочка. Правда, Саша?
Муж подошёл, приобнял меня за плечи:
— Конечно, как дочка, — сказал он и поцеловал меня в висок. — Ну что, примеришь?
Мне помогли надеть шубу. Она мягко обняла меня, согревая даже через тонкое платье. Я посмотрела на себя в большое зеркало в гостиной — и не узнала. Вместо вечно суетящейся Лены, которую можно в любой момент послать на кухню, на меня смотрела женщина. Статная, уверенная, будто из другого мира.
— Вот, совсем другое дело, — раздался за спиной голос золовки. — А то в своей куртке ты как девчонка.
Все одобрительно закивали, кто‑то даже сказал: «Ну теперь прямо наша». Эти слова кольнули, но тут же утонули в волне радости. «Наша». Может, правда всё меняется?
— Ладно, хватит любоваться, — свекровь махнула рукой. — Лена, снимай и на кухню. Стол сам себя не накроет.
Я послушно сняла шубу, осторожно провела рукой по меху, будто извиняясь перед ней за то, что оставляю здесь, и свекровь аккуратно повесила её в прихожей, отдельно от всего.
— Потом оденешь, когда уходить будете, — сказала она. — Не марать же.
На кухне сразу накатила реальность. Гулкий шёпот кастрюль, шипение масла на сковороде, запах чеснока и жареного лука, тёплый пар, который моментально прилип к коже. На столе — гора сырых овощей, миски, тарелки, противни.
— Так, — распоряжалась свекровь, — ты шинкуешь салат, потом займёшься картошкой, я буду за мясом следить. И не тяни, гости проголодаются.
Я накинула фартук и взялась за нож. Капуста хрустела под лезвием, пальцы быстро покрылись мелкими порезами от тёрки, но я только шмыгала носом и продолжала. Как будто от каждого нарезанного огурца я отрабатывала кусочек меха на моей шубе.
Время растворилось. Я бегала между плитой и столом, вытирала вспотевший лоб тыльной стороной ладони, мыла бесконечную посуду. В комнату заглядывала только затем, чтобы вынести очередное блюдо. Там смеялись, перекрикивали друг друга, обсуждали чьи‑то покупки, новые телефоны, поездки. Муж сидел в центре, жестикулировал, ему было хорошо. Он даже ни разу не спросил, как я там, успеваю ли.
— Лен, а сделай мне другой салат, — капризно протянула золовка, когда я в очередной раз принесла тарелки. — Этот с майонезом я не ем, ты же знаешь.
Я не знала. Никто мне не говорил. Но я только кивнула:
— Сейчас, сделаю.
Свекровь, услышав, как я снова застучала ножом, одобрительно заметила:
— Вот молодец, Лена, работящая. Не то что некоторые.
Я улыбнулась, словно мне сделали комплимент. Внутри, правда, что‑то дрогнуло: «Не то что некоторые» относилось к золовке, но та в этот момент смеялась над чем‑то в комнате и, видимо, даже не слышала.
К вечеру пальцы онемели, спина ломила так, будто по ней прошлись тяжёлой ступнёй. Я чувствовала себя выжатой тряпкой, но в голове всё вертелась мысль: у меня есть шуба. Настоящая. Дорогая. Своя. Вот выйдем, я её надену, и вся моя усталость останется здесь, на этой липкой кухне.
В какой‑то момент я выбежала в прихожую под предлогом взять ещё одну скатерть и украдкой открыла шкаф. Моя шуба висела на отдельной вешалке. Я осторожно провела пальцами по меху, закрыла глаза и представила, как буду идти по нашей улице, как на меня будут смотреть. Не как на чужую, а просто… с уважением, что ли. Я впервые за долгое время почувствовала, что мне дали что‑то не взаймы, а по праву.
Я вернулась на кухню, доработала последние мелочи и, наконец, настал момент выносить горячее. Тяжёлый противень обжигал ладони сквозь полотенце, пар бил в лицо, смешиваясь с запахом приправ. Я толкнула дверью и шагнула в комнату.
И застыла.
Посреди гостиной, прямо перед большим зеркалом, стояла золовка. В моей шубе. Она вертелась, заламывая руки на поясе, откидывала назад волосы, щурилась и смеялась:
— Смотрите, как на мне сидит! Ну просто королева!
Родственники одобрительно гудели, кто‑то отметил, что цвет ей к лицу, кто‑то уже советовал, с чем носить. Шуба на ней выглядела так, будто всегда была её. Моя шуба. Та самая, которую мне только что вручали «как дочке».
Я почувствовала, как горячий противень тяжелеет в руках. Воздух стал вязким, словно я влезла по шею в холодный кисель. Сердце ухнуло куда‑то в живот.
— Мам, ну правда, она как на меня шита, — золовка повела плечами, мех мягко зашуршал. — Я бы прямо сейчас в ней ушла.
Свекровь даже не смутилась. Повернулась ко мне, как будто всё в порядке:
— Лена, поставь мясо на стол, — ровно сказала она. — А шубу мы пока дочке дадим поносить. Она попросила. Ей нужнее, сама понимаешь, у неё работы побольше, по делам ездит. Ты у нас дома сидишь, не в обиде будешь.
Слова отскакивали от меня, как горох от стены. «Дадим поносить. Ей нужнее. Ты у нас дома сидишь». Я вдруг поняла, что до этого момента жила в какой‑то сладкой дымке: шуба, «как дочка», улыбка мужа. А сейчас этот дым резко развеяли.
— Да, мам, ей правда идёт, — поддержал свекровь муж, даже не глянув на меня. — Смотри, как сидит, прямо создана для неё.
Он улыбался. Они все улыбались. А я стояла с этим раскалённым противнем в руках, как служанка в красивом спектакле. Мой единственный приз за весь день — шуба за двести тысяч, — вдруг превратился в общий реквизит, который можно перекинуть с одной плечи на другие по щелчку пальцев.
Где‑то глубоко внутри что‑то треснуло, как стекло зимой под тяжёлой подошвой. Я впервые за всё время отчётливо увидела своё место в этом «роде»: на кухне, с фартуком, с ободранными от тёрки пальцами. И с чужой шубой, которой мне великодушно позволили чуть‑чуть коснуться.
Горячий пар от мяса ударил в лицо, и я услышала свой голос почти со стороны — незнакомый, хриплый, но удивительно спокойный:
— Тогда я произнесла…
— Тогда знайте, — услышала я свой голос, ровный, будто чужой. — Сегодня я обслуживала вас в долг, как прислуга, — и долги я больше не прощаю. Шубу вы уже отдали дочке, а вместе с ней — и последнее уважение ко мне. Отныне я не ваша кухарка и не ваша девочка для поручений.
Я аккуратно опустила противень на край стола, так, чтобы не задеть ни одну тарелку. Металл глухо звякнул о скатерть. В комнате на миг стало так тихо, что было слышно, как где‑то в кухне продолжает шипеть духовка.
Свекровь первой очнулась.
— Ты… что несёшь? — её голос сорвался на визг. — Совсем с ума сошла? Мы тебе, между прочим, шубу подарили! Как родной! А ты тут…
— Вы мне уже объяснили, кому вы её подарили, — перебила я, удивляясь, сколько в моём голосе спокойствия. — Не утруждайтесь, я всё поняла.
Золовка прижала полы шубы к груди, как добычу.
— Мам, да скажи ей, что я просто поношу немного, — наигранно обиженно протянула она. — Что она устроила? Праздник людям испортила.
Муж наконец повернулся ко мне. Лицо у него было вытянутое, растерянное, но в глазах — раздражение, не боль.
— Лена, прекрати спектакль, — тихо, но жёстко сказал он. — Праздник всё‑таки. Давай потом поговорим, а сейчас иди на кухню, помоги…
— Нет, — ответила я. Одно короткое слово прозвучало как удар.
Я медленно развязала тесёмки фартука. Ткань была влажная, тяжёлая от пара и брызг. Сняла его и аккуратно, словно чужую вещь, сложила пополам, потом ещё раз и положила рядом с противнем.
Без фартука я вдруг почувствовала, как кожа на пояснице липнет к платью, как ломит плечи. Но вместе с усталостью на поверхность выходило ещё что‑то — ясность.
— Лена, ты что делаешь? — свекровь встала из‑за стола, стул противно скрипнул. — Ты тут наговорила… Перед людьми… Мужа моего позоришь, сына моего позоришь! Мы тебя в дом приняли, как свою, подарки, праздники, всё для тебя… А ты…
— Всё для меня? — я слегка улыбнулась. — Всё это время я стояла у вашей плиты. И вы даже не заметили, что меня за столом почти не было.
Кто‑то из дальних родственников закашлялся, отодвинул тарелку. Кто‑то уткнулся в телефон, делая вид, что его тут вовсе нет. Запах запечённого мяса, майонеза, остывающего картофеля смешался с густым духом чужих духов и стал тошнотворным.
— Лена, идём на кухню, — муж взял меня за локоть, пытаясь увести. — Ты перенервничала, всё… Не позорься.
Я высвободила руку.
— Я не перенервничала. Я впервые в жизни не молчу, — сказала я, глядя прямо на него. — Ты можешь считать это позором. Я — нет.
Свекровь всплеснула руками:
— Видали? Это всё от хорошей жизни! Я её по судам тягать не стала, когда вы с ребёнком ко мне приперлись без копейки, я…
— Мама, хватит, — сказала я уже устало. — Ты прекрасно знаешь, что мы с самого начала сами себя тянули. А я тянула заодно и ваши застолья. Но с сегодняшнего дня — нет.
Я повернулась к двери. В прихожей пахло мокрыми сапогами и нафталином из старых пальто. На вешалке болталась моя тонкая куртка, смешная рядом с роскошной шубой на плечах золовки. Я надела её, застегнула молнию до подбородка. Куртка тут же холодно обняла спину.
— Ты куда собралась? — муж шёл следом, шипя мне в затылок. — Лена, люди сидят! Как ты выглядишь! Куда ты с ребёнком?
— Домой, — ответила я. — В наш дом. Если хочешь поговорить — приходи туда. Но без мамы.
В маленькой комнате, где у свекрови складировали старые книги и игрушки, спала наша дочь. Щёчки раскраснелись от духоты, волосы прилипли ко лбу. Я бережно взяла её на руки, она сонно вздохнула, прижалась ко мне.
Документы лежали в моей сумке — я давно привыкла держать всё важное при себе, на всякий случай. Тогда мне казалось, это просто привычка. Теперь я поняла: где‑то внутри я всегда знала, что придёт такой вечер.
Когда я вышла в коридор с ребёнком на руках и сумкой на плече, золовка стояла у дверей комнаты, всё в той же шубе, и смотрела на меня с любопытством, как на сценку в театре.
— Уходи, уходи, — свекровь уже почти кричала из гостиной. — Брось сына моего, неблагодарная! Всё мало ей, видите ли!
Я остановилась на пороге и обернулась.
— Мне действительно было мало, — спокойно сказала я. — Мало уважения. Вот его я и забираю. А шубу оставьте себе. Она вам нужнее.
Я вышла на лестничную площадку. Холодный подъездный воздух пах сыростью и старой краской. За спиной ещё доносились голоса, потом дверь хлопнула, отсекая этот гул.
На улице обжигал мороз. Дочь прижалась ко мне, тёплая, живая, тяжёлая. Я вдохнула воздух так глубоко, как будто до этого вечера мне не давали дышать.
***
Прошло не так уж много времени, хотя на душе это были словно другие жизни. Сначала было страшно: как мы будем? На что жить? Но вместе со страхом появилась странная лёгкость. Утром я не вскакивала, думая, успею ли к приезду свекрови всё вымыть и накрыть стол. Я вставала ради себя и ради дочери.
То, что раньше было просто моим умением выживать на кухне, оказалось вполне пригодным для дела. Я начала печь торты и пироги на заказ для соседей, потом для знакомых знакомых. Запах ванили, корицы, свежего теста наполнял нашу маленькую кухню, и это уже был не запах батрачества, а запах моего собственного дела. Я сама решала, что и для кого готовлю, сама называла цену. За каждый накрытый стол теперь платили — не улыбкой свекрови, а живыми деньгами.
Родня мужа первое время звонила часто. То свекровь требовала «по‑семейному» приехать помочь с юбилеем, то золовка обиженно вздыхала в трубку, что «раньше ты не ломалась». Я каждый раз отвечала одно и то же:
— Если вам нужна хозяйка праздника — вот, что я предлагаю, — и спокойно перечисляла, что могу сделать и сколько это стоит. — Если же вы зовёте нас в гости — тогда я прихожу как гостья. Могу принести один пирог. Но стоять у плиты за всех больше не буду.
В трубке наступала тишина, иногда слышался возмущённый шёпот. Они привыкали к новым правилам долго и тяжело. Но привыкли. Однажды свекровь всё‑таки позвонила и, кашлянув, сказала:
— Ну… если по твоим… расценкам, приезжай. Я на кухне уже не тяну.
Я долго смотрела на телефон, думая. Потом ответила:
— Могу приехать. Но только как хозяйка праздника, не как невестка. На кухне мы не обсуждаем семью. Согласна?
Она поворчала, но согласилась. В тот день я приехала раньше всех, встала за плиту не из‑за родства, а потому что это моя работа. И когда гости пришли, я вытерла руки о чистое полотенце, сняла свой рабочий фартук и села за стол вместе со всеми. Не с краю, не на табуретке у двери, а рядом с дочерью. Никто не посмел пересадить меня на кухню.
Муж… Муж долго метался между двумя мирами. Ему хотелось, чтобы всё вернулось: чтобы мама довольна, жена молчит, стол ломится. Но однажды он пришёл ко мне вечером, сел на стул посреди нашей маленькой кухни, где пахло остывающим бисквитом, и тихо сказал:
— Я не хочу жить, как раньше. Я… не сразу понял, что ты тогда сделала. Но сейчас понимаю. Я хочу быть рядом. Не хозяином, не сыном под маминой юбкой. Рядом.
Я долго молчала, смотрела, как по его щекам медленно катятся две одинокие слезинки. А потом только спросила:
— Ты готов защищать не меня от своей семьи, а наши общие границы? Или опять будешь просить «не позориться»?
Ответ на этот вопрос оказался важнее всего. И когда он спустя паузу сказал «готов» — не громко, но твёрдо, — я впервые за долгие годы ему поверила. Не сразу, не в один день, но мы начали учиться заново — уже без невидимых ошейников.
Шубу за те самые двести тысяч я больше никогда на себе не видела. Золовка щеголяла в ней по праздникам, выкладывала фотографии, пыталась вызвать у меня зависть через общих знакомых. Но каждый раз, когда я случайно натыкалась на её снимок, мне было странно легко. Для неё это было дорогой мех, блеск, повод похвастаться. Для меня — напоминание о том вечере, когда я впервые выбрала себя.
Пусть шуба греет её плечи. Меня с того дня греет другое — уважение к самой себе, которое я наконец перестала раздавать бесплатно.