До сих пор помню, как пах тот дом в последние недели перед моими родами: смешение жареного мяса, ванильного теста и хлорки. Всё блестело, звенело, натягивалось, как струна, — и только я одна чувствовала себя лишней среди этого праздника, который ещё даже не начался.
Свекровь готовилась к своему юбилею уже больше месяца. На кухне стояли списки блюд, имён гостей, даже примерное расположение стульев вокруг стола. Мне, восьмимесячной беременной, в этом расписании было отведено место где-то между селёдкой под шубой и оливье.
— Ты вот сюда сядешь, — показывала она пальцем на голый угол стола, — чтобы никого не задеть своим животом. И платья нормального у тебя всё равно нет, так хоть спрячешься.
Она говорила это вроде бы шутливо, но я чувствовала: шутка там только сверху, как глазурь на её фирменном торте. Под глазурью всегда что-то другое, тяжёлое.
Мы с мужем жили у неё временно, пока ремонт в нашей квартире стоял на паузе. Временно затянулось, и последние месяцы беременности прошли под её неусыпным взглядом. Она стучалась ко мне даже в ванную, если я задерживалась дольше, чем ей казалось допустимым.
— Ты что там делаешь? — доносилось через дверь. — Беременность — не болезнь, нечего размякать.
Она следила за тем, что я ем, сколько сплю, как сижу.
— Не ешь апельсины, — отодвигала она тарелку. — У ребёнка сыпь будет, потом мне мучайся.
— Мне бы врача послушать, — робко пробовала я возразить.
— Да что врачи, — отмахивалась она. — Я двоих подняла, и ничего, живы. Нормальные женщины терпят и без этих ваших анализов.
Особенно её раздражало, что предполагаемая дата родов выпала как раз на неделю её юбилея.
— Ну надо же так умудриться, — вздыхала она, глядя на меня, как на разбитую вазу. — Весь год нормальных дней не было, обязательно надо было попасть в мой праздник.
Я в такие моменты опускала глаза и гладила свой живот, будто извиняясь перед ребёнком за её слова. Ребёнок толкался в ответ, и мне казалось, что он всё слышит.
Муж метался между нами, как мальчишка на перемене.
— Мама, ну что ты начинаешь? — говорил он ей. — Никто специально не подгадывал.
— Конечно, никто, — горько усмехалась она. — Вы вообще обо мне когда-нибудь думаете? Я, между прочим, к этому дню готовилась полжизни. А теперь, гляди, вот она, — кивок в мою сторону, — возьмёт и разрушит всё в один день.
Слово «разрушит» врезалось в меня. Получалось, что я с ребёнком — как стихийное бедствие для её стола, салатов, нарядов.
В последние дни перед юбилеем она словно сошла с ума. С раннего утра хлопали дверцы шкафов, шипела сковорода, гремела посуда. Я просыпалась от запаха обжаренного лука и от её голоса.
— Вставай, — говорила она, заглядывая в комнату. — Беременность — не повод валяться до обеда. Помоги хоть что-нибудь почистить. Не могу же я одна на всех.
Я вставала, хотя поясница ныла, ноги гудели, а живот тянуло, как тяжёлый мешок.
— Только не напрягайся, — при этом наставляла она. — А то ещё надумаешь рожать раньше времени. Нормальные женщины терпят до даты. Вон соседка моя, Зина, вообще на праздник дотянула, потом поела, потанцевала, и только к ночи поехала рожать. Вот это характер.
Я смотрела на неё и думала: а я, видимо, ненормальная. Мне страшно, больно, я плохо сплю, ребёнок толкается так, будто ему тесно. Но для неё всё это просто неудобство в её грандиозных планах.
Накануне её юбилея дом гудел, как улей. На столах стояли тазики с салатами, банки с маринадами, огромные кастрюли. Запах майонеза смешивался с чесноком и жареным мясом, от этого запаха меня слегка подташнивало, но признаться я не решалась.
Я резала зелень, сидя на табурете, когда почувствовала, как что-то тёплое медленно стекает по ноге. Сначала я подумала, что просто вспотела — слишком жарко, слишком душно. Но потом ещё одна теплая струйка, и я поняла.
— Кажется… у меня воды отходят, — выдавила я, вцепившись в край стола.
Свекровь обернулась так, будто я объявила о пожаре на её складе закусок.
— Что у тебя? — прищурилась она.
— Воды… — повторила я, чувствуя, как к горлу подступает ком.
В её глазах на мгновение мелькнул испуг, но он тут же сменился раздражением.
— Ты можешь… подождать хоть до завтра? — она почти не спрашивала, а требовала. — Сегодня никак нельзя. Ты понимаешь, сколько людей приглашено? Столы накрыты, торт заказан, все подарки… Ты сейчас, что ли, решила всё испортить?
— Я не решала… — прошептала я, сжимая живот. Его уже тянуло, внизу начинала нарастать тупая боль.
В кухню вошёл мой муж, вытирая руки о полотенце.
— Что случилось?
— Твоя жена надумала рожать, — свекровь говорила ровно, но в голосе звенела скрытая ярость. — Сегодня. В мой день.
— У меня воды отошли, — повторила я, глядя на него почти с мольбой.
Он побледнел.
— Надо ехать в роддом. Сейчас.
— Никуда вы сейчас не поедете! — вспыхнула свекровь. — Доедите день, и поедете. Люди уже почти в пути! Ты представляешь, как это выглядит? Сын бросает мать в день её юбилея ради… — она запнулась, но всё равно договорила, — ради своих прихотей.
— Мама, это не прихоть, — голос мужа дрогнул. — Это роды.
— Да нормальные женщины умеют терпеть, — почти выкрикнула она. — Вот ты, — она ткнула в меня пальцем, — всегда всё по-своему делаешь! Всю мою жизнь испортила. Сначала увела у меня сына, теперь ещё и мой праздник крадёшь.
Слова били, как пощёчины. «Крадёшь праздник», «испортила жизнь» — я стояла мокрая, растерянная, чувствуя, как с каждым её словом ребёнок внутри меня сжимается, как мне казалось, от обиды за нас обоих.
— Я не выбираю… — прошептала я. — Оно само…
Схватка накрыла уже всерьёз, резкой волной, отдав в спину. Я зажмурилась, сжав зубы, чтобы не застонать.
Муж подхватил меня под руку.
— Всё, поехали, — решительно сказал он. — Мама, прости, но я не оставлю её в таком состоянии.
Свекровь стояла посреди кухни, среди своих салатов и кастрюль, как в центре разрушенного храма. Лицо у неё было бледное, губы поджаты.
— Иди, — процедила она. — Идите оба. Только знайте: я этого не забуду. Никогда. Всю жизнь запомню, как вы мне праздник сорвали.
Мы вышли из кухни под её тяжёлым взглядом. Я слышала, как за спиной звякнула тарелка, потом ещё одна. Но сильнее всего звенели не тарелки, а её слова.
Дорога до роддома прошла в полусне. Сирен не было, только ровный шум машины и редкие фразы мужа:
— Дыши, пожалуйста… Уже скоро… Всё будет хорошо…
А у меня в голове всё снова и снова звучало: «воруешь праздник», «испортил мне жизнь». Будто я не ребёнка везу рожать, а еду на чужое ограбление.
Роды были долгими и тяжёлыми. Время словно исчезло: была только боль, белый потолок, обрывки голосов врачей. Я хваталась руками за кровать, за воздух, за собственное дыхание. Между схватками медсестра несколько раз прикладывала к моему уху телефон.
— Вам тут звонят, — говорила она, раздражённо. — Постоянно.
Я слышала его вибрацию на тумбочке, но не могла даже руку поднять. Муж на сообщения не отвечал, он сидел у моего изголовья, сжатый, как пружина, гладил меня по голове и шептал, что всё получится.
А когда ребёнок наконец закричал — звонко, обиженно, по-настоящему живо — мир вдруг стал другим. И боль показалась чем-то далёким. Мне положили на грудь маленький тёплый комочек, влажный, тёплый, пахнущий чем-то новым, ни на что не похожим. Я заплакала так, как не плакала никогда.
Где-то на тумбочке продолжал мерцать телефон. Позже, когда меня перевели в палату и малыш уже тихо посапывал рядом, муж нехотя протянул мне аппарат.
— Там мама писала… — он потупил глаза.
Я пробежалась взглядом по сообщениям. Слова сжимались в один сплошной ком: «как вы могли», «всю жизнь запомню», «сорвали всё», «как я буду перед людьми выглядеть», «ты мне больше не сын», «она тебя от меня отняла». Ни одного вопроса о том, как я, как ребёнок. Только её праздник. Её обида. Её жизнь.
Я лежала, слушая ровное дыхание моего малыша, и вдруг отчётливо поняла: я борюсь уже не за то, чтобы она меня приняла, не за одобрение, не за место у её стола. Я борюсь за право моего ребёнка быть желанным и любимым, просто потому что он есть, а не потому что его появление кому-то удобно.
И тогда, сжимая ладонью крошечные пальчики, я тихо сказала самой себе: больше никогда я не буду умалять себя и своего ребёнка ради чужих праздников, чужих обид и чужих ожиданий.
Месяцы после роддома слились в один длинный день, в котором запах детского крема смешивался с ароматом супа на плите и стирального порошка. Я жила между пелёнками, ночными подъемами и шёпотом колыбельных, и только изредка память, как иголкой, колола тем самым: «сорвали праздник», «всю жизнь запомню».
Свекровь в роддом так и не приехала. Первый раз увидела внука уже дома, когда нам разрешили выходить. Пришла не одна — с сестрой, с какой‑то дальней родственницей. В прихожей сразу запахло её духами и горячей выпечкой — она принесла пирог, как бы в знак примирения.
— Ну что, — сказала, ступая в комнату, где спал сын, — вот он, виновник торжества.
Слово «торжество» прозвучало как насмешка. Она наклонилась к кроватке, посмотрела поверх бортиков. Лицо у неё было ровное, как маска.
— На тебя похож, — обронила она мужу. — Такой же упрямый, наверное.
Ни улыбки, ни желания взять его на руки. Осторожно тронула одеяльце пальцем и тут же отвернулась к столу, где я уже машинально раскладывала чашки.
— Как ты себя чувствуешь? — вежливо спросила её сестра.
Свекровь дернула плечом.
— Как я могу себя чувствовать… Всё уже было сказано, — бросила она и добавила с нажимом: — Про тот день я и правда никогда не забуду. Такая досада… Столько людей звонило, спрашивали, что случилось, где я пропала.
Слово «тот» она произносила каждый раз, как заклинание. «В тот день я должна была быть в центре внимания», «с тех пор у меня давление скачет», «все спрашивают про тот вечер». Рождение моего ребёнка в её рассказах было лишь досадной помехой.
Сын подрос, начал улыбаться, гулить, тянуться к игрушкам. Я ловила каждое его движение, каждый новый звук, пропитывалась этим тихим счастьем, как губка водой. Но всякий раз, когда мы приезжали к свекрови, воздух словно густел.
Она держала внука на руках только тогда, когда рядом были гости. Тогда улыбалась, сюсюкала на публику:
— Вот мой золотой… Из‑за него, конечно, мой юбилей сорвался, но что уж теперь…
При этом, оставшись со мной на кухне, опускала голос:
— Ты даже представить не можешь, каково было перед людьми выглядеть. Столько всего готовила… А вы… в роддом. Хоть бы задержалась до утра. Нет, именно в мой вечер приспичило.
Я мыла её тарелки, чувствуя, как вместе с пеной по рукам течёт раздражение. А она не уставала поддавливать мужа:
— Ты мне так и не компенсировал тот день. Можно было позже зачать, раньше… Люди, между прочим, планируют.
Он сперва оправдывался, потом просто замыкался, нависая над телефоном, делая вид, что читает что‑то важное.
Когда речь зашла о крестинах, свекровь оживилась.
— Вот тут мы всё сделаем как надо, — сказала она, как будто речь шла о её личном представлении. — Пригласим батюшку, потом застолье. Я уже список гостей прикинула.
— Мы хотели тихо, только самые близкие, — осторожно начала я. — Ребёнку ещё рано шум, да и средств лишних нет.
Она смерила меня взглядом сверху вниз.
— Не ты будешь решать, какой у моего внука будет праздник. Я столько лет людям стол накрываю, не собираюсь позориться на глазах родни. И учти: крестины — это ещё и мой способ… — она запнулась, — восстановить своё имя после того позора.
Позором она называла свой несостоявшийся юбилей.
Разговор перетёк в ссору, которую муж попытался заглушить общими фразами. В итоге крестины сделали скромными, как мы и хотели, но свекровь ещё неделю звонила ему и протяжно вздыхала в трубку, перечисляя, кого не позвали и как она «из‑за нас выглядит бедно».
К первому дню рождения сына она готовилась заранее. За пару месяцев начала звонить почти через день.
— Я решила, что отмечать будем у меня, — заявила, не спросив. — У вас тесно, люди не поместятся.
— А какие люди? — удивилась я. — Это же день рождения ребёнка, ему год. Он и так от незнакомых плачет.
— Ему всё равно, а взрослым нужно пообщаться, — отрезала она. — Всё-таки первая дата. Я уже договорилась с родственниками. Ты только торт закажи и не забудь, что свечек нужно одну, не больше, чтоб без глупостей.
Я сидела на кухне, глядя на сына, который в этот момент старательно размазывал кашу по столу. Слышала её голос в трубке и вдруг ясно поняла: опять всё крутится вокруг её представления, её гостей, её статуса хозяйки. Ребёнок для неё — повод позвать людей, а не человек со своими потребностями.
— Мы ещё подумаем, — тихо сказала я. — Я не уверена, что поедем к вам.
Пауза на том конце была такой долгой, что я даже проверила, не отключился ли телефон.
— Это что же, — медленно произнесла она, — ты опять хочешь мне праздник сорвать?
Слово «опять» пронзило, как игла. Внутри что‑то щёлкнуло.
Большое семейное собрание всё равно состоялось. Свекровь сделала хитро: пригласила всех «по поводу моего дня рождения, который в прошлый раз не отметили, и заодно внука поздравим». Мы узнали в последнюю очередь.
— Может, не поедем? — предложил муж, сидя вечером на диване, разглядывая наши с сыном фотографии в телефоне.
— Поедем, — сказала я неожиданно твёрдо даже для самой себя. — Я устала бояться её настроения. Надо уже расставить точки.
В день собрания в её квартире стоял привычный запах варёного мяса, свежей выпечки и приправ. На столе блестела посуда, салфетки сложены треугольниками, в вазах — цветы. Гостей было много: тёти, дяди, дальние знакомые. Все оживлённо перешёптывались, похлопывали друг друга по плечу, шум от голосов стоял такой, что сын прижался ко мне, уткнулся носом в шею.
— Ой, какой стеснительный, — громко сказала свекровь. — В кого это он у нас, а? Не в меня точно.
Она ходила между тарелок как режиссёр спектакля, поправляла скатерть, чьи‑то стулья, кого‑то усаживала ближе, кого‑то дальше. В какой‑то момент, когда все уже сидели, звякнула вилкой по стакану.
— Тихо, пожалуйста, — произнесла она с торжественной важностью. — Я хочу сказать несколько слов.
Разговоры затихли. Муж напрягся рядом, его пальцы на моей ладони стали холодными.
— Год назад, — начала она, — мой праздник был испорчен. Да, я говорю об этом вслух, потому что у меня до сих пор рана в душе. В тот день… — она выдержала паузу, — моя невестка решила поехать рожать именно тогда, когда у меня был юбилей. Я, конечно, понимаю, дети — это радость, но можно же было хоть немного подумать обо мне. Столько труда, столько готовки — и всё насмарку.
Несколько человек сочувственно закивали. Кто‑то тихо покашлял. Я чувствовала, как внутри поднимается волна — не только обиды, но и какого‑то странного спокойствия.
— С тех пор я живу с мыслью, что этот ребёнок принёс мне одни несчастья, — продолжила она, не глядя на меня, будто произносила монолог перед воображаемой публикой. — Сын от меня отдалился, все тогда обсуждали, как я не вышла к людям… А теперь вот, на его первый день рождения, — она развела руками, — я опять слышу какие‑то сомнения, поедут ли они ко мне, не поедут… Эгоизм чистой воды.
В зале повисла тяжёлая тишина. У кого‑то звякнула ложка, сын захныкал у меня на руках, будто почувствовав, что речь идёт о нём.
Я вдруг встала. Стул заскрипел по полу, несколько человек обернулись. Муж попытался остановить меня взглядом, но не сказал ни слова.
— Можно я тоже скажу? — спросила я спокойно, хотя внутри всё дрожало.
Свекровь приподняла брови.
— Ну, скажи, раз уж поднялась, — насмешливо позволила она.
Я оглядела комнату. Эти лица — знакомые и не очень, эти тарелки, салаты, красиво нарезанные овощи, запах горячих блюд… Всё это показалось вдруг какой‑то декорацией, за которой скрывается одна большая трещина.
— Вы правда думаете, что я поехала в роддом только ради того, чтобы испортить вам праздник? — спросила я, глядя свекрови прямо в глаза.
Кто‑то нервно хихикнул, кто‑то опустил взгляд. Она раскрыла рот, но я не дала ей вставить слово.
— Вы серьёзно считаете, что женщина может сдержать роды ради чьего‑то застолья? Что я лежала в схватках и думала не о том, как бы ребёнок родился живым и здоровым, а о том, как вы там салаты на стол ставите? — слова сами текли, ровно, без крика, как будто я всё это давно выучила наизусть. — В тот день я не «крала» у вас праздник. Я дарила жизнь вашему внуку. А вы в это время считали порции и гостей.
Свекровь побледнела, но я продолжала:
— За все эти месяцы вы ни разу не спросили первым делом: «Как он? Как вы?» Зато десятки раз повторяли: «как я выгляжу», «как я перед людьми». Вы так переживали о том, кто что подумает, что забыли подумать о ребёнке, который никогда не просил становиться разменной монетой в ваших обидах.
Я перевела дыхание, слыша только собственный голос и тяжёлое молчание вокруг.
— Вы можете помнить свой несостоявшийся юбилей сколько угодно, это ваше право, — сказала я тише. — Но у моего сына есть только один день рождения. И я не позволю превращать его в вечное напоминание о вашей досаде. Либо вы принимаете, что он — не виновник ваших бед, а живой человек, которого надо любить, либо… — я сглотнула ком в горле, — либо мы будем видеться редко и осторожно. Я больше не дам вам унижать ни его, ни меня.
Тишина стала почти осязаемой. Где‑то в углу зашептались две тёти:
— Ну, она тоже права, между прочим…
— А Надежду‑то нашу жалко…
Кто‑то из двоюродных братьев мужа вдруг поддержал:
— Тётя Надя, ну правда, вы тогда перегнули. Ребёнок ни при чём.
Другие, наоборот, зашипели:
— Как она разговаривает со старшими…
— В наше время такого не было…
Я чувствовала, как дрожат колени. Муж встал рядом, положил руку мне на плечо.
— Хватит, — твёрдо сказал он, глядя на мать. — Мама, она всё правильно сказала. Я тоже был тогда с ней, помнишь? Ты даже не спросила, как прошли роды. Тебя интересовал только твой стол. Я больше не дам вам говорить о моём сыне, как о наказании.
Свекровь сжала губы.
— То есть ты встаёшь на её сторону? — голос у неё сорвался. — Родную мать променял…
— Я не променял, — перебил он. — Я вырос. У меня теперь своя семья. И я буду защищать её, нравится тебе или нет.
Кто‑то из родни зашумел, кто‑то начал успокаивать свекровь, хлопать её по плечу. Кто‑то подошёл ко мне, сжал руку и тихо прошептал: «Ты молодец, что решилась сказать». Сын, устав от всего этого гула, заснул у меня на руках, прижавшись тёплым лбом к моему плечу.
Мы ушли раньше всех. На прощанье свекровь не подошла ни ко мне, ни к внуку. Стояла у окна, отвернувшись, как будто нас вообще не было.
Дальше всё случилось как будто само собой. Муж нашёл вариант отдельного жилья, пусть и небольшого, на окраине. Мы собирали коробки, складывали нашу жизнь по частям: кастрюли, детские игрушки, фотографии. Воздух в новой квартире пах краской, пылью и свободой. Я впервые за долгое время проснулась утром и не прислушивалась, не идёт ли кто‑то по коридору, не откроется ли дверь и не прозвучит ли знакомое: «А что это вы тут без меня решаете?»
Со свекровью мы стали общаться редко. Короткие звонки: «Как здоровье?» — «Нормально». Пара редких визитов, где разговор крутится вокруг погоды и цен в магазине. Ни слова про «тот день». Мы молчаливо договорились не трогать эту рану.
Как‑то летом я гуляла с уже подросшим сыном по парку. Он уверенно топал по дорожке, держась за мою руку, другой рукой тянулся к одуванчикам, смеялся своим особенным, только ему присущим смехом. Солнце пробивалось сквозь листву, на детской площадке кто‑то громко звал своего малыша, пахло свежескошенной травой и тёплой пылью.
Я смотрела на него и вдруг отчётливо поняла: самый главный праздник в моей жизни уже произошёл. Не тот, где столы ломятся от блюд и гости обсуждают, кто как оделся. А день, когда этот человек впервые закричал в родзале, когда его тёплое тельце положили мне на грудь. И никакой чужой эгоизм, никакие незакрытые обиды не имеют права отнять у меня радость помнить об этом дне с улыбкой, а не с чувством вины.
Сын обернулся, посмотрел на меня своими ясными глазами и неожиданно крепко обнял за ногу.
— Мама, пойдём ещё туда, — показал он на горку.
— Пойдём, — ответила я, и в этом простом слове было всё: и моё решение, и моя новая жизнь без чужих требований, и уверенность, что теперь я точно не позволю никому перекрашивать наши с ним праздники в цвета чужих обид.