«Не кроши себя, Ира»
Мама стояла у кухонного окна в своём старом ситцевом халате. Том самом, в мелкий василёк, что мы подарили ей с моей первой получки в девяносто шестом.
На столе лежал круглый домашний хлеб с тёмной, подгоревшей корочкой — я в детстве всегда отламывала её, пока горячо.
Я понимала, что сплю. Мамы нет уже пять лет, а здесь пахло не городской пылью, а сдобным тестом, топлёным молоком и её кремом для рук «Велюр».
— Мам? — позвала я тихо.
Она не обернулась. Нож в её руке опускался на доску ровно, ритмично. Ломти ложились один к одному. Но вот странность: чем дольше она резала, тем больше крошек летело на пол.
Они сыпались густо, как снег, устилая линолеум. Я хотела подставить ладони, поймать — это же хлеб, нельзя так разбрасывать! — но руки не слушались.
Мама отложила нож. Повернулась. Лицо молодое, гладкое, только глаза усталые — точь-в-точь мои сегодняшние.
— Не кроши себя, Ирка. Хватит, — сказала она строго. — Посмотри, сколько добра перевела. В ведро же всё уходит. В мусор.
Я дёрнулась, хотела сказать, что я же стараюсь, я для всех... и проснулась.
За окном серело декабрьское утро. В спальне было душно. Телефон на тумбочке засветился уведомлением — пять сорок утра.
Сообщение от невестки, Лены:
«Ирина Сергеевна, у нас ЧП, Тёмку из сада забрать некому, я записана на ногти месяц назад, а Паша на объекте. Выручайте!!!»
Три восклицательных знака. Как приказ.
Я отложила телефон. Вставать не хотелось. Хотелось обратно, в тот сон, к запаху молока. Но привычка, выработанная за тридцать лет, сработала быстрее желания. В голове тут же выстроился список дел.
Так. В семнадцать ноль-ноль быть в садике на другом конце города. Визит к врачу придётся отменить — опять. А сахар скачет вторую неделю, и терапевт ругается. Потом к сыну, приготовить ужин, потому что Лена вернется поздно, а Паша придёт голодный...
— Не кроши себя, — прошептала я в полумрак комнаты.
Села на кровати, спустив ноги на холодный пол. Пятьдесят восемь лет. Вроде ещё не бабушка на лавочке, а чувствуешь себя... как тот самый хлеб. От которого все отщипывают по куску, когда проголодаются. А крошки падают на пол. И никто их не собирает.
Я пошла на кухню. Щелкнула кнопкой чайника. Обычно по утрам я завариваю растворимый кофе, наскоро делая бутерброд с сыром. Быстро, сытно, побежала.
Но сегодня рука замерла над банкой.
В носу всё ещё стоял тот, мамин запах. Запах настоящей, неспешной жизни. Я выключила чайник.
Одевалась я медленно. Достала из шкафа бежевое пальто, которое берегла «на выход». А какой мне нужен выход? В магазин? Почему бы и нет.
На улице было сыро, под ногами хлюпало. Но я шла к новой пекарне, открывшейся в нашем доме полгода назад. Раньше я проходила мимо — дорого. Зачем платить сто рублей за багет, если в супермаркете батон стоит сорок?
Колокольчик над дверью звякнул, выпуская меня из серости в тепло.
— Доброе утро! Вам хлеба? — спросила девушка за прилавком.
— Нет, — я откашлялась. — Мне, пожалуйста, чиабатту с оливками. И круассан с миндалём. И капучино. Большой.
Триста сорок рублей. Почти десятая часть того, что остаётся у меня от пенсии после «коммуналки» и вечных переводов детям («Мам, ну подкинь пару тысяч до зарплаты, нам не хватает»).
Я вернулась домой, разложила покупки на столе. Достала из серванта чашку — тонкий фарфор, подарок от коллег. Она пылилась там восемь лет «для гостей».
Налила кофе. Отломила кусок чиабатты. Корочка хрустнула громко.
Внутри хлеб был пористый, пахнущий маслом и травами. Я откусила. И закрыла глаза.
Как же вкусно. Почему я ела тот «ватный» батон все эти годы?
Звонок, который всё изменил
Телефон снова ожил. Сначала коротко пискнул, потом завибрировал настойчиво.
Звонила дочь, Настя. Старшая.
Я посмотрела на экран. Обычно я хватала трубку на первом же гудке: вдруг что с внучкой? Вдруг у зятя проблемы? Моя тревога всегда бежала впереди меня.
Но сейчас во рту таял сладкий миндальный крем. Перебивать этот вкус тревожными новостями не хотелось.
— Алё? — я ответила, не проглотив кусок, а просто сдвинув его за щеку.
— Мам, ты почему не отвечаешь?! — голос Насти звенел. Ни «здравствуй», ни «как спалось». Сразу претензия.
— Я тебе пишу-пишу! Слушай, у нас проблема. Мы с Игорем поругались, он уехал к своим, а мне надо срочно на работу выскочить, отчёт горит. Ты можешь приехать к обеду посидеть с Лизой? Только давай быстрее решай, мне начальница уже мозг выносит!
Я сидела, держа в одной руке чашку с золотым ободком, а в другой — надкушенный круассан.
Передо мной лежал мысленный список моих «долгов» на сегодня: забрать Тёмку для сына, спасти Настю от отчёта, помирить её с мужем, сэкономить на себе, чтобы купить им гостинцев.
Я — удобный хлеб. Мягкий. Всегда под рукой.
— Мам? Ты слышишь? Ты чего молчишь? — Настя повысила голос. — Мне такси вызывать или ты сама доберёшься?
Я сделала глоток кофе. Горячая пена коснулась губ.
Мамины слова «В ведро же всё уходит» вдруг стали простыми и ясными. Моя жизнь, моё здоровье, моё время — всё это уходило в бездонное ведро чужих просьб, где даже «спасибо» звучало редко и сухо.
— Мам!!!
Я неспешно прожевала миндальную начинку.
— Слышу, Настя, — сказала я спокойно. — Я не приеду.
В трубке повисла тишина.
— В смысле... не приедешь? — дочь растерялась. Такого варианта она не ожидала. — Давление?
— Нет, — я отломила ещё кусочек чиабатты, наслаждаясь звуком хруста. — Я завтракаю. И у меня сегодня... — я посмотрела на серое окно, на остывающий декабрь, на свою красивую чашку.
У меня сегодня выходной.
— Какой выходной? Ты же на пенсии! Мам, ты что, шутишь? У меня карьера горит, а ты про завтрак?!
Раньше бы меня накрыла вина. Плохая мать, эгоистка, дочь нуждается. Я бы уже искала капли и вызывала такси.
Но сегодня рядом со мной, невидимая, сидела мама в васильковом халате. И строго качала головой.
— А я и не шучу, — ответила я, глядя, как в тёмной глубине кофе тают пузырьки пены. — Я просто ем, Настя. Впервые за долгое время я ем свой кусок сама, а не раздаю его.
— Мам, у тебя там всё нормально? Ты какая-то... Карьера, говорю, горит! Лизу некуда деть!
— У Лизы есть отец. У Лизы есть няня, телефон которой висит на холодильнике. И у Лизы есть мама, которая отлично знает: отчёт можно дописать ночью, если днём дела. Я так делала. Ты справишься.
Я нажала красный кружок отбоя. Палец лежал на стекле прочно.
В кухне повисла тишина. Какая-то бархатная, спокойная.
Обычно после таких разговоров я бы уже металась по прихожей, натягивая джинсы и ругая себя за чёрствость, но всё равно бы ехала. Ехала спасать, подхватывать, быть той самой «палочкой-выручалочкой», о которую все вытирают руки.
А сейчас я сидела. И доедала круассан.
Бунт на корабле
Телефон снова вспыхнул. На этот раз писал сын, Паша. Видимо, Лена уже доложила ему, что «бабушка не в духе».
«Мам, ты чего там устроила? Ленка расстроилась, запись в салон пропадёт. Тебе сложно два часа с Тёмой посидеть? Мы же рассчитывали».
Я посмотрела на это «мы рассчитывали».
Я отряхнула руки от сладкой пудры. Взяла телефон. Набирала текст медленно, вдумчиво:
«Паша, салон подождет. Или ты отпросишься с работы, это твой сын. Я сегодня занята до вечера. Люблю вас».
И перевернула телефон экраном вниз.
Странное дело. Небо не рухнуло. Сирена за окном не завыла. Стены дома стояли крепко. Только холодильник привычно загудел, включаясь в новый цикл.
Оставшуюся половину дня я провела так, словно нашла потерянный кошелёк с лишним временем. В поликлинику не пошла — решила, что сегодня буду приводить себя в порядок тишиной. Я просто гуляла.
Дошла до парка, где не была с прошлой осени. Села на скамейку, хотя дерево было холодным. Мимо шли женщины моего возраста — с сумками, с колясками, с озабоченными лицами. В их суетливых движениях я узнавала себя вчерашнюю.
«Бежим, бабушка, бежим, мы опаздываем!» — тянул за руку карапуз в ярком комбинезоне усталую даму в сером пуховике. Она улыбалась через силу, глаза у неё были потухшие.
Мне хотелось подойти, взять её за рукав и сказать: «Остановитесь. Купите себе булку с корицей. Сядьте на пять минут. Они вырастут и без вашей жертвы».
Но я промолчала. Каждый должен сам понять, когда пора перестать крошить себя.
Вечерние крошки
Домой я вернулась, когда уже стемнело.
В прихожей было тихо. Никто не привёз внуков «сюрпризом», раз уж «бабушка всё равно дома». Никто не прибежал жаловаться.
Я включила бра на кухне — мягкий жёлтый свет выхватил стол. На нём, на узорчатой салфетке, лежала недоеденная чиабатта. Я провела ладонью по столешнице.
Крошки.
Несколько золотистых, поджаристых крошек.
Раньше я бы смахнула их тряпкой в ведро. Автоматически. Не задумываясь. Но сейчас я собрала их в ладонь. И отправила в рот. Вкус оливкового масла, муки и покоя.
Я посмотрела на телефон. Три пропущенных от Насти. Одно сообщение от сына:
«Ладно, разрулили. Лена перенесла запись. Но ты, мам, даёшь. В следующие выходные с тебя пироги».
Я усмехнулась. «С тебя». Ни «как ты себя чувствуешь», ни «может, тебе что-то нужно». Они не плохие. Они просто привыкли, что хлеб на столе появляется сам собой, нарезанный и готовый. И что если горбушка черствая — её можно и не есть.
Но сегодня я усвоила урок. Хлеб, который сам себя не ценит, быстро черствеет. А тот, что знает себе цену — превращается в угощение.
Я достала с верхней полки банку хорошего чая, которую мне подарили на Новый год и которую я берегла «для особого случая». Заварила полный чайник. Аромат трав поплыл по кухне, смешиваясь с остатками утреннего запаха выпечки.
— Ну, за тебя, мам, — тихо сказала я, поднимая чашку. — И за то, что в ведро сегодня ничего не ушло.
В этот момент мне показалось, что в углу кухни, там, где у нас всегда висели пучки сушеной мяты, мелькнул подол василькового халата. И повеяло таким родным теплом, словно кто-то невидимый обнял меня за плечи.
Я сделала глоток. Смартфон снова звякнул — Настя прислала фото Лизы с подписью: «Справились сами. Спишь?».
— Не сплю, — ответила я вслух пустой кухне. — Я только проснулась.
А вам знакомо это чувство, когда вы отдаёте близким всё до последней крошки, а в ответ — тишина? Имела Ирина право так поступить с дочерью, или бабушка должна помогать всегда?
Подписывайтесь, здесь мы учимся любить себя, а не быть удобной мебелью для родни.