Часть 10. Глава 53
Следующий вызов, поступивший уже под вечер, когда начинало смеркаться и на город опускалась усталая серая мгла, показался Клименту откровенно странным и даже досадным. «В городскую поликлинику? У них там что, своих докторов не хватает? Чтобы на каждый чих «Скорую» гонять?» – с внутренним раздражением подумал он, когда машина тронулась по указанному адресу. Спросил об этом Анну Сергеевну, которая молча смотрела в окно, постукивая пальцами по колену.
– Всё проще пареной репы, студент, – ответила она, не оборачиваясь, с коротким, усталым вздохом. – Никто из сидящих там в тепле не хочет брать на себя ответственность за кризисные ситуации. Даже опытные доктора в подобных учреждениях рассуждают просто: пусть этим занимается «неотложка». Их задача – стабилизировать, а главное – увезти с их территории. Как говорится в определённых кругах, «нету тела – нету дела». И бумажку писать не надо.
Краскову это циничное, но, судя по всему, выстраданное годами опыта объяснение резко не понравилось. Внутри что-то ёкнуло от неприятия, но не нашёлся, что возразить. Вместо этого он внимательно прочитал на планшете поступившую от диспетчера скупую информацию: «Вызывает участковый терапевт Лидия Петровна Мирошниченко, предварительный диагноз у пациента – «остеохондроз грудного отдела позвоночника». Жалуется на боль в груди».
«Ну, хоть не „боль в животе“ или „головокружение“, – с облегчением подумал Климент. – И то слава Богу. Будь что посложнее и менее очевидное, возиться потом с его карточкой, выяснять историю…» Он с удивлением отметил про себя, что всё глубже и неотвратимее проникается логикой и суетливым, изматывающим бытом «неотложки», сам того до конца не сознавая. Но внутренне ещё не дошёл до того критического рубежа, который рано или поздно случается практически у всех, кто надолго связывает жизнь со «Скорой помощью»: когда жгучее, ежедневное желание послать всё к чёртовой матери и устроиться на тихую, спокойную, предсказуемую работу становится сильнее смутного, абстрактного желания «помогать людям».
«Скорая» с размазанными по бортам грязными брызгами подъехала к стандартному и потому унылому зданию районной поликлиники, лучшие годы которой пришлись на времена строительства развитого социализма с человеческим лицом. Войдя в подъезд и поднявшись на второй этаж, Климент сразу заметил, как у длинной вереницы дверей с табличками «участковый терапевт» буквально плещется и клокочет нетерпеливое людское море. Не такое бурное и стылое, как Балтийское в ноябре, но кто знает, во что это скопище усталых, раздражённых людей может превратиться, если вдруг, например, погаснет свет, отменят приём или случится иная неприятность?
В самом конце коридора, у последней двери, медики заметили мечущуюся, суетливую фигуру в белом, слегка помятом халате. Женщина лет пятидесяти, с озабоченным, растерянным лицом что-то совала под нос скрюченному пациенту, сидящему у двери кабинета на обтянутой потёртым, линялым кожзаменителем скамейке. Бригада ускорила шаг. Подойдя ближе, они увидели мужчину лет пятидесяти пяти, лицо его было мертвенно-бледным, землистым, покрытым крупными каплями холодного пота. Он сидел, неестественно сгорбившись, одной рукой вцепляясь в грудь, другой – за край скамьи. Дышал поверхностно, с трудом, с хриплым присвистом на вдохе.
Участковая врач продолжала с каким-то наигранным, бесполезным отчаянием совать ему под нос ватку, пропитанную едким, режущим нос запахом нашатырного спирта.
– Вот, наконец-то! – затараторила она, заметив приближающихся в синей форме медиков, и в её голосе прозвучало не облегчение, а скорее досада и раздражение. – Мужчина пришел без записи, жалуется на боли в груди, говорит, что отдаёт в лопатку. Наверное, у него остеохондроз, но я не невролог! Посмотрите его, пожалуйста, сделайте что-нибудь, а то у меня очередь, мне совершенно некогда разбираться! – с этими словами она сунула Клименту, оказавшемуся ближе всех, вонючую ватку в руки и, словно испуганная мышь, юркнула в свой кабинет, прикрыв за собой дверь с громким стуком.
Очевидцы, пациенты, наблюдавшие за этой короткой, но красноречивой сценой, возмутились, и по коридору прошелестел тихий гул негодования.
– Да врёт она всё! – громко, с искренней злостью сказал полный, лысеющий мужчина лет пятидесяти, стоявший неподалёку с толстой медицинской карточкой в руках. – Мы сами пропустили вперёд, когда увидели, как ему реально плохо стало. А она – отказала наотрез! Заявила, что никого, кто не записался через «Госуслуги» или по телефону в регистратуре, принимать не собирается. Мы на нее зашумели, мол, какого лешего вы творите, человеку плохо! Она тогда его отвела в доврачебный кабинет, померили давление – оно высокое было. А он, бедняга, еле на ногах держался, шатался, говорил, что до кабинета не дойдет. Врачиха же ему в ответ такое выдала: «Раз сюда пришли, значит, и до кабинета дойдете! Сами виноваты, что без записи!» – мужчина покачал головой, полной горького презрения.
Красков краем глаза заметил, как у Анны Сергеевны лицо снова, как в том случае с пострадавшей от кислоты, стало каменным, а глаза сузились до двух ледяных щелей. Не теряя больше ни секунды на пустые разговоры, они начали оказывать помощь. Фельдшер наклонилась к пациенту, её движения были резкими, точными, без единого лишнего жеста.
– Клим, тонометр. Быстро. И помоги расстегнуть рубашку.
Уже через минуту выяснилось нечто ужасающее: их коллега-терапевт, по мнению Анны Сергеевны, была достойна того, чтобы её немедленно лишили диплома врача и навсегда запретили практиковать. У больного было не высокое, как она говорила, а критически низкое давление, а самое главное и страшное – все классические признаки, и первая же пленка ЭКГ безжалостно подтвердила, обширного трансмурального инфаркта миокарда. Каждая секунда промедления грозила необратимыми последствиями.
Бригада «Скорой» мгновенно перешла в режим экстренных действий: стабилизировать давление, купировать боль, готовить к транспортировке. Климент, вспомнив алгоритмы, чётко выполнял команды, а затем позвонил водителю Костику, дежурившему в машине. Тот мигом прибежал, запыхавшись, с компактными носилками-трансформером.
– Красков! – позвала Анна Сергеевна, голос её оставался низким, напряжённым, она явно была на взводе. – Сообщи этой… Лидии Петровне, что мы забираем. И диагноз.
– Сделаю! – откликнулся Климент, чувствуя, как в сознании сверкает ярость, а по телу бежит нервная дрожь.
Он решительно распахнул дверь кабинета и уставился на терапевта. Та, несмотря на шум и суету в коридоре, преспокойно, с отстранённым видом сидела за письменным столом и что-то быстро, стуча по клавишам, оформляла в компьютере. Даже не вздрогнула от его резкого появления.
– У мужчины, которого вы бросили в коридоре, – обширный инфаркт! – выпалил Климент, стараясь говорить громко и чётко, но внутри всё сжималось от гнева. – Мы его забираем в стационар, в реанимацию.
Он ожидал чего угодно: испуга, оправданий, показного беспокойства, даже агрессии. Но только не такого. Врач медленно, с явной неохотой оторвала взгляд от монитора, посмотрела на Климента пустыми глазами, слегка пожала одним плечом и равнодушно, будто комментируя погоду, ответила:
– Да? И что? С кем не бывает. У меня таких по пять человек на дню. Ваше дело – забрать. Моё – бумаги оформлять, – и снова, без тени смущения или интереса, уткнулась в экран, будто Климент и не стоял перед ней.
Ошарашенный, оглушённый таким леденящим душу равнодушием, Красков на секунду замер, потом, стиснув зубы, резко развернулся и поспешил обратно к Анне Сергеевне. Его мир снова перевернулся. Он видел сегодня прямое, дикое зло – кислотную атаку. Но это холодное, бюрократическое, повседневное равнодушие, прикрытое белым халатом, казалось, било ещё больнее.
Вместе с водителем они бережно, но быстро погрузили бедолагу-сердечника на каталку, выкатили её к лифту и повезли в машину, чтобы доставить в кардиологическое отделение клиники имени Земского. Пока неслись, в голове у Климента пульсировала одна и та же фраза: «С кем не бывает… С кем не бывает…» Она звучала как самый страшный приговор профессии, которой он пытался научиться.
Последний вызов в ту смену пришёл уже под утро, когда город только начинал пробуждаться в предрассветной сизой дымке, а сонные фонари меркли один за другим. Усталость навалилась на Климента свинцовой тяжестью, смешивая в голове образы обожжённой кожи, равнодушного лица терапевта и ровную зелёную линию кардиомонитора. Он уже мысленно представлял горячий душ и постель в своём доме, когда диспетчер с той же профессиональной, лишённой эмоций интонацией, объявила адрес в одном из дальних спальных районов.
– Снова «психиатрия», – вздохнула Анна Сергеевна. – К концу смены всегда так. Сил не остаётся ни у кого.
Но этот случай оказался не похож на агрессивных или депрессивных пациентов. Подъехав к хрущёвке, они увидели у подъезда небольшую группу людей и двух полицейских, которые, судя по всему, только что прибыли. На небольшом узком балконе пятого этажа, свесив ноги в пижамных штанах в забавную ёлочку, сидел пожилой мужчина. Он был без обуви, а в руках, прижимая к груди, держал плюшевого медвежонка в тельняшке. Рядом с балконом было распахнутое окно, из которого него доносился громкий, торжественный голос диктора, зачитывающего хронику советских времён.
– Алексей Иванович, слезайте, прошу вас! Холодно же! – кричала снизу пожилая женщина в пуховом платке, вероятно, соседка.
Мужчина на балконе повернул к ней серьёзное, озабоченное лицо.
– Не могу, Галина Семёновна. Я на боевом посту. Меня ждут. Слушайте, все слушайте радио!
Один из участковых, молодой лейтенант, пояснил медикам на ходу:
– Ветеран, Афганистан. Вроде тихий всегда. Дочь говорит, сегодня получил письмо из военкомата – приглашение на какое-то торжественное мероприятие. Видимо, триггер сработал. Сидит уже час, говорит, что он снова на заставе и отступать нельзя. В квартиру не пускает, дверь изнутри чем-то подпёр.
Климент смотрел на этого седого, хрупкого человека на холодном балконе, который крепко держал игрушку, и чувствовал, как усталость внезапно отступает, сменяясь каким-то щемящим, горьким пониманием. У него явно не агрессия и не мания величия. Скорее, вывернутая наизнанку боль, принявшая форму странного, но абсолютно логичного для его сознания ритуала.
Анна Сергеевна подошла к балкону и, не сильно повышая голос, сказала чётко и ясно:
– Товарищ гвардии сержант! Доклад о ситуации на заставе принят. Командование приказывает спуститься для получения нового приказа.
На лице мужчины мелькнула тень сомнения, затем осмысления. Он внимательно посмотрел на Анну Сергеевну в её синей форме, которую в полумраке можно было принять за военную, затем на плюшевого медвежонка.
– Приказ из Москвы? – спросил он строго.
– Так точно, товарищ сержант. Подписан лично маршалом Устиновым! – без тени улыбки подтвердила фельдшер.
Медленно, осторожно, мужчина слез с перил и скрылся в окне. Бригада «Скорой» поспешила наверх. Через несколько минут из квартиры послышался звук отодвигаемой мебели. Дочь открыла дверь, её лицо было залито слезами. Войдя в помещение, медики увидели сержанта уже в прихожей. Он стоял по стойке «смирно», всё ещё сжимая медвежонка.
– Разрешите сдать пост, товарищ военврач, – сказал он Анне Сергеевне. – Простите, не знаю вашего воинского звания.
– Старший лейтенант, – без запинки ответила фельдшер и посмотрела на Краскова. – Рядовой, обеспечьте товарища гвардии сержанта седативным средством!
Климент, кивнув, с опаской подошёл к «афганцу». Тот, ни слова не говоря, приспустил спортивные штаны, позволяя сделать укол. Не прошло и пары минут, как он, сонно моргая, начал сползать по стене. Медики поспешили уложить его на носилки. Когда понесли, сержант вдруг взял Краскова за руку и сказал слабо:
– Сынок, ты там… медвежонка не забудь. Он же… ему тоже страшно было.
Студент кивнул, вернулся, взял с дивана потрёпанную игрушку и, быстро спустившись, положил мужчине на грудь. Тот обхватил её обеими руками, закрыл глаза, и его лицо наконец расслабилось.
Пока ехали обратно, в машине было тихо. Анна Сергеевна, глядя в темное окно, произнесла, больше для себя:
– Вот и вся наша работа. Иногда нужно не сердце запустить, а просто… дать человеку выполнить приказ и сдать пост с честью.
Климент молчал. Он смотрел на спящего ветерана, прижимающего к груди игрушку, и понимал, что сегодняшний день, начавшийся с кислоты и равнодушия, закончился для него неожиданным, тихим и очень важным уроком о том, что боль бывает разной. И помощь – тоже. Иногда она заключается в том, чтобы просто сыграть свою роль в чужой, но очень реальной для кого-то битве. Он больше не думал об увольнении. Просто смотрел в окно на первые утренние огни Санкт-Петербурга и чувствовал усталость, в которой не было горечи.