Часть 10. Глава 52
– Привет! Ну, Красков, как ты? – громкий, чуть хрипловатый голос заведующего отделением, прозвучавший ему вдогонку, заставил студента, спешащего в раздевалку, чтобы успеть приготовиться к началу смены, резко остановиться и обернуться. В пахнущем антисептиком ярко освещённом коридоре кроме них никого не было. Климент подошёл к хирургу, и тот, к удивлению юноши, приветствовал его не кивком, а крепким, коротким рукопожатием, чем окончательно сбил с толку. Не привык Климент, чтобы начальство, да ещё такой опытный хирург, как Борис Денисович Володарский, здоровалось с ним по-свойски, словно с равным.
– Доброе утро. Нормально, Борис Денисович. Трудновато, но понемногу привыкаю, – честно и немного сбивчиво выпалил Красков, ощущая, как под взглядом проницательных глаз старшего коллеги по спине пробегает знакомый холодок стыда. Он неловко поправил сумку на плече.
– Это хорошо. Знаешь, кто тут о тебе спрашивал? – спросил Володарский, и в его голосе зазвучала какая-то необычная интонация – не грозная, но заставляющая насторожиться.
– Нет, – коротко ответил студент, и внутри всё мгновенно сжалось, как будто его снова туго стянули наручниками. Не стерлась еще из памяти, не провалилась в далёкое прошлое та дикая история с обыском и допросом, когда его сначала остановил спецназ, а после несколько часов продержали в душном кабинете, выпытывая, куда подевалась его мать, как сам он связан с её теневыми делами.
Тогда Красков впервые за всю жизнь не просто почувствовал, а с жуткой ясностью осознал себя пешкой, брошенной на произвол судьбы. Прежде, когда мать была во власти и имела широкий круг знакомств и огромные финансовые возможности, неприметная фигурка на краю большого поля стояла себе под надёжной, непробиваемой защитой и делала, что хотела, не задумываясь о последствиях. Звали ее Климент.
Но стоило матери слететь с трона, как на сына Клизмы тут же набросились волкодавы. Хорошо, не растерзали, отступили в самый последний момент, а то ведь запросто могли. Как сделали это в своё время, – он недавно на досуге смотрел полный драматизма исторический сериал, – с сыном вождя народов Василием Сталиным. Пока был жив отец, его восхваляли и боялись пуще огня, а стоило Иосифу Виссарионовичу умереть, как осудили, сломали личность через колено и сослали в небытие. Страшная, навязчивая параллель.
– Эллина Родионовна интересовалась, – улыбнулся Володарский, и на душе у Климента, к его собственному изумлению, резко отлегло, будто вынули тяжеленный камень. Эта женщина, недавно ставшая главным врачом клиники имени Земского, всегда была для него загадкой. Она никогда открыто не относилась к нему с предубеждением, даже когда вокруг все плевались: «Этот сын Клизмы – настоящее исчадие ада!»
Злилась ли она на него? Несомненно. Возможно, даже ненавидела в те дни, когда он, наглый, самовлюблённый мажор, проходил практику в отделении неотложной помощи и позволял себе такое, отчего теперь, стоит лишь вспомнить, по коже бегут мурашки и хочется провалиться сквозь землю. Одна лишь история с девицей чего стоит – той самой, которая оказалась содержанкой влиятельнейшего заместителя председателя Заксобрания Черняховского. Тогда Климент едва не угробил карьеру собственной матери, и ей пришлось потом идти к народному избраннику на поклон, договариваться о снисхождении.
– Да? И что сказала? – робко, почти шёпотом поинтересовался Красков, сжимая ремешок сумки.
– Увидела, как ты выходишь в спецодежде из нашей «Скорой» и спросила у меня, что здесь делаешь. Я честно ответил: мол, взял на работу, временно, посмотреть, – неторопливо ответил Володарский, изучая реакцию студента. – Печерская ответила, мол, если хорошо трудится, без закидонов прежних, пусть остаётся.
Красков лишь стыдливо промолчал, опустив глаза на чистый линолеум. В голове пронеслось: «Значит, не забыла Эллина Родионовна моих «похождений»… Что ж, я другого и не ожидал. И не заслужил». И всё-таки он вновь поразился, насколько незлопамятной и, в каком-то высшем смысле, великодушной оказалась эта женщина. Климент лишь смутно мог представить, сколько нервов вытрепала у Печерской его мать в те годы, когда находилась на пике могущества, недаром в узких медицинских кругах Санкт-Петербурга её за глаза звали «Клизмой».
Несмотря на это, мстить сыну за грехи родительницы главврач не стала, и это породило в его душе не просто облегчение, а искреннее, глубокое чувство благодарности, смешанное со жгучим стыдом.
– Я не подведу, Борис Денисович, – твёрдо, глядя уже прямо в глаза хирургу, сказал Климент. – Ни вас, ни доктора Печерскую. Даю слово.
– Удачи, – кивнул завотделением, и в его взгляде мелькнуло что-то похожее на одобрение. – Беги, смена начинается.
Через полчаса студент уже мчался вместе со своей бригадой на первый вызов, прижимаясь плечом к холодному борту «Скорой», под вой сирены, разрезающей утренний городской поток. Диспетчер назвала адрес в деловом центре, и это оказалось стеклянное многолюдное здание. Повод она не уточнила, сказав лишь, что пострадавшая – двадцатилетняя девушка, а обратились в «Скорую помощь» её коллеги, причём голос у звонящей был истеричный.
Когда бригада, пробившись через толпу ошеломлённых офисных работников, поднялась в стремительном лифте и нашла нужный кабинет – туда медиков проводил бледный, как полотно, молодой охранник, – картина, открывшаяся им, была поистине жуткой.
В просторном офисе, пахнущем кофе и разогретым пластиком офисной техники, на полу возле забитого папками шкафа, со свернутым в неловкий рулон дорогим пальто, положенным под голову каким-то неумелым самаритянином, лежала девушка. Её лицо и шея представляли собой сплошное месиво страшных, пузырящихся ожогов. Таких, что Климент, прежде не видавший ничего подобного вживую, невольно поморщился, ощутив, как к горлу стремительно подступает едкий тошнотворный ком. Горький привкус заполнил рот. Он с судорожным усилием сдержал рвотный позыв, закусив губу до боли, и двинулся следом за фельдшером Анной Сергеевной. Та, с каменным, абсолютно непроницаемым лицом, – оно всегда у неё таким становилось в минуты высочайшего напряжения, – уже подошла к пострадавшей, опустилась перед ней на колени и приступила к осмотру. Её голос зазвучал тихо, но очень властно, отдавая команды санитару.
Климент, подавая инструменты и препараты, не мог оторвать взгляда от ужасающей картины. Состояние кожного покрова девушки было катастрофическим: кожа, особенно на лице и шее, напоминала тончайшую, обугленную пергаментную бумагу. Стоило лишь едва дотронуться или задеть её, как она начинала медленно, с мрачной неотвратимостью слезать, обнажая влажные, багрово-розовые слои тканей. Это было похоже на то, как внезапно отклеивается от лица и сползает вниз страшная, неровная маска, оставляя после себя нечеловеческий, сюрреалистичный рельеф. От этого зрелища у Клима свело желудок.
Сама пострадавшая, которую коллеги назвали Алёной, находилась в состоянии, граничащем с нежизнеспособным: глубочайший ожоговый и болевой шок, артериальное давление близко к нулю, нитевидный, едва уловимый пульс. Но поражало и одновременно леденило душу другое: она, несмотря на весь этот ад, была в сознании. Её веки, обожжённые по краям, медленно приподнимались, открывая мутные, застланные невыразимой болью глаза. Они блуждали по лицам склонившихся над ней медиков, по потолку, но не видели ничего. Говорить Алёна не могла – губы были распухшими, лишь тихий, хриплый стон вырывался из горла при каждом её поверхностном вдохе.
Пока Анна Сергеевна, с лицом, высеченным из гранита, вводила мощные препараты, пытаясь хоть как-то пробиться сквозь стену боли, попутно она стала быстро собирать анамнез. Благо в кабинете, застыв у стены, оставались несколько человек – свидетелей или коллег.
– Что конкретно случилось? Что произошло? – отрывисто, не отводя взгляда от вены на неповреждённом участке руки, спросила фельдшер.
Люди в офисе молчали, потрясённые, некоторые плакали, зажав ладони у рта. Заговорил охранник – молодой парень, сам ещё бледный и дрожащий, но собравшийся. Он рассказал, что примерно сорок минут назад в здание пришёл муж девушки.
– Он с самого порога выглядел... не в себе. Не пьяный, нет. Зашёл, как сжатая пружина. Лицо серое, глаза пустые. Я его не пустил за турникет без пропуска, попросил позвонить. Он потребовал, чтобы Алёна спустилась, сказал, что это срочно. Она вскоре вышла, они отошли в сторону, к входной группе. Я видел, как говорили, сначала что-то тихо, она качала головой, потом громче, Алёна отступила... Потом мужчина достал что-то из внутреннего кармана куртки – бутылку какую-то, не пластиковую, стеклянную, – и выплеснул ей прямо в лицо. Она вскрикнула – такой звук, Господи... – и упала на колени, схватившись за лицо. А он… просто посмотрел на неё, развернулся и ушёл. Спокойно. Как будто мусор вынес.
Сразу после этого охранник, по его словам, поборов первичный шок, подбежал, попытался помочь, но понял, что слишком поздно. Всё, на что хватило его знаний, – уложить её на пол, подложить под голову свёрнутое пальто, снятое с вешалки, и набрать «112». Пока говорил с диспетчером, с лестницы сбежала её коллега, Ира. Увидев пострадавшую, закричала: «Алёна, что же он с тобой сделал?! А ты что наделала?!»
– Понятно, что ответить она не смогла, ей просто невыносимо больно было, – резюмировал охранник, вытирая лоб тыльной стороной ладони. – Потом прибежал кто-то из менеджеров, потребовал перенести её сюда, в кабинет, чтобы не устраивать зрелище в холле и не пугать всех... Ну, мы и сделали. Кстати, та девушка, Ира – вот.
Он показал на рыжеволосую, полноватую девушку, которая стояла, прислонившись к стене, будто не в силах удержаться на ногах. Лицо её было мелового оттенка, а огромные зелёные глаза, расширенные ужасом, прикованы к Алёне, но, казалось, не видели её, а смотрели куда-то внутрь себя, на разворачивающуюся там трагедию.
– Что у них произошло? Вы знаете больше? – перевёл взгляд на неё Анна Сергеевна, поручив Клименту разворачивать носилки.
– Она... она изменила ему, – выдохнула Ира, и её губы беззвучно задрожали. – С любовником. У них дома. Муж вернулся из командировки раньше и застал их. Она мне потом, по телефону, сквозь слёзы рассказывала. Он ничего не сказал. Просто развернулся и ушёл. А Костя её очень сильно любил. Боготворил. Всё для неё делал, на руках носил. Детей хотел, а она отказывалась, говорила – карьера... Наверное, не выдержал. Сошёл с ума от боли...
Красков, механически помогая закреплять пострадавшую на носилках, слушал этот страшный бытовой детектив, и в его голове, помимо профессиональных действий, вдруг чётко и неожиданно встал вопрос: «А как бы поступил я на месте этого мужа?» И он с удивлением обнаружил, что не может найти ответа. Никогда прежде никого не любил так сильно, так фатально. Увлекался – да, безусловно.
Число его краткосрочных, мимолётных романов, встреч по обоюдному желанию, пока он был «золотым мальчиком», легко перевалило за пару сотен. Но чтобы страдать, сохнуть, ревновать до безумия, чувствовать боль предательства в каждой клетке – такого не происходило. Его отношение к женщинам оставалось, как он теперь с горечью осознавал, чисто потребительским, поверхностным и даже игровым. Да и зачем было привязываться, если всегда в избытке были деньги, статус и готовность окружающих угождать? Любовь оставалась для него абстрактным понятием из романов, а не реальным, обжигающим чувством.
«И всё-таки, – пронеслась мысль, пока они несли носилки к лифту, – лучше бы этот мужчина так не сделал. Понятно, что ситуации бывают разные, невыносимые. Но вот так... калечить, уничтожать... нельзя. Наверное, в такие минуты человеку, который действительно любил, страшно тяжело. Но на то мы и мужчины, чтобы... что? Стерпеть? Выдержать? Сломаться, но не становиться монстром? Да! Надо было ему просто собрать вещи и уйти. Навсегда. А не вот это всё».
В машине, под вой сирены, медики продолжали стабилизировать состояние Алёны. В течение поездки она лишь тихо стонала, а к концу затихла, впав в полузабытьё. Анна Сергеевна даже бросила острый, пристальный взгляд на кардиомонитор: «Уж не дала ли остановку?» Нет, кривая пульса прыгала слабо, но стабильно. И кто мог знать, о чём думала, что чувствовала, что видела в своём помутнённом сознании эта несчастная, пока они мчались по городу. «Если она вообще была ещё способна на мысли, а не просто на чистую, животную боль», – с ледяной, почти клинической отстранённостью рассудил про себя Климент, глядя в окно «Скорой» и слушая равномерный гул двигателя. И в этой отстранённости он с ужасом узнавал прежнего, холодного себя.