Часть 10. Глава 51
Слухи в прифронтовом госпитале распространяются со скоростью пожара в сухой степи. Новостная искра, упавшая в одном отделении, через час уже полыхает в другом, обрастая невероятными подробностями. Но тот слух, что пополз по палатам, переходам и смотровым в конце той морозной недели, был особенным, тяжёлым, липким, как густой дым после взрыва, и оседал в душах чёрной сажей.
Никто так и не понял, откуда он взялся. Может, из канцелярии, куда пришёл рапорт старшего лейтенанта медицинской службы Прошиной с просьбой её уволить по состоянию здоровья, назначив медкомиссию. Может, из кабинета начальства, где не до конца прикрыли дверь. А может, его принёс кто-то, вернувший из тыла. Так или иначе, новость скоро облетела всех и передавалась от одного человека к другому: военврач Екатерина Прошина, которую экстренно отправили в Москву из-за проблем с сердцем, назад не вернётся. Никогда.
И это было ещё не всё. Потом, будто раскаты следующего за молнией грома, поползли подробности. Шёпотом, с оглядкой. Что ещё до той самой московской операции у неё случился выкидыш. Катерина потеряла ребёнка, отцом которого должен был стать не кто иной, как ВРИО начальника госпиталя, заведующий хирургическим отделением майор Дмитрий Соболев. С кем Прошину, как все знали, связывали несколько месяцев гражданского брака. Те самые отношения, на которые смотрели с тихой завистью и умилением: красивая, строгая доктор и талантливый, несгибаемый хирург. Казалось, они вдвоём могут выдержать любое давление этого ада, создать свой неуязвимый мирок среди крови и боли. И вдруг – такое.
Слух подтверждался косвенно, но неумолимо. Соболев, всегда сдержанный и собранный до железной стойкости, – запил. Не просто «принял для разрядки», а ушёл на сутки в запойную чёрную дыру, из которой его едва вытащили лучший друг, хирург Денис Жигунов, и медсестра Зиночка – нашли в комнате среди пустых бутылок с пустым взглядом. Его «откачали» в прямом и переносном смысле – заставили жить дальше, когда он, казалось, уже не хотел.
Узнала об этой истории и медсестра Валя Парфёнова, проходившая в госпитале курс психологической реабилитации после своего ранения и гибели бойцов её бригады. Услышала – и замерла. Не от праздного любопытства. В этой сплетне ей почудилось что-то до боли знакомое – отзвук собственных потерь, безмолвного горя, которое носят в себе, боясь расплескать. И в её душе, только-только начинавшей затягиваться сухой корочкой, созрело твёрдое, почти иррациональное решение: надо найти Катерину. Необходимо поехать в её родной город, в Астрахань, и поговорить по душам.
Как женщина с женщиной. Не для укоров или расспросов. А чтобы… не дать ей окончательно сломаться. Из желания напомнить, что тыл – это не бегство, он порой – новая линия обороны, которую тоже надо удержать. Если не сделаешь этого, – всю жизнь потом жалеть станешь и пытаться собрать себя по кусочкам, только не получится.
О своём решении Валя почти никому не сказала. Близкого круга почти не осталось: разведчик с позывным «Василёк», с которым их связывала трепетная, невысказанная симпатия, был давно эвакуирован в глубокий тыл после тяжёлого ранения, и связь прервалась. Делиться же смакованием чужих трагедий с кем попало Парфёнова не хотела. Почти передумала, решив, что это безумие – лезть в чужую жизнь с непрошенным визитом. Но однажды вечером, помогая старшей медсестре Петраковой перевязывать сложного больного, не выдержала и высказалась. Галина Николаевна, женщина с лицом, изборождённым морщинами, выслушала коллегу не перебивая. Потом вздохнула, вытерла руки.
– Езжай, девочка, – сказала она твёрдо и просто, как отдавала привычные указания. – Правильно ты думаешь. Нужно Катюше… мозги на место вправить. А то убежит она в свою раковину, замурует себя там с горем. Второго такого красавца и умницу, как наш Дмитрий, она днём с огнём не сыщет. Он хоть и сломался сейчас, но золотой человек. И любит её. А она его. Вот только гордыня, да боль… они страшные советчики.
У Вали как раз подходил к концу реабилитационный период. Ей полагался отпуск. Документы оформили без проволочек – начальство, видя её уставшие глаза и знаменитую историю, не стало чинить препятствий. Решила она так: сначала домой, в Воронеж, навестить родителей и сынишку Тимурку, которого не видела почти год. Отдышаться, обняться с родными. А оттуда – прямым поездом на Астрахань. К Прошиной.
Дорога домой была сном наяву. Пейзажи за окном поезда менялись от изрытой, опалённой прифронтовой полосы к мирным, пусть и бедным, сёлам, потом к городам, где горели фонари и на улицах были дети. Медсестра смотрела на это и чувствовала странное онемение. Казалось, она едет из одной вселенной в другую, абсолютно чужую. Её мир остался там, в блиндаже разрушенного посёлка, в глазах умирающего Кости Студента, в водителе с позывным Дед, которого она последний раз не видела даже, слышала по рации. А этот мир – яркий, шумный, пахнущий хлебом и духами – казался бутафорским.
Встреча с семьёй была бурной, слёзной, бесконечно счастливой и бесконечно тяжёлой. Тмурка, повзрослевший за год, сначала дичился матери, пряталась за бабушкину юбку. Потом, ночью, приполз к ней в кровать и, не говоря ни слова, просто прижался всем тельцем. Валя лежала, гладила сынишку по волосам и понимала, что её собственная рана, та, душевная, никуда не делась. Она просто прикрыта вот этим – долгом, любовью, необходимостью жить дальше. Но стоит копнуть – и там по-прежнему больно.
Именно эта боль, наверное, и вела её в Астрахань. Она не была героиней, не собиралась «спасать» Катю. Она хотела понять. Может быть, найти в чужой истории ключ к своей. Или просто оказаться в трудный момент рядом с тем, кто, как и она, прошёл сквозь огонь и пытается теперь заново научиться дышать в тишине.
Через три дня, поцеловав на прощание испуганные глаза Тимурки и пообещав вернуться очень скоро, Валя села в поезд. Дорога до Астрахани заняла меньше суток. Медсестра почти не спала, глядя в тёмное окно, где мелькали редкие огни станций. В голове крутились вопросы: что сказать? Как представиться? А если дверь захлопнут перед носом?
Астрахань встретила её не морозом, как Катю, а промозглой, сырой оттепелью. Снег таял, превращая улицы в кашу. Валя с одним небольшим рюкзаком вышла на привокзальную площадь. Адрес – улица Тольятти, посёлок Приволжье – ей дала всё та же Галина Николаевна, выпытав его, наверное, у кого-то из кадровиков.
Парфёнова добиралась на автобусе. Ехала молча, впитывая атмосферу незнакомого города. Он казался огромным, спокойным и глубоко провинциальным одновременно. Тихий, укрывшийся от яростных событий в Прикаспийской низменности.
Валя вышла из «маршрутки» и пошла по нужной улице. Та действительно упиралась в широкую, седую от тумана Волгу. Дом нашла легко – одноэтажный, с палисадником, где голые кусты торчали из земли, и с той самой верандой, обвитой виноградной лозой. Всё выглядело удивительно мирно и обыденно.
Медсестра постояла у калитки, собираясь с духом. Нажала на ручку, та легко поддалась: здесь, на удивление, дверей во двор, видимо, не запирали. Металлический скрип был громким в тишине двора. Валя несколько шагов по тропинке, и тут из дома вышла женщина – не Катя. Пожилая, с добрым, но усталым лицом, в домашнем халате. «Мария Семёновна, мать», – догадалась Парфёнова, потому как Галина Николаевна сумела узнать и как зовут ближайшую родню Прошиной.
– Вам кого? – спросила она настороженно, оглядывая незнакомку в простой, но аккуратной гражданской одежде.
– Здравствуйте, – голос медсестры звучал хрипло от волнения. – Меня зовут Валентина Парфёнова. Я… из прифронтового госпиталя номер такой-то. Из того самого, где служила ваша дочь, военврач Екатерина Прошина. Можно мне с ней увидеться?
В глазах Марии Семёновны мелькнула целая буря эмоций: испуг, надежда, недоверие. Она молча оценила Валино лицо – молодое, но с глазами, в которых читалась та же глубокая усталость, что и у её дочери.
– Из госпиталя? – переспросила она тихо. – Она же… ни с кем не хочет общаться. Даже телефон отключила. Сказала, что ждёт военно-врачебной комиссии, чтобы потом…
– Я знаю, – кивнула Валя. – Поэтому и приехала. Но поймите правильно: я не начальство, а простая медсестра. Просто хочу поговорить. Как сослуживица. Как женщина, – она сделала паузу, глядя прямо в глаза матери. – Мы там все – одна семья. Иногда даже горькая правда от своего человека – лучше, чем тишина от всех.
Мария Семёновна задумалась, её рука сжимала край дверного косяка. Где-то внутри дома послышался сдержанный кашель.
– Она в саду, – наконец сказала женщина, отступая в сторону и приглашая войти. – Пройдите через кухню. Там, у старой яблони. Только… будьте осторожны. Она очень хрупкая сейчас. Как стекло.
Валя кивнула и, сняв ботинки в прихожей, прошла через тихий, пахнущий пирогами и лавандой дом. На стене в гостиной она мельком увидела фотографию молодой Кати в военной форме – строгую, прекрасную и такую далёкую от той тени, в которую, если верить слухам, превратилась.
Кухня выходила в небольшой, засыпанный тающим снегом сад. У дальнего забора, под голыми ветвями огромной яблони, стояла женская фигура. Закутанная в большой пуховый платок, неподвижная, будто вросшая в землю. Она смотрела куда-то вдаль, на реку.
Валя на мгновение замерла на пороге. Это была та самая доктор Прошина, но её, казалось, почти не узнать. Не та статная, уверенная в себе женщина с уверенным взглядом, что не дрогнув бралась за самые сложные операции. Перед ней стояла исхудавшая до прозрачности тень. Плечи ссутулены, словно под невидимой тяжестью. Вся её поза кричала о бегстве, об уходе в себя.
Сделав глубокий вдох, Парфёнова, обув галоши, вышла во двор. Хруст снега под её обувкой заставил Прошину вздрогнуть и медленно обернуться.
Их взгляды встретились. В серо-зелёных, когда-то таких живых и умных глазах хирурга не было ни любопытства, ни раздражения. Только плоская, бездонная усталость и вопрос, который она даже не стала озвучивать: «Зачем?»
– Катерина, здравствуйте, – тихо сказала Валя, останавливаясь в паре шагов. – Прости, что без предупреждения. Меня зовут Валя Парфёнова. Мы мало пересекались, я была в другом отделении, а потом уехала в эвакуационный взвод. Но я из нашего госпиталя.
Прошина смотрела на неё, не меняя выражения лица. Казалось, она слышит слова где-то очень далеко.
– Здравствуйте. Вам… хотите передать что-то? От него? – голос у военврача был тихим, хрипловатым, будто не использовался долго.
– Нет, – твёрдо ответила Парфёнова. – Не от него. От себя. Я приехала, потому что услышала. Потому что… иногда нужно, чтобы рядом был кто-то, кто понимает, не понаслышке. Кто был за ленточкой.
Прошина отвернулась, снова уставившись на Волгу.
– Никто не понимает, – прошептала она. – И не надо. Уезжайте, Валентина. У вас своя жизнь. Вернитесь к ней.
– Своя жизнь есть и у вас, – шагнула ближе Валя, не сдаваясь. – Она вот здесь. Ваша дочка, мама. Вы вернулись домой, в конце концов.
– Домой? – в голосе Катерины прозвучала первая искра – горькая, ядовитая. – Это не дом. Склеп. Я здесь, чтобы не мешать всем жить. Чтобы забыть. Или чтобы меня забыли…
– Вас не забыли, – сказала Валя. – Там, в госпитале, о вас говорят. И только хорошее. Ждут. Дмитрий…
– Не говорите мне о нём! – это было уже не шёпот, а сдавленный крик. Прошина обернулась, и Валя увидела в её глазах настоящую, живую боль – ту самую, что выжигала изнутри. – Он – часть того ада! Он – мой выбор, который привёл меня сюда! К потере всего!
Она задыхалась, схватившись руками за платок у горла.
– Ты знаешь, как это? – её слова понеслись, сбивчивые, отрывистые. – Знаешь, что значит работать, когда земля ходуном ходит, когда в ушах звон и крики, а ты должна дрожать от усталости, но не от страха? Да… это тебе известно. А как насчёт другого? Что значит чувствовать, как внутри тебя зарождается новая жизнь, единственный лучик чего-то светлого во всей этой тьме, и молиться, чтобы это не закончилось? А потом… потом обнаружить, что этот лучик просто… погас. Тихо. Без всяких обстрелов. Потому что твоё собственное тело, изношенное сердце не смогло его удержать. И ты одна. Совершенно одна в палате московского госпиталя. И нет рядом того человека, с кем ты это делила. Потому что он там. На своей битве, которая оказалась важнее.
Она замолчала, беззвучно рыдая, сотрясаясь в спазме давно сдерживаемых слёз.
Валя не стала подходить, не стала обнимать. Она просто стояла и ждала, позволяя этой боли выйти наружу.
– Он звонил, – выдохнула Катя уже спокойнее. – Писал. Говорил, что любит. Но эти слова… они как через толстое стекло. Я их вижу, но не чувствую. Не греют, только напоминают о том, чего нет. О том ребёнке, которого он никогда не увидит. О той Кате, которая могла бы родить ему сына или дочку и которая умерла там, в Москве, вместе с этим ребёнком. А здесь, в Астрахани, – просто другая. Пустая.
Теперь Валя медленно подошла и села рядом на скрипящую от мороза садовую скамью.
– Я не знаю, как это – потерять ребёнка, – сказала медсестра тихо, глядя перед собой. – Но мне известно, как это – потерять часть себя. Мою бригаду. Тех, кто был дорог. Знаю, как это – винить себя. Думать, что если бы сделала иначе, если бы не настояла на том выходе… они бы жили. Знаю, каково просыпаться ночью от тишины. Потому что тишина – это страшно. В ней слышны все голоса, которых уже нет.
Катерина смотрела на собеседницу, и в её взгляде появилось что-то кроме отчаяния – внимание. Узнавание.
– В госпитале говорят, что Соболев запил, – прошептала Валя. – Что его едва откачали Жигунов и Зиночка. Он тоже сломался, Катя. Не от слабости, а от беспомощности. Из-за того, что любимую женщину и своего нерождённого ребёнка не смог защитить. Это – его боль. Такая же настоящая, как твоя.
– Зачем ты мне это говоришь? – спросила Прошина, и в её голосе уже не было злости, только изнеможение и недоумение.
– Потому что бегство – не выход, – твёрдо сказала Валя. – Я сама пыталась убежать. Домой приехала. А оно – тут. Со мной. В тишине. Ты можешь здесь сидеть под яблоней до конца жизни, но боль не растворится в волжском тумане. Она просто съест тебя изнутри, и от тебя останется только эта скорлупа. А у тебя есть дочь, которая смотрит на эту скорлупу и не понимает, куда делась её мама. Есть мать, которая плачет в подушку, боясь за тебя. И есть человек там, далеко, который, возможно, совершил ошибку, выбрав долг, но который любит тебя не за красоту и силу, а просто – тебя. Даже такую, сломанную.
Валя встала.
– Я не говорю, что нужно всё простить и бежать к нему в объятия. Я говорю, что нужно начать жить. Не забывать, не стирать из памяти. А принять эту боль как часть себя. Сшить себя заново, со шрамами. Чтобы дышать. Чтобы твоя Настя видела не жертву, а бойца, который прошёл через ад и вышел, пусть и покалеченным, но – вышел. Чтобы ты сама уважала себя утром в зеркале.
Она повернулась, чтобы уйти, оставив Катю одну с этими словами, с этой нежданной правдой от чужого, но такого понятного человека.
– Зачем ты приехала? – снова, уже совсем тихо, спросила Катя ей вслед. – У тебя же своя боль.
Парфёнова остановилась, не оборачиваясь.
– Возможно, чтобы понять, что я – не одна. И чтобы сказать тебе то, что мне самой нужно услышать. Что наша битва не закончилась. Она просто переместилась внутрь. И это – самый тяжёлый фронт. Но сдаваться на нём нельзя.
Она сделала шаг к дому, потом обернулась.
– Я остановлюсь в гостинице в центре. «Лотос». На три дня. Если захочешь поговорить ещё – приходи. Не захочешь… что ж. Тогда хотя бы не прячься от мира. Выйди к реке. Посмотри, как вода течёт. Это значит – всё проходит, и обязательно станет легче.
Не дожидаясь ответа, Валя Парфёнова ушла через кухню в дом, кивнула на прощание Марии Семёновне и вышла за калитку. На душе было и тяжело, и странно легко. Она сделала то, зачем приехала. Бросила камень в стоячую воду души другой женщины. Теперь будут ли круги, или камень просто утонет в тине отчаяния – было не в её власти.
Она шла по улице к автобусной остановке, когда сзади её окликнули:
– Девушка! Валентина!
Это была Мария Семёновна. Она догнала медсестру, запыхавшись, и сунула ей в руку свёрток.
– Пирожков, с капустой, – смущённо сказала она. – И… спасибо. Она уже неделю на улицу не выходила. А сегодня… вышла. И… говорила. Это уже много.
Валя взяла свёрток, кивнула. И, уже садясь в подошедший автобус, увидела в окно ту самую фигуру под яблоней. Катя больше не стояла спиной. Она сидела на скамье, обернувшись, и смотрела ей вслед. Расстояние было слишком велико, чтобы разглядеть выражение её лица. Но поза была уже не такой закрытой.
«Лёд тронулся», – подумала Валя, прижимая к груди тёплый свёрток. Возможно, не в чужой, а в своей собственной душе.