«Звучит так, будто вы празднуете, что от нас избавились»
— Мам, ты только суп сразу в холодильник убери, прокиснет! И окна не открывай, Ваню продуло в прошлый раз именно у вас!
Тяжелая входная дверь захлопнулась, отрезая звонкий командный голос дочери. Щелчок замка прозвучал в коридоре как финальный гонг. Всё. Бежать больше никуда не нужно.
Я прижалась спиной к прохладному металлу двери и закрыла глаза. Гул лифта за стеной стихал, унося вниз моих самых любимых, самых родных и... господи, каких же шумных людей.
В нос ударил густой, душный запах детской присыпки, остывших котлет и чьих-то забытых влажных салфеток. Запах родной макушки, от которого к вечеру воскресенья хочется спрятаться в шкаф и притвориться зимней шапкой.
Знакомо вам это чувство? Когда любишь внуков до невозможности, готов отдать им всё, но когда за ними закрывается дверь, первой мыслью становится не «как я буду скучать», а простое, звенящее слово: «Тишина».
— Оль? Уехали?
Голос мужа из кухни прозвучал так тихо, будто он боялся спугнуть эту новорожденную тишину.
Я отлипла от двери. Глянула в зеркало: на меня смотрела женщина пятидесяти пяти лет с прической, которую дочь называет «творческий беспорядок», и пятном от яблочного пюре на домашней блузке.
— Уехали, Вить. Все уехали.
Право на беспорядок
Я прошла в зал. По-хорошему, сейчас нужно было бросаться: собирать разбросанный конструктор, оттирать липкие следы маленьких пальчиков с экрана телевизора и запускать стирку.
Постельное белье после детей всегда пахнет чем-то кисло-сладким, печеньем и молоком. Так делала моя мама. Так делала свекровь — сразу за тряпку, чтобы не расслабляться.
Но я перешагнула через пластиковую железную дорогу, занимавшую полкомнаты, и просто рухнула в кресло.
Ноги гудели. Три дня в режиме аниматора, повара и кризис-менеджера для трехлетки давали о себе знать.
Случилось то, чего я не видела с прошлой среды.
Из-под дивана, осторожно поводя усами, показалась серая морда. Наш кот Маркиз. Последние трое суток он жил в подполье, совершая ночные вылазки к миске короткими перебежками.
Маркиз осмотрелся. Убедился, что «маленький ураган», дергающий за хвост, покинул территорию. Вышел на середину ковра, потянулся, хрустнув позвонками, и плюхнулся на бок. Прямо там, где пять минут назад Ванечка строил гараж.
Кот выдохнул. Я клянусь, он именно выдохнул — тяжело, по-человечески.
— Ты слышишь, Оль? — Витя вошел в комнату.
В руках у него были не чашки с полезным травяным сбором, который нам привезла дочь («для иммунитета, папа!»).
В руках дымились две кружки черного кофе. Того самого, растворимого, крепкого, который Леночка называла «кошмаром для давления» и запрещала пить при внуке, чтобы не подавать дурной пример.
— Что слышу? — я приняла кружку, чувствуя, как тепло керамики греет озябшие пальцы.
— Часы. На кухне. Тикают.
Я прислушалась. И правда. Мерное, ритмичное «тик-так» разносилось по квартире.
— А я думала, там батарейка села, — прошептала я. — Неделю их не слышала за криками.
Витя опустился на диван, осторожно отодвинув плюшевого зайца. Он не потянулся за пультом. Не взял смартфон, чтобы проверить новости. Он просто сидел и смотрел, как в луче солнца, бьющего сквозь тюль, танцуют пылинки.
В этой тишине он вдруг перестал быть «дедушкой», вечным помощником по хозяйству. У него расправились плечи. Ушло то суетливое выражение лица, с которым мы оба ходили последние дни, боясь сделать что-то не так, не по той методике воспитания, которую вычитала в интернете дочь.
— Знаешь, Оль, — он сделал глоток запретного кофе и зажмурился. — А давай не будем суп доедать?
— А что будем? — я удивилась. Супа была полная кастрюля, правильного, на индейке, без зажарки.
— Пельмени сварю. У меня пачка в морозилке припрятана. Магазинные. И с уксусом, Оль. Как в нашей общаге.
— Они же вредные, — машинально отозвалась я голосом дочери. — Там тесто, там никакой пользы...
— Вот именно, — Витя улыбнулся, и морщинки у его глаз собрались в знакомые лучики. — Нам теперь можно. Мы одни.
Я посмотрела на него. На его седую щетину, которую он не успел сбрить утром из-за суматохи сборов. И почувствовала, как внутри разжимается тугая пружина.
Если вы когда-нибудь позволяли себе съесть пирожное ночью, когда никто не видит — вы поймете. Это был вкус свободы.
Звонок, который всё испортил
Вечер опускался на квартиру медленно, словно укрывал нас мягким старым пледом.
Мы действительно сварили эти пельмени. Ели прямо из кастрюли, поставив её на журнальный столик, что при дочери было бы расценено как преступление против культуры быта. По телевизору шло «Любовь и голуби».
Я смеялась над дядей Митей, и смех этот выходил легким, не натужным. Впервые за долгое время я не думала о том, что нужно проверить квитанции за ЖКХ, что нужно переписать рецепт сырников для сватьи или что у Вити шалит здоровье.
Мы были как подростки, родители которых уехали на дачу. Только дачей была наша собственная квартира.
— Хорошо-то как, Олюшка... — вздохнул муж, откидываясь на диванную подушку. Маркиз урчал у него на животе, как маленький трактор. — Прямо...
Договорить он не успел.
Идиллию разрезал резкий, требовательный звук телефона. Он вибрировал на столе, подпрыгивая на твердой поверхности.
Я вздрогнула так, что чуть не расплескала остатки бульона. Внутри всё похолодело. Это рефлекс, выработанный тридцатью годами материнства: если звонят через час после отъезда, что-то стряслось. Забыли документы? Ваньку укачало?
На экране светилось: «Доченька ❤️».
Я посмотрела на мужа. Витя напрягся, улыбка сползла с его лица. Он жестом показал: «Бери, мало ли».
Я выдохнула, нацепила на лицо улыбку (как будто её можно услышать) и провела пальцем по экрану.
— Алло, Леночка? Вы уже дома?
Из трубки, перекрывая шум воды и какой-то стук, ворвался бодрый, даже слишком энергичный голос дочери:
— Привет, мам! Да, доехали, Ваньку купаем. Слушай, я там зайца его любимого не нашла в сумке. Он не у вас в коридоре остался? Ушастый такой, серый?
Я скосила глаза на диван. Серый заяц сидел рядом с Витей, словно третий участник нашего застолья.
— Да, Лен, тут он. Сидит на диване.
— Ой, ну слава богу! Ванька без него не уснет, придется завтра папе заехать забрать.
Пауза. Я слышала, как дочь перекладывает трубку к другому уху. И вот сейчас. Сейчас прозвучит этот вопрос. Я знала его интонацию наизусть.
— Мам, ну а вы-то как там? — голос дочери изменился. В нём появилась та самая нотка — смесь заботы и контроля. — Тишина давит, да? Пусто без нас? Скучаете уже небось в своей квартире?
Я подняла глаза на мужа. Виктор сидел, расслабленный, в любимой клетчатой рубашке, почесывая кота. На столе остывали «вредные» пельмени. В телевизоре Надежда прощала Василия.
В квартире было не пусто. В квартире было... полно. Полно нас.
По правилам игры, в которую играют все матери страны, я должна была сказать: «Конечно, доченька! Места себе не находим, так тихо, хоть на стену лезь. Когда же вы снова приедете?».
Это пароль. Фраза, подтверждающая, что жизнь родителей имеет смысл только тогда, когда она наполнена детьми.
— Мам? Ты чего молчишь? — голос в трубке стал настороженным. — У вас всё нормально? Ничего не болит?
— Нет, Лена, — я ответила тихо, но отчетливо. — Всё в норме. Мы... мы кино смотрим.
— Кино? — дочь фыркнула, и я прямо увидела, как она закатывает глаза. — Ну понятно. Пытаетесь заглушить одиночество телевизором. Мам, ну скажи как есть, грустно же? Я же слышу по голосу, что ты какая-то не такая.
Она ждала. Она требовала подтверждения, что без неё наш мир остановился. И я чувствовала, как во мне борются две женщины: та, что привыкла быть удобной, и та, что сегодня впервые за неделю почувствовала вкус своего собственного времени.
Пельмени раздора
Я посмотрела на тарелку с пельменями, от которой поднимался аппетитный пар с запахом лаврушки. На Витю, который прикрыл глаза, наслаждаясь моментом. На кота, который теперь спал не под ванной, а там, где ему хотелось.
Врать не хотелось. Врать сейчас казалось предательством — и по отношению к этому вечеру, и к нам самим.
— Лена, — я перехватила телефон поудобнее, чувствуя, как потеет ладонь. — Мы не грустим. И мы не пытаемся ничего заглушить. Мы пельмени едим. С уксусом.
— С уксусом? — голос дочери дрогнул. — Мам, у папы же желудок! Вы что, как дети малые? Стоит нам за порог — и вы во все тяжкие?
В трубке повисла пауза. Тягучая, неприятная. Я знала, что она сейчас скажет.
— Мам, это обидно вообще-то. Звучит так, будто вы там празднуете, что от нас избавились. Мы к вам со всей душой, внуков везем, чтобы жизнь у вас била ключом... А вы... «Пельмени едим».
Знакомое чувство вины тут же подняло голову. Стало так легко скатиться обратно. Сдать позиции. Залепетать: «Ой, Леночка, да ты не так поняла, да мы места себе не находим».
Я посмотрела на настенные часы. Стрелка ритмично отсчитывала секунды. Наши секунды. Их осталось не так уж много — активных, живых, своих.
— Лена, послушай меня, — мой голос прозвучал неожиданно твердо. — Мы вас очень любим. Ты это знаешь. Мы ждали вас и радовались. Но сейчас... сейчас нам просто хорошо. Мы отдыхаем. Имеем право.
— Ну знаете! — дочь задохнулась от возмущения. — Я-то думала, вам семья нужна, участие, а вам собственный покой дороже родных внуков. Ладно. Отдыхайте. Не будем мешать вашей идиллии.
Она не попрощалась. Просто нажала отбой.
Короткие гудки ударили по ушам. Я медленно опустила руку с телефоном. Экран погас, отразив моё растерянное лицо.
Тишина с трещиной
В комнате снова стало тихо. Но теперь эта тишина казалась не хрустальной, а чуть надтреснутой, как любимая чашка, которую нечаянно ударили о край стола. Вроде целая, а звенит уже не так.
Виктор открыл один глаз.
— Обиделась?
— Обиделась. Сказала, что нам покой дороже семьи.
Я села обратно в кресло, но уют куда-то улетучился. Пельмени в тарелке вдруг показались просто остывшим тестом. Внутри зашевелилось сомнение: а вдруг она права? Вдруг мы черствые? Вдруг мы плохие родители, раз не чувствуем этой всепоглощающей тоски разлуки?
Виктор помолчал. Он аккуратно ссадил Маркиза с живота, сел, потирая колени, и посмотрел на меня своим долгим, внимательным взглядом.
— Знаешь, Оль... А ведь она права.
Я замерла. Внутри всё сжалось. Неужели и он сейчас? Неужели я останусь в этом одна?
— Права, — повторил Виктор серьезно. — Нам сейчас дороже покой. И это здорово, Оля.
Он встал, подошел ко мне и положил тяжелую, теплую ладонь мне на плечо.
— Мы своё отбегали. Мы их вырастили. Мы ночей не спали, когда у Ленки зубы резались. Мы репетиторов оплачивали, когда сами в перелицованных пальто ходили. Мы им помогли квартиру купить, себе во всем отказывая. Мы всё отдали.
Он наклонился ниже, заглядывая мне в глаза:
— А теперь я хочу просто смотреть кино с тобой. И знать, что никто сейчас не войдет и не попросит включить мультики. Это не говорит, что мы их не любим, Оль. Это уточняет, что мы себя тоже любим. Вспомнили про себя. Разве это преступление?
Я слушала его и чувствовала, как к горлу подкатывает комок. Не от обиды, а от облегчения. Как будто кто-то разрешил мне снять тесный корсет, который я носила годами, считая, что это — моя кожа.
— Думаешь, я не плохая мать? — спросила я шепотом.
— Я думаю, ты лучшая мать, — хмыкнул он. — И отличная жена. А еще... пельмени остыли. Давай подогрею?
Завтра будет завтра
Мы досмотрели фильм. Снова смеялись, когда Надя читала письмо Василия. Потом пили тот самый кофе, и я даже позволила себе съесть конфету, которую прятала в буфете на «черный день». «Светлый вечер» — гораздо лучший повод.
Неприятный осадок от разговора еще ощущался, но мы не дали ему испортить вечер.
Уже ложась спать, я посмотрела на телефон. Сообщений от Лены не было.
«Ничего, — подумала я, взбивая подушку. — Завтра она остынет. Завтра я позвоню ей сама».
Я найду слова. Я объясню ей, мягко, но твердо, что любовь — это не когда родители растворяются в детях без остатка. Чтобы делиться теплом с другими, нужно сначала сохранить его в себе. А уставшая, загнанная бабушка мало чем может поделиться, кроме раздражения.
Виктор уже посапывал рядом. Я прижалась к его спине, чувствуя родное тепло.
Тишина в квартире была плотной, бархатной. Она больше не пугала. Она обещала, что завтрашнее утро будет принадлежать только нам.
А у вас бывает такое чувство облегчения, когда гости, даже самые любимые, закрывают за собой дверь? Или вы считаете, что родители обязаны скучать каждую минуту?
Подписывайтесь, здесь мы учимся не быть удобными, а быть счастливыми.