В отчаянии, не зная, куда деться от давящего груза вины и ядовитых слов Бабы Глаши, Кристина вбежала в дом. Дверь захлопнулась за ней с таким грохотом, что с полки слетела старая чашка и, звякнув, разбилась вдребезги у порога. Кристина даже не обернулась на звук. Её взгляд метнулся в угол комнаты, туда, где притулился старый сундук. Во время ремонта Кристина перенесла его на кухню, а после руки так и не дошли чтобы вернуть его на прежнее место.
Будто ведомая невидимой рукой, она подошла к нему, ухватилась за холодную металлическую скобу и с силой, на какую только были способны её дрожащие руки, распахнула тяжёлую крышку. В нос ударил запах затхлости: смесь пыли, нафталина и прошлого.
Пальцы сами нашли то, что искали: потрёпанную тетрадь в выцветшем клеёнчатом переплёте. Кристина почти вырвала её из‑под сложенного пледа. Руки подрагивали мелкой дрожью, сердце колотилось где‑то высоко в горле, отдаваясь глухими ударами в висках. В ушах шумело, будто прибой в раковине. Теперь у неё не было выбора, не было права отступать. Она должна была узнать правду.
Всю.
Какой бы горькой и страшной она ни была.
Она уселась на пол у окна, прижав колени к груди, словно пытаясь стать меньше, незаметнее. Глубоко вдохнув, Кристина наконец открыла первую пожелтевшую страницу.
Первые записи дышали светом, они были пронизаны юношеской, наивной надеждой. Мама описывала встречу с отцом Кристины, красивым, улыбчивым студентом‑практикантом, на время ворвавшимся в жизнь захолустного посёлка.
«Сегодня виделись у лесного озера. Он говорит, у меня глаза, как два глубоких, звёздных неба. А я ему, дурочка, верю. Сердце стучит, будто хочет выпрыгнуть. Чувствую каждой клеточкой — это она. Судьба».
Кристина невольно улыбнулась сквозь слёзы. Она помнила мамины глаза, такие же, как у неё, с искоркой, будто в них навсегда застыло отражение звёзд.
Но чем дальше листала Кристина, тем гуще ложились на страницы чёрные тучи. Тон становился тягучим, пронизанным горечью.
«Он уезжает. Завтра. Говорит, должен устроить всё в городе, найти работу, а потом непременно вернётся за мной. Говорит это, глядя куда‑то мимо. Чувствую сердцем ложь. Горькая, трусливая ложь. Но сила моя… она безмолвствует. Не предостерегла, не открыла мне глаза раньше. Почему?»
«Узнала, что беременна. Написала ему письмо, долго искала слова. В ответ тишина. Глухая, как в могиле. Будто и не было его никогда».
«Родилась Кристинка. Моя радость, мой свет во всей этой тьме. И самый леденящий душу страх. Я вижу на ней Печать. Ту самую, что была на моей бабушке, что есть на мне. Она светится на её ауре. Сила в ней дремлет, но она есть. Она ждёт».
Руки Кристины задрожали сильнее. Она сглотнула, пытаясь прогнать ком в горле, но он лишь стал больше.
И далее пошли самые страшные, обнажённые отчаянием строки, от которых кровь в жилах буквально стыла:
«Сегодня говорила с матушкой (со своей, конечно, не с той холодной, чужой женщиной, что меня вырастила). Допытывалась, почему все мужчины в нашем роду либо сбегают, не оглядываясь, либо погибают от нелепых случайностей. Она долго молчала, а потом сказала, глядя куда‑то в пустоту. Сказала, что это не случайность. Не судьба‑злодейка. Это — Проклятие. Древняя, тёмная плата за нашу силу. Сила, данная нам для помощи и защиты, для созидания, требует жертву. Она питается нашей болью, нашим одиночеством. Чем сильнее любим, тем неотвратимее и страшнее потеря. Мужская энергия, любовь, его близость… для нашего дара она — словно яд. Дар либо изгоняет его, отталкивает, либо… незаметно, исподволь, уничтожает. Мама говорила, что прабабка в порыве чёрной мести, когда её бросили с детьми на руках, наложила его. И теперь все мы, идущие по женской линии, обречены. Обречены на одиночество или на роль невольной убийцы».
Последние слова она прочла шёпотом, едва слышно. Голос пропал, будто его вырвали из груди. В комнате стало холодно..
«Проклятие… — мысль скользнула ледяной змеёй. — Всё это время я думала, что дар, что сила это благословение. А это… это ловушка. Ловушка, в которую я сама себя загнала».
«Мужская энергия… любовь… яд…»
Перед глазами встало лицо Вани, землисто‑серый оттенок кожи, глаза, полные боли и разочарования. «Он уйдёт. Обязательно уйдёт. Потому что так всегда было. Потому что я — проклята».
Кристина хотела заплакать, но слёз больше не было. Она не могла оторваться от тетради, хотя каждое слово жгло ей глаза, как едкий дым. Она сидела сгорбившись, обхватив колени руками, будто пытаясь укрыться от правды, что неумолимо проступала сквозь пожелтевшие строки. В комнате царил полумрак, лишь тусклый свет из окна очерчивал контуры мебели, придавая им зловещие, искажённые очертания.
Она читала, застыв в одной позе, и мир вокруг переставал существовать. Только голос матери, оживающий в этих строках, только её боль, её страх, её обречённость.
«Я пыталась бороться. Отчаянно хотела отказаться от силы, заглушить её в себе, чтобы сохранить рядом хоть кого‑то. Хоть тень человеческого тепла. Но сила это не украшение. Это часть души, часть плоти. Отказаться от неё, всё равно что перестать дышать или остановить биение сердца. Пыталась потом, после отца Кристины, полюбить другого. Хороший, простой, земной человек был. Искренний. Но он… заболел. Странно, быстро, без видимых причин. И умер. Врачи разводили руками. А я… я знаю причину. Это я. Моё присутствие. Мой проклятый дар, что, как тень, тянулся за мной и отравлял всё, к чему я прикасалась с любовью».
Кристина сглотнула, чувствуя, как в горле встал ком. Её пальцы, державшие страницу, дрожали.
«Это не может быть правдой… Это просто её боль, её отчаяние…» — мысленно повторяла она, но слова уже въедались в сознание.
«Я ухожу от всех. Запираюсь в доме, как в келье. Может, так, за этой духовной стеной, я спасу хоть кого‑то от себя. Может, так я хоть как‑то защищу свою дочь. Лучше уж быть одинокой сумасшедшей, чем невольным палачом для того, кого всем сердцем полюбишь».
Слеза скатилась по щеке, но Кристина даже не заметила. Она словно окаменела, превратившись в слух, в зрение, в боль.
«Иногда я смотрю на Кристину, уже почти взрослую, и вижу в её глазах ту же глухую тоску, что съедала меня в молодости. Ту же жажду любви, простого человеческого счастья. Я молюсь всем тёмным и светлым силам, чтобы Печать миновала её. Чтобы эта участь не легла на её плечи. Но я знаю… я знаю, что это невозможно. Оно придёт. Как пришло за мной. И потребует свою цену».
Последняя запись, дрожащим, слабеющим почерком, была сделана за неделю до
«Это не паранойя. Не надуманная проблема. Это плата. Проклятие, вплетённое в саму ткань моего существования», — мысль пронзила её ледяной стрелой.
Любой мужчина, которого она полюбит всем сердцем, будет обречён.
Либо её сила оттолкнёт его, испугает, как когда‑то оттолкнули Артёма её «странности». Либо, что страшнее, он начнёт чахнуть, болеть, попадать в беды, пока не погибнет. Как тот телёнок.
Кристина сидела, обхватив голову руками, и чувствовала, как внутри неё рушится, осыпается в прах всё, что она с таким трудом начала отстраивать за последние месяцы. Стены её хрупкого мира трескались, обнажая зияющую пустоту.
Теперь всё встало на свои места.
Она поняла замкнутую жизнь матери, её вечную настороженность, её молчаливую грусть, её отстранённость. Поняла многозначительные, пугающие слова Бабы Глаши про «печать» и «участь». Поняла, наконец, свой собственный страх перед сближением с Ваней, который всегда казался ей тревожными бабочками в животе.
Казалось, Кристина нашла своё место. Прикоснулась к своей силе. Начала обретать своё новое, настоящее «я». И всё это великолепие оказалось лишь утончённой, искусной клеткой.
Золотой, могущественной, но клеткой.
С решётками из древнего проклятия и замком, ключ от которого навсегда потерян.
Медленно, будто каждое движение требовало невероятных усилий, она подняла голову и уставилась в тёмное, как смоль, окно. В стекле смутно проступало её собственное бледное отражение: женщина с широко раскрытыми глазами, в которых больше не было ни искры надежды.
«Я никогда не смогу быть по‑настоящему счастлива», — осознала она с холодной ясностью.
Перед ней расходились две дороги, как тёмные тропы в глухом лесу.
Первая — горькое одиночество. Вечный затвор, молчание, уклонение от близости, чтобы не причинить боль.
Вторая — роль ангела‑смерти, несущего гибель тому, кого любишь. Любить и знать, что твоя любовь яд. Целовать и понимать, что каждое прикосновение шаг к пропасти.
Оба пути вели в ад.
Только в разный.
За окном медленно поднималась луна, заливая комнату бледным, мертвенным светом. Кристина закрыла глаза.
И в этой тьме, в этой тишине, в этой пустоте она наконец услышала собственный голос:
— Что бы ни ждало впереди… я должна дойти. До конца.