И вот настал миг, которого ждали весь год.
Первый глубокий удар курантов прокатился над площадью. Он словно пробил невидимую преграду, отделявшую прошлое от будущего. За ним, неумолимо отмеряя мгновения, грянули второй, третий… Толпа замерла, подняв головы к тёмному небу. В этой внезапной, благоговейной тишине слышалось только громкое и ритмичное биение собственного сердца, вторящее торжественному звону.
Я стояла и чувствовала, как мороз проникает сквозь ткань куртки. Но этот холод не тревожил, а обострял ощущение момента. Воздух был напоён предвкушением: смешивались запахи хвои, горячего чая из самовара и едва уловимый аромат мандариновых корок. Смеялись дети, но их голоса звучали приглушённо, словно сквозь вату. Всё внимание было приковано к небу, к башне, к первым вспышкам грядущего чуда.
И в этот миг, на пятом или шестом ударе, с главной башни терема с громким, радостным перезвоном колокольчиков взмыли в небо сани. Они были запряжённы восьмёркой стремительных, серебристых оленей. Их копыта били по воздуху, высекая искры, и они неслись вверх, оставляя за собой длинный, мерцающий след, настоящую дорожку из звёздной пыли, которая медленно рассыпалась в темноте, как сахарная вата.
Это было настолько красиво,и так потрясающе, что у меня перехватило дыхание. Я инстинктивно повернулась к Фёдору, чтобы разделить с ним этот миг всеобщего чуда, и… застыла.
Он не смотрел на небо.
Его взгляд, прикованный к моему лицу, был полон такой сосредоточенности, будто весь мир, и сани, и куранты, и толпа, перестали для него существовать. В его глазах горел огонь, который я никогда прежде не видела. Он словно говорил без слов: «Ты — моё чудо. Ты — мой праздник».
Пока били куранты, пока небо вдали начало расцвечиваться первыми, неуверенными вспышками салюта, окрашивая облака в розовый и золотой, Фёдор, всё так же крепко держа мою руку, медленно, как будто преодолевая невидимое сопротивление, опустился передо мной на одно колено. Снег мягко хрустнул под его коленом, и этот звук, усилил биение моего сердца.
В его руке появилась та самая коробочка. Пальцы, которые никогда не дрожали, беря улики, слегка вздрагивали, когда он щёлкнул замочек. Крышечка откинулась.
И внутри, на чёрном бархате, вспыхнул, вобрав в себя все огни гирлянд и отблески далёкого салюта, сапфир. Глубокий, как зимнее небо на рассвете, он был окружён россыпью более мелких, ослепительных бриллиантов. Казалось, он поймал и заключил в себе кусочек этой волшебной ночи: её тишину, её свет, её обещание.
— Аглая, — сказал он, и его голос, прозвучал немного ниже. — Я не умею колдовать. Я не могу подарить тебе звезду или остановить время. Но я умею любить. До последней капли и до края всех своих правил. И я знаю, что земля круглая, а зло должно быть наказано, что моё самое главное дело, моё самое важное расследование и моё единственное, неподдельное чудо — это ты. Войдешь в мою, такую упорядоченную и скучную, жизнь… навсегда? Станешь моей женой?
Мир вокруг меня перестал существовать. Салют растворился в беззвучном мерцании, гул толпы испарился, бой курантов затих где‑то в другой вселенной. Была только холодная площадка, ель, падающие снежинки… и он.
Его глаза, в которых теперь читалась тихая мольба. Его рука, всё ещё сжимающая мою. И этот вопрос, висящий в морозном воздухе, тяжёлый и одновременно невесомый, как первый снег.
Горячие слезы выступили у меня на глазах и покатились по щекам, оставляя ледяные дорожки. Я не могла говорить. Горло сжалось в тугой комок. Я могла только кивать, снова и снова, беззвучно, пытаясь вложить в этот жест всё своё «да», которое не помещалось в груди.
Потом я нашла в себе силы, и шёпот, сорвавшийся с губ, прозвучал для меня громче любого салюта:
— Да… Да, Федя! Тысячу раз да!
Его лицо озарилось таким светом, который затмил все гирлянды на свете. Он снял кольцо с бархатного ложа, и его пальцы взяли мою руку. Металл был прохладным, но он мгновенно согрелся на моей коже. Кольцо скользнуло на палец идеально, будто было всегда его частью.
Затем он встал, и, не отпуская моих рук, наклонился, и его губы коснулись моих.
Этот поцелуй был не похож ни на что. Он был тихим обетом. Он был слаще любой магии, которую я знала, и теплее самого яркого солнца. В нём была вся надёжность Фединого мира и вся непредсказуемость моего, и они сплелись воедино.
И тут раздался ликующий, пронзительный крик:
— Урааа! Смотрите все! А Дед Мороз точно не вернётся? А то он кольцо мог бы и побольше принести! С настоящими снежинками внутри!
Это был, конечно, Снежок.
Мы с Фёдором разом расхохотались, прервав поцелуй, но не отпуская друг друга. И это был не просто смех, а счастливый, очищающий взрыв радости, который подхватили все вокруг. Гномы, столпившиеся вдалеке, заулыбались и закивали. Снегурочка, наблюдающая с крыльца терема, прикрыла рот рукой, но глаза её смеялись. Даже пробегавший мимо лесной дух, похожий на пушистый шар света, завис и весело подмигнул.
Вокруг царил шум, смех, слёзы и сияние. Кто‑то запускал хлопушки, кто‑то обнимался, кто‑то кричал поздравления. Воздух дрожал от счастья, от тепла, от ощущения, что всё только начинается.
И в этот момент я поняла: моё самое большое волшебство только начинается. И оно будет длиться вечно.
*****
Утро первого января встретило меня благословенной тишиной, той самой, что наступает лишь после настоящего, выстраданного праздника. В Резиденции царило умиротворённое, сонное затишье. Казалось, само время замедлило ход, позволяя нам насладиться этим редким мгновением покоя.
Воздух, ещё вчера дрожавший от звонких команд и магических всплесков, теперь был неподвижен и чист. Лишь лёгкий аромат воска догоревших свечей и свежей хвои напоминал о минувшей ночи. Полосы яркого январского солнца, отражаясь от ослепительно‑белого снега за окном, пробивались в нашу комнату, рисуя на стенах и полу колышущиеся золотые прямоугольники. В этих солнечных лучах медленно танцевали мириады пылинок, будто последние гости бала, не желающие покидать праздник.
Я лежала, не в силах пошевелиться, купаясь в этом тёплом свете и тишине. Мой взгляд невольно обратился к Фёдору. Он спал на боку, его рука лежала у меня на талии. На лице не осталось и следа от привычной сосредоточенной складки между бровями. Все морщинки тревоги и усталости разгладились, подарив миру незнакомого, удивительно беззащитного и молодого мужчину.
Как же он красив, — пронеслось в мыслях. — И как же мне повезло…
Затем мой взгляд опустился на собственную руку, безвольно лежавшую на одеяле. На пальце, под лучами солнца, вспыхивал и переливался холодным и тёплым одновременно огнём сапфир в обрамлении бриллиантов. Я медленно согнула палец, ощущая вес металла.
Рядом, в ногах кровати, свернувшись пушистым, огненно‑рыжим калачиком, сладко посапывал Снежок. Даже во сне его лицо сохраняло оживлённое выражение. В одной руке, прижатой к щеке, он сжимал блестящий, смятый золотой фантик от конфеты: его собственный, выстраданный трофей этой счастливой, безумной ночи. Его грудь равномерно поднималась и опускалась, а из приоткрытого рта доносилось едва слышное посапывание.
Осторожно, стараясь не разбудить их, я выбралась из‑под Фёдиной руки и тёплого одеяла. Пол был прохладным, это ощущение оказалось живым и бодрящим. Накинув на плечи мягкий махровый халат, я босиком подошла к большому окну.
Мир за стеклом предстал очищенным и заново рождённым. Он был ярок, просторен и полон безмолвного, величественного волшебства. Снег искрился миллиардами алмазных искр, каждая из которых была крошечным солнцем. Пушистые ели, отяжелевшие от снежных шапок, стояли, как застывшие часовые в сверкающих доспехах. Небо было бездонным, холодного синего цвета, каким оно бывает только в самый лютый мороз. И в этой картине царила совершенная гармония.
Но я понимала, глядя на неё, что главное волшебство было не снаружи. Оно тихо пульсировало здесь, внутри этой комнаты, в стенах этого старого терема. Оно жило в моём сердце, наполненном до краёв таким спокойным счастьем, что хотелось плакать; в любви, которая оказалась сильнее страха пустоты и способной растопить лёд в самом бессердечном существе; в этой странной, чудесной семье, которую мы с Фёдором, сами того не ведая, уже обрели: он, я и этот вечно голодный до блеска маленький чертяка, который теперь посапывал на нашей кровати.
— С Новым годом, — беззвучно шептали мои губы, пока я поворачивалась и облокачивалась на косяк, глядя на двух спящих мужчин моей новой, только начавшейся жизни. — С новым утром. С новой жизнью.
Фёдор слегка пошевелился, приоткрыл глаза. Его взгляд, сначала рассеянный, тут же сфокусировался на мне. На лице расцвела немного сонная улыбка. Он потянулся ко мне, и я шагнула в его объятия, ощущая, как бьётся его сердце: ровно, спокойно, уверенно.
— Доброе утро, — прошептал он, зарываясь лицом в мои волосы.
— Доброе, — ответила я, прижимаясь к нему. — Настоящее утро.
Снежок завозился, издал короткий сонный писк и перевернулся на другой бок, крепче прижимая к себе золотой фантик.
И я знала, что в этой жизни будет ещё много всего. Будет пыль архивов и острый запах волшебных трав. Будет скрип карандаша Фёдора в блокноте и треск магических контуров под моими пальцами. Будет визг Снежка, нашедшего очередную «опасно блестящую штуку», и наш с Фёдей смех над этим. Будут трудные дела и простые радости, метели и чай у камина, ссоры и примирения.
Но самое главное: в ней теперь, навсегда и нерушимо, будет любовь. Та самая, тихая и прочная, как скала, и яркая, как салют в новогоднюю ночь. А это, как я теперь точно знала, самое сильное и самое долгое заклинание на свете. Заклинание, которое мы напишем вместе.
Страницу за страницей.
День за днём.
За окном пролетела стайка снегирей. Их алые грудки вспыхнули на фоне белоснежного пейзажа, словно маленькие огоньки надежды. Новый год начинался — и он обещал быть счастливым.
Конец.