Двадцать лет она собирала ему бутерброды. Двадцать лет гладила рубашки. А потом просто ушла из дома в субботу утром — и не оставила даже записки.
У Марины с Виталиком всё было как на открытке. Ипотека выплачена, дети выросли — сын в армии, дочь в институте. Даже кот Василий кастрирован и спокоен, как удав после сытного обеда. Смотришь со стороны — образцовая семья.
Только внутри этой семьи действовал негласный договор. Пакт о ненападении, написанный мелким шрифтом.
Виталик работал начальником транспортного цеха. Уставал, конечно, крепко. Марина трудилась бухгалтером — цифры с утра до ночи, тоже не курорт. Но был один хитрый пункт в их домашней конституции, который Марина двадцать лет как-то не замечала.
Пункт назывался «Гараж». Именно так, с большой буквы. Священное место, куда Виталик уезжал каждую субботу ровно в десять утра.
— Мариш, ну ты же понимаешь, мне надо выдохнуть, — говорил он, натягивая старый свитер, пропахший машинным маслом. — Там мужики, карбюратор переберём, помолчим. Я для семьи стараюсь, чтобы нервы в порядке были.
И Марина понимала. Кивала. Заворачивала ему бутерброды с хорошей колбасой — дешёвую он не признавал. Заваривала термос.
А сама оставалась. На ней — уборка всей квартиры, стирка, готовка на неделю. Виталик любил, чтобы в холодильнике кастрюли стояли рядами, как солдаты на плацу. Ещё нужно к свекрови заехать, лекарства завезти. И коту лоток сменить — Василий в грязный не пойдёт, аристократ.
Суббота для Марины была днём трудового подвига. Для Виталика — днём блаженства и карбюратора.
Так они и жили. Двадцать лет.
Всё изменилось, когда Марина, измотанная годовым отчётом до звона в ушах, решила: ей тоже нужно выдохнуть.
Подруга Ленка — женщина боевая, разведённая, ничего не боится — позвала её на мастер-класс по лепке из глины. В субботу. В десять утра.
Марина пришла домой в пятницу вечером, окрылённая. Виталик смотрел футбол — двадцать два миллионера бегали по полю за мячом. Настроение у него было благодушное.
— Виталь, — Марина присела на краешек дивана. — Я завтра с Ленкой на мастер-класс пойду. На весь день.
Он даже не обернулся.
— На какой мастер-класс? Пельмени лепить? Так ты и дома можешь. Фарш куплю.
— Из глины. Горшки, вазы. Творчество. Мне нужно развеяться.
Виталик наконец повернул голову. Посмотрел так, будто она предложила запустить кота в космос.
— Марин, ты чего? Завтра суббота.
— И что?
— Как что? Я в гараж еду. У Петровича день рождения, шашлыки. Кто мне бутерброды соберёт? Рубашку синюю погладит? Не пойду же как оборванец.
— Виталь, — Марина говорила спокойно, — так ты сам погладь. И бутерброды сам сделай. Ты взрослый человек.
Он выключил телевизор. В комнате стало тихо. Даже кот перестал хрустеть кормом.
— Ты серьёзно? — голос мужа стал жёстким, начальственным, каким он разговаривал с провинившимися водителями. — Я всю неделю вкалываю, деньги в дом несу. Имею право на нормальный выходной? Чтобы обо мне позаботились? А ты свои горшки можешь в воскресенье лепить. Или в отпуске — сколько влезет.
— Я тоже работаю, — тихо сказала Марина. — И тоже устаю. Почему твой отдых — это закон, а мой — «когда-нибудь потом»?
— Потому что у нас так заведено! — он повысил голос. — Ты хранительница очага или кто? Мне разрядка нужна. А эти твои выдумки... Лепка какая-то. Смех один. Завтра встанешь пораньше, всё успеешь. Потом иди куда хочешь, если силы останутся.
Он снова включил телевизор. Аудиенция окончена.
Марина смотрела на его профиль. Знакомый до последней морщинки. Вроде бы родной. Но сейчас он казался ей совершенно чужим.
Она вдруг поняла: он не притворяется. Он искренне верит, что его суббота — это закон природы, как восход солнца. А её желания — блажь, которую можно терпеть, пока она не мешает его комфорту. Он не злой. Он просто двадцать лет жил в мире, который крутится вокруг его карбюратора.
Внутри у Марины что-то щёлкнуло. Негромко. Как лопается перетянутая струна.
Она молча встала и ушла на кухню.
Утром в субботу Виталик проснулся в девять. Потянулся, ожидая запах оладий.
Запаха не было. Была тишина.
На кухне — пусто. Ни завтрака, ни термоса, ни записки. В холодильнике — одинокий кусок сыра и банка горчицы.
— Марин! — крикнул он.
Никто не ответил.
В спальне кровать заправлена идеально. Шкаф открыт. Её плаща нет.
Виталик набрал номер.
— Абонент временно недоступен...
— Ну и ладно, — буркнул он. — Обиделась. Сам соберусь.
Полез за синей рубашкой. Висит на месте. Мятая. Словно её жевали и выплюнули.
Виталик схватил утюг. Последний раз он гладил в восьмом классе — пионерский галстук.
Кое-как справился. Две новые складки. Времени на еду не осталось — купит что-нибудь по дороге.
Выскочил из дома злой.
В гараже немного отпустило. Шашлыки, разговоры, Петрович именинник. Но червяк точил изнутри. Где она? Почему молчит? Марина, даже обидевшись, всегда писала: «Купи хлеба», «Ключи не забудь». А тут — тишина.
Домой вернулся к шести. Готов был милостиво простить.
Но в квартире темно. Тихо. Только кот орёт — требует ужина.
Виталик включил свет. На кухне — гора немытой посуды. В ванной — переполненная корзина с бельём. В прихожей песок на полу.
Это была не просто обида. Это была диверсия.
В восемь вечера щёлкнул замок.
Виталик, накрутивший себя до белого каления, выскочил в коридор.
Марина вошла сияющая. Щёки розовые, глаза блестят. В руках — кривой глиняный горшок.
— Ты где была?! — выдохнул он. — Телефон почему отключён? Дома бардак, кот голодный, я голодный!
Марина спокойно сняла плащ. Поставила своё творение на тумбочку. Посмотрела на мужа с той же снисходительной улыбкой, с какой он вчера смотрел на неё.
— Виталь, ну ты чего? — голос ласковый, тягучий. — Я же говорила: мне надо выдохнуть. Там девочки, глина, творчество. Потом в кафе посидели. Я для семьи стараюсь, чтобы нервы в порядке были. Счастливая жена — счастливая семья. Слышал такое?
Он открывал и закрывал рот. Как рыба на берегу.
— Какое кафе?! А дом? Я пришёл — есть нечего!
— Ну так ты же взрослый человек, — Марина прошла на кухню, налила себе воды. — Пельмени свари. Или колбасу нарежь. Ты у нас добытчик — неужели с ужином не справишься?
— Ты издеваешься?
— Ни в коем случае. Перенимаю передовой опыт. У нас же так заведено, правда? Один отдыхает — второй радуется за него. Вот я сегодня отдохнула. Твоя очередь радоваться.
Она взяла свой кривобокий горшок и пошла в спальню.
— Я устала, Виталик. Ног не чувствую. Посуду помой, ладно? И кота покорми. А я спать. Завтра этот шедевр раскрашивать.
Дверь закрылась. Щёлкнул замок.
Виталик стоял посреди коридора в мятой рубашке, пропахший дымом. Смотрел на закрытую дверь. Земля уходила из-под ног.
Вся его система мира — где он царь горы, а Марина верная подданная — рухнула за один день.
Хотел заорать. Ударить кулаком в дверь. Потребовать. Восстановить порядок.
Но слова застряли в горле.
Потому что он вдруг увидел себя со стороны. Она сказала его словами. С его интонацией.
И то, что он увидел, ему не понравилось.
Он поплёлся на кухню. Насыпал корма Василию. Достал пельмени из морозилки. Вода закипала медленно.
Виталик смотрел на пузырьки и знал: пельмени будут невкусными.
На следующий день Марина вела себя как ни в чём не бывало. Готовила завтрак, шутила.
Но что-то изменилось. Бесповоротно.
«Мелкий шрифт» в их семейном договоре исчез.
Виталик больше не требовал рубашек и бутербродов приказным тоном. Научился включать стиральную машину. Запомнил, где лежит кошачий корм. Всё ещё ездил в гараж, но перед отъездом спрашивал:
— Мариш, тебе помочь с чем-нибудь?
Вроде бы победа. Справедливость восторжествовала.
Но по вечерам Марина ловила на себе его взгляд. В нём больше не было прежнего тепла. Там появилась настороженность. И обида — глухая, затаённая. Обида мужчины, которого сбросили с пьедестала.
Он всё понял. Принял новые правила. Но той лёгкости, когда можно просто быть собой и знать, что тебя примут любым, — её больше не было.
Они жили дальше. Платили за квартиру, ездили на дачу, принимали гостей. Со стороны — всё та же открытка. Только теперь каждый чётко знал свои права и обязанности. Как на работе. По инструкции. Без отступлений.
А глиняный горшок Марина так и не раскрасила.
Он стоял на полке в прихожей. Серый, кривобокий. Похожий на застывший ком невысказанного.
Виталик его не трогал. Марина тоже.
Он просто стоял там. Как памятник тому дню, когда равновесие восстановилось.
А счастье тихонько ушло, прикрыв за собой дверь.