Тайным убежищем в этот раз стала не бельевая с запахом порошка, а заброшенная часть зимнего сада, которую готовили к ремонту. Там, среди пустых кадок и свернутых в рулоны ковровых дорожек, пахло пылью, сухой землей и рассыпающейся памятью о прошлом. Свет пробивался только с улицы, от далекого фонаря, рисуя на полу причудливые тени.
Фаина пустила их туда на полчасика, рискуя всем. «У директора совещание с поставщиками памперсов, это надолго», — шепнула она, вкладывая ключ в ладонь Григория.
Они сидели на старой садовой скамейке, накрытой чьим-то пледом. Анна держала руки в теплых ладонях Григория и грелась — не от температуры тела, а от ощущения душевной близости.
— Как ты жила там, в Иркутске, Нюрочка? — тихо спросил Григорий. Ему было важно это знать. Он должен был заполнить пустоту длиной в пятьдесят лет, словно собрать пазл, в котором не хватало тысяч кусочков.
Анна поправила шаль. Глаза ее за стеклами очков смотрели куда-то сквозь пыльные стекла оранжереи.
— Холодно было, Гриша. Да дело не в морозах. Морозы там — градусов под сорок, а дышится легко. Холодно было… внутри.
Она вздохнула.
— Витя был хорошим человеком. Инженер, начальник участка. Нам квартиру дали сразу, трехкомнатную, «сталинку». Я работала в школе, меня уважали. «Анна Васильевна, вы — образец педагога», — говорили. А я приходила домой, ставила чайник и смотрела в окно на тайгу. Витя возвращался с работы, приносил апельсины — дефицит тогда страшный, доставал где-то… Клал их на стол, улыбался. А я смотрела на эти оранжевые шары и ничего не чувствовала. Благодарность — да. А радости — нет.
— Ты его не любила? — Григорий задал этот вопрос с надеждой и страхом одновременно.
— Я его… терпела, — жесткое слово для мягкой Анны, но сейчас она не выбирала выражений. — Он был моей крепостью, за которой я спряталась от боли. Когда письма не пришли… когда мама сказала про тебя и Зинку… я как будто умерла наполовину. Как будто выжгли половину души и прах развеяли по ветру. Решила: раз нет любви, буду жить по долгу. Мало ли таких семей… Стирала, готовила, Ниночку растила, уроки проверяла. Всё по расписанию, всё «на пятерку». Витя меня любил, наверное. Но он чувствовал, Гриша. Не мог не чувствовать. Однажды, на серебряную свадьбу, он напился — первый раз в жизни — и сказал мне: «Анечка, ты же ледяная. Я двадцать пять лет грею, а все никак растопить не могу. Ты всё ледяная». А мне и сказать нечего. Я и сама не знала, что я ледяная. Я просто берегла то тепло, которое в двадцать с лишком лет в том клубе осталось.
Григорий сжал её руки крепче, до боли.
— Я тоже берег. Знаешь, я ведь назло женился. На Валечке. Она работала в госпитале, медсестрой. Веселая была, хохотушка. На гармошке играла, песни пела на весь дом. А я думал: пусть шумит. Пусть заглушит эту тишину, что у меня в голове поселилась после твоего отъезда.
Он помолчал, глядя на свои ботинки.
— Валя хорошая была. Хозяйственная. Уют наводила, сына родила, Генку этого окаянного. А я… Я подлец был, Аня.
— Ты? Подлец? Не верю.
— Подлец, — твердо повторил он. — Потому что жил с одной, а думал о другой. Валя, царствие ей небесное, всё понимала. Женщины, они же как рентген. Она видела, что телом я с ней, а глаза пустые. Старалась, пироги пекла, рубашки мне накрахмаливала, чтоб я хоть раз на неё так посмотрел, как на тебя тогда… А я не мог. «Спасибо, Валя», — говорю. А любви в голосе нет. Это, Нюрочка, страшное воровство. Я у неё лучшие годы украл. Обычного бабьего счастья лишил… Она заслуживала, чтоб её на руках носили, а я просто… существовал рядом. И когда она умирала, она мне руку пожала и сказала: «Гриша, найди её. Может, хоть перед смертью поживешь по-людски».
В темной оранжерее повисла тишина. Только капли дождя барабанили по стеклянной крыше, отсчитывая секунды их позднего признания.
Они оба — жертвы обстоятельств и собственных ошибок. Они оба — палачи для тех, кто был рядом полвека. Эта горькая правда висела между ними, но она не отталкивала. Наоборот. Она делала их сообщниками.
— Мы заплатили за эту встречу слишком высокую цену, Гриша, — прошептала Анна.
— Переплатили, — кивнул он. — С процентами. Значит, теперь права не имеем отступать. Ни перед кем.
Он потянулся к карману пиджака.
— Нюрочка… В смысле… Я хотел спросить… Это, конечно, не по уставу, и кольца у меня нет пока, сын всё забрал… Но если мы выберемся отсюда… Если я найду угол… Ты пойдешь за меня? Старого, больного, вредного, ворчливого?
Анна посмотрела на него. В полумраке она видела не морщины и седину, а того бравого связиста с вихром на голове.
— Я еще пятьдесят лет назад согласилась, Гриша. Я только ждала, когда ты спросишь.
Он потянулся к ней, чтобы поцеловать — неуклюже, осторожно, как целуют икону. Его губы коснулись её сухой, пергаментной щеки, и в этот момент где-то внутри грудной клетки Анны словно оборвался натянутый трос.
Слишком много эмоций. Слишком много боли, радости, страха и надежды в одном дряхлом теле, измученном стрессом последних дней.
Вместо поцелуя Анна вдруг судорожно вдохнула, схватилась рукой за ворот блузки и беззвучно, как подкошенная, начала заваливаться на бок, прямо на пыльный ковер свернутой дорожки.
Продолжение
📚Подписывайтесь на канал, чтобы не пропустить выход новых глав книги. Ваша Алина Вайсберг 💖