Глава 30. Кровь на пергаменте и яд сомнений
Тишина, воцарившаяся в Зале Львов после того, как нукеры уволокли Мухаммада ибн аль-Зайята, не принесла облегчения. Она навалилась сверху, тяжёлая и липкая, словно остывающая кровь на поле боя. В высоких сводах запутались едкие струйки дыма от догорающих факелов.
Воздух Самарры, пропитанный гарью и пылью бесконечных строек, здесь, во дворце, казался ещё более душным. Халиф Мутасим ушёл, оставив за собой лишь гулкое эхо шагов и тяжёлый запах раскалённого металла, который всегда сопровождал его гнев.
Ариб стояла неподвижно, глядя в пустоту перед собой. Пальцы до боли сжимали киртас — свиток, поднятый с холодного, зеркально отполированного мрамора.
Тонкая кожа пергамента казалась обожжённой, словно она впитала в себя яд того, кто её написал. Одно-единственное имя, начертанное в самом верху проклятого списка, выжигало разум, заставляя сердце биться в неровном, рваном ритме.
Аль-Амин.
Человек, бывший верной тенью последние тридцать лет. Тот? кому доверяла тайны, способные обрушить трон. В списке визиря это имя было обведено двойной чернильной чертой, так помечают смертный приговор или завершённую сделку. Рядом, на старом наречии, виднелась пометка: «Оплачено сполна. Ждём вести об успехе в Омане».
— Госпожа... — из густой тени резных колонн скользнула Фарида. — Лицо ваше белее полотна, что привозят из далёкого Китая. Повелитель ведь сказал вам, Мухаммад теперь в оковах... Неужели это не та победа, о которой мы молились?
Ариб медленно повернула голову. Взгляд её, обычно ясный и пронзительный, сейчас казался затуманенным. Она смотрела на ученицу, которую растила как родную дочь, и в груди шевельнулся холодный змей подозрения.
Верить нельзя никому. Слова эти, когда-то услышанные в багдадских гаремах от старых, разочарованных в жизни невольниц, теперь обрели плоть и кровь.
В списке, чуть ниже имени Аль-Амина, красовалась ещё одна запись: «Маленькая птичка поёт исправно. Зерно получает в срок». Кто эта птичка? Не та ли, что сейчас стоит рядом, испуганно хлопая длинными ресницами?
— Мы не победили, дитя, — голос Ариб прозвучал сухо, подобно шелесту сухого песка по камням.
— Мы лишь открыли ворота в новый круг джаханнама. Зажги масляную лампу в моих покоях. И позови Масрура. Поспеши, время сейчас стоит дороже, чем все сокровища халифа.
***
В глубоком подземелье Самарры, где стены сочились соленой сыростью, а свет едва пробивался сквозь узкие щели под потолком, Мухаммад ибн аль-Зайят не выглядел сломленным.
Тяжёлые кандалы тянули плечи вниз, впиваясь в костлявые запястья, а некогда роскошный кафтан превратился в грязное рубище. Но когда заскрипел ржавый засов, старик поднял голову, и в его глазах блеснул торжествующий огонёк.
В камеру вошёл Итах — великий хаджиб тюркской гвардии. Начищенные до блеска доспехи тускло отсвечивали в пламени светильника, а тяжёлая рука привычно лежала на эфесе меча.
— Конец твоим козням, Мухаммад, — гулко произнёс военачальник. — Повелитель распорядился опечатать твои сундуки. Самарра достроится без твоих жадных рук, а ты сгниёшь здесь раньше, чем солнце коснётся горизонта.
Визирь искривил губы в подобии усмешки. Из угла рта сочилась багровая нить. След от удара стражника, но голос его оставался твёрдым.
— Ты думаешь, певчая девчонка нашла лишь записи о моих долгах, Итах? — Мухаммад зашёлся в сухом, лающем кашле. — Она нашла список. Тот самый, который я нарочно выронил у ног Халифа. Знаешь, чьё имя там следует сразу за Аль-Амином? Твоё, мой доблестный амир. Твоя подпись стоит под закупкой гнилого зерна для Багдада в тот год, когда люди ели подошвы своих сандалий.
Итах замер. Его лицо, обычно бесстрастное, как скалы Сирии, дрогнуло.
— Она не поймёт... Там были тайные распоряжения Дивана...
— Ариб читает на пяти языках и видит суть узоров лучше всех писцов в империи, — визирь снова хрипло рассмеялся.
— Я бросил искру в этот пороховой погреб. Сейчас красавица сидит в своих шелках и гадает: кто предал её из страха, а кто продал за золотые динары. Она не пойдёт к Мутасиму с этим свитком, ведь в нём, вся опора его трона. Если Халиф увидит эти имена, Самарра захлебнётся в крови прежде, чем на главной мечети установят купол. А наш Повелитель ох как не любит запаха смерти в своём новом доме.
Старик откинулся на склизкие камни, закрыв глаза.
— Я в цепях, Итах, но нити всё ещё в моих руках. Ариб умирает от ужаса за своего мальчишку, понимая, что его стережёт мой верный пёс. И этот страх сожрёт её сердце быстрее, чем любой яд в чаше.
***
В покоях Ариб воздух казался застывшим, несмотря на открытые окна, выходящие в сад. Масрур замер у входа, привычно превратив лицо в маску равнодушия, но старая кайна видела, как напряжены его плечи.
— Масрур, — Ариб разложила пергамент на столе из ливанского кедра. — Помнишь ту ночь в Мерве? Когда ветер выл в трубах, а мы клялись беречь кровь Бармакидов до последнего вздоха?
— Каждое мгновение той ночи со мной, госпожа, как клеймо на коже, — отозвался старый слуга.
— Тогда объясни мне... почему имя Аль-Амина, нашего верного брата, здесь названо исполнителем моей гибели? И что это за «маленькая птичка», которая живёт под моим кровом и кормится из моих рук?
Она не сводила с него глаз. Отведи он взгляд хотя бы на миг, и её мир, построенный на верности и памяти, рухнет окончательно. Но старик подошёл ближе, взял свиток и долго изучал мелкую вязь чернил.
— Почерк визиря, госпожа. Ошибки быть не может. Но это не просто отчёт. Это фитна, великая смута. Мухаммад, непревзойдённый мастер сеять раздор там, где царит любовь. Зная, что его дни сочтены, он оставил яд, способный отравить вашу душу на долгие годы. Он хочет, чтобы вы собственноручно уничтожили тех, кто служит вам щитом.
— А если это правда? — слова сорвались с губ Ариб прежде, чем она успела их взвесить. — Если Аль-Амин все эти тридцать лет лишь играл роль? Если в Омане он не спасает Зейна, а ведёт его прямо в руки палачей?
Она сорвала с шеи тяжёлый золотой медальон и с силой бросила на стол. Металл звякнул, жалобно подпрыгнув на твёрдом дереве.
— Нужно отправить верного человека в Басру. Того, кого точно нет в этом проклятом списке!
— Таких нет, госпожа, — Масрур печально склонил голову. — Мухаммад был дьявольски хитёр. Он вписал туда каждого. Даже меня. Взгляните в самый конец, туда, где чернила уже почти высохли...
Ариб присмотрелась. «Старый пёс Масрур. Кормить досыта, пока бережёт покой госпожи. В день, когда будет надо — усыпить». Холодная волна пробежала по её спине. Визирь не просто следил за ними, он вёл их жизни, словно фигуры на шахматной доске, позволяя им тешить себя иллюзией свободы.
— Фарида! — резко позвала Ариб.
Девушка вошла, бледная, пряча дрожащие руки в складках расшитого платья.
— Подойди ко мне. Ближе.
Ариб взяла ученицу за подбородок, заставляя смотреть прямо в глаза. Пальцы госпожи были холодными как лёд.
— Скажи мне, отдавала ли ты когда-нибудь грамоты или письма людям визиря? Не лги, дитя. Коли сделала это по глупости или из страха, прощу. Но ложь убьёт нас обеих.
Фарида задрожала, в её глазах, больших и чистых, вскипели слёзы. Она упала на колени, прижимаясь лбом к подолу платья Ариб.
— Лишь однажды, госпожа... Когда вы метались в жару, и лекари не давали надежды. Пришёл человек из Дивана, седобородый и почтенный. Он сказал, что Халиф велит докладывать о каждом вашем вздохе. Я... я лишь писала, что вы спите и какой отвар пьёте... Я не знала, что это предательство!
Ариб прикрыла веки. Вот она, «маленькая птичка». Невинная оплошность, обёрнутая визирем в шёлковые одежды шпионажа. Как легко разрушить доверие, просто назвав вещи другими именами.
— Ступай, Фарида. Ступай и молись. Мы все сегодня стоим на острие клинка, и ветер дует нам в спину.
***
В Омане предрассветный туман полз по каменистому берегу, где чёрные скалы обрывались в ревущую пену океана. Воздух здесь был пропитан солью и запахом гниющих водорослей.
Аль-Амин вёл Зейна по едва заметной тропе, известной лишь контрабандистам и ловцам жемчуга. В кармане старого воина лежал тяжёлый кошель с золотыми динариями, полученный неделю назад в порту. На грубой коже кошеля — личная печать Мухаммада ибн аль-Зайята.
Мальчик подошёл к наставнику, кутаясь в тонкий плащ, который давно промок от морских брызг.
— Дядя Амин, отчего у вас глаза сегодня такие влажные? — спросил Зейн, заглядывая воину в лицо. — Вы плачете?
Старик быстро утёр лицо загрубевшей, мозолистой ладонью.
— Соль, сынок. Морской ветер нынче слишком дерзок, он не жалеет глаза старого солдата.
— Вы обещали, что мы скоро обнимем маму, — тихо проговорил мальчик, перепрыгивая через расщелину в камнях. — Но мы уходим всё дальше в горы. Капитан судна в гавани сказал, что наш путь лежит к берегам Занзибара, туда, где живут чёрные великаны. Разве мама ждёт нас там?
Аль-Амин промолчал, и тишина эта была тяжелее каменного обвала. Рука его судорожно сжалась на рукояти кинжала. В голове, словно удары набата, гремел голос посланника визиря: «Помни, старик. Твоя жена и дочери в Багдаде дышат лишь до тех пор, пока ты исполняешь волю господина. Мальчик не должен вернуться. Он должен исчезнуть в волнах, когда я дам знак».
Зейн смотрел на море, и в его профиле Аль-Амин видел черты покойного Халифа Мамуна. Та же гордая посадка головы, тот же взгляд, устремлённый за горизонт, полный надежды и чистоты.
«Если я исполню приказ, я спасу своих детей. Если нет, мы оба погибнем в этой дикой пустыне, и никто не найдёт наших костей», — думал воин, и пот катился по его спине, несмотря на предрассветный холод.
Он вынул кошель с золотом. В первых лучах восходящего солнца печать визиря казалась клеймом позора, выжженным на его чести. Аль-Амин медленно развязал шнурок и, не глядя, высыпал золотые монеты прямо в бурлящую бездну под ногами. Золото блеснуло и исчезло в пене, не оставив даже всплеска.
— Мы не плывём в Занзибар, Зейн, — голос его окреп, став похожим на рокот прилива. — Мы возвращаемся домой. В Самарру. Даже если за этот путь мне придётся заплатить собственной головой.
***
В Самарре Ариб сидела за столом, не замечая, как свечи оплывают лужицами воска. Страх за сына, который ещё час назад парализовал её волю, отступил, уступив место холодной, расчётливой ярости. Она была дочерью своего века. Века интриг и великих свершений.
— Значит, у нас нет времени на слёзы, Масрур, — Ариб решительно отодвинула в сторону свиток визиря. — Если Халиф ждёт от меня доказательств, он их получит. Но не те, что начертал этот старый лис.
Она взяла свежий лист пергамента, провела рукой по его гладкой поверхности и обмакнула калам в густые чернила.
— Я составлю свой список. Список тех, чья преданность империи не знает границ. И первым в нём будет имя Халифа Мутасима. Я заставлю его поверить, что визирь пытался очернить его лучших воинов, чтобы посеять хаос и захватить власть. Мы перевернём эту доску, Масрур. Если Ибн аль-Зайят хотел бури, он захлебнётся в ней первым.
Перо быстро бегало по бумаге, меняя имена местами, сплетая новую, ещё более искусную ложь во спасение. Ариб создавала ловушку для самого Повелителя, осознавая, что идёт по тонкой нити над пропастью ада. Каждый штрих мог стать для неё роковым.
— А если явится Аль-Амин и подтвердит слова визиря? — почти беззвучно прошептал евнух, глядя на то, как госпожа переписывает судьбы людей.
— Если он явится, я посмотрю ему в глаза, — Ариб поставила в конце жирную точку, которая расплылась маленьким чёрным пятном. — И если он действительно предал меня... я сама стану его палачом. Но сперва мы вырвем моего сына из когтей этой проклятой пустыни.
Она поднялась, расправив плечи, и в этот миг казалась величественнее любой царицы.
В окне занимался кровавый рассвет Самарры. Города, построенного на костях и амбициях. Где-то там, за сотни лиг, её ребёнок делал шаг навстречу судьбе, не зная, что его мать только что объявила войну всему миру.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку, они вдохновляют двигаться дальше.