Глава 31. Танцы на лезвии правды
Рассвет над Самаррой занимался мучительно долго, словно само светило опасалось того, что откроется взору в этом городе, рождённом из гнева и обожжённой глины.
Небо над Тигром окрасилось в цвет перезрелого граната — тяжёлый, багрово-сизый тон, предвещающий удушливую пыльную бурю. Над рекой повис густой, почти осязаемый туман, в котором гортанные выкрики первых надсмотрщиков и протяжный, надрывный скрип гигантских деревянных механизмов казались приглушёнными и зловещими.
Этот город, который Халиф Мутасим воздвигал как земной образ рая, пах сейчас совсем не розами. Воздух был пропитан едкой гарью, дешёвым дегтем и затаённой горечью тысяч людей, чьи жизни и надежды перемалывались здесь в серую пыль.
Ариб сидела у раскрытого окна, глядя, как туманные клочья медленно, подобно призрачным змеям, ползут по террасам дворца Джаусак аль-Хакани. Прохлада раннего часа не приносила долгожданного покоя; она лишь подчёркивала жар, пылающий в груди певицы.
Перед женщиной на низком столике, инкрустированном перламутром и чёрным деревом, лежали два свитка.
Один, старый, измятый, со списком визиря, где имя самого верного защитника было обведено чернилами предательства. Этот кусок пергамента казался Ариб живым скорпионом, затаившимся в складках шёлка.
Второй, новый, чистый киртас, ещё сохранивший тонкий, едва уловимый аромат свежего тростника и речной воды.
Пальцы матери, привыкшие ласкать чувствительные струны уда, судорожно сжали калам. В эту минуту решалась не только её участь. Певица знала: сейчас она совершает нечто такое, за что в этих стенах не просто лишают жизни, а вычеркивают из памяти рода до седьмого колена.
"Я переписываю саму судьбу. Или подписываю нам всем приговор".
— Ты уверена, госпожа? — Масрур возник за её спиной бесшумно, словно затенение, отделившееся от резной арки.
Голос старого слуги прозвучал тише, чем шелест песка в песочных часах. В его взгляде, обычно бесстрастном, сейчас читалось плохо скрытое беспокойство. Он видел, как дрожит кончик калама над чистым листом.
— Если Повелитель заметит хотя бы малейшую неточность... — продолжал старик, — если сравнит наклон букв или густоту чернил, которые мы взяли в Диване под покровом ночи... Нас не спасёт ни твоя музыка, ни моё прошлое.
— Мутасим воин, Масрур, а не искусный катиб, — Ариб даже не обернулась, её взор был прикован к девственно чистому листу, который манил и пугал одновременно.
— Владыка ищет врагов, а не каллиграфические изыски. Его разум полон ядовитых подозрений, и я лишь дам этим подозрениям нужное русло. В моём списке окажутся те, кто действительно мешает Самарре стоять крепко.
— Те, кто нашептывал визирю о слабости Халифа, пока набивал собственные подвалы золотыми динариями, украденными у строителей. Я не просто спасаю нас... я вырезаю гниль из тела империи, чтобы мой сын мог когда-нибудь ходить по этой земле, не опасаясь удара в спину.
Она сделала первый вдох, стараясь унять дрожь, и вывела первое имя. Это был один из главных казначеев, тайно переправлявший государственное золото через северные границы. Визирь Ибн аль-Зайят годами держал этого человека на коротком поводке, используя его алчность в своих целях. Теперь эти тайны должны были послужить щитом для маленького Зейна. Кончик пера заскрипел по бумаге, подобно ножу, вскрывающему застарелый, перезревший нарыв.
***
В это же время в небольшой бухте близ Басры, где вода имела цвет густо заваренного чая и пахла гниющим камышом, маленькая фелюга едва заметно покачивалась на волнах.
Стены тростника, высокие и плотные, надёжно укрывали судно от глаз патрульных отрядов, которые теперь с особым рвением прочёсывали побережье по указу из столицы.
Солнце здесь уже начало припекать, выжимая влагу из дерева и заставляя палубу исходить липкой смолой.
Аль-Амин сидел на корме, привалившись спиной к мачте. Каждая миля, пройденная в сторону Самарры, отзывалась в его старом теле зудом, как заживающий, но всё ещё саднящий порез.
Зейн спал в тесной каюте, свернувшись маленьким комочком под грубым шерстяным одеялом. Мальчику снились, должно быть, прохладные сады и сладкий вкус медовых фиников, а Аль-Амину мерещились лишь кандалы и холодная сталь палача.
Воин помнил тот день в Багдаде, десять зим назад, когда Мухаммад ибн аль-Зайят вызвал его в свой тайный покой. Там пахло старой бумагой, дорогими благовониями и тленом. Визирь тогда ещё не был таким дряхлым, но в его очах уже горел огонь того холодного безумия, которое дарует лишь безграничная власть над жизнями других.
— Береги этого ребёнка, Аль-Амин, — произнёс тогда сановник, не поднимая взора от документов, усыпавших его стол подобно осенней листве.
— Пусть он растёт сильным, но никогда не узнает правды о своём рождении. Мальчик, мой залог. Моя страховка. Если его мать когда-нибудь вздумает предать меня или станет слишком влиятельной при дворе, этот ребёнок станет её плахой. Ты оборвёшь его жизнь по первому моему слову. Сделаешь это и твои дочери в Багдаде получат свободу и приданое, достойное принцесс. Откажешься, и они познают все ужасы рынков рабов в самых тёмных уголках Магриба.
Аль-Амин тогда принял то золото. Оно обожгло ему руки, но он принял на себя бремя предателя, чтобы защитить свою кровь. Но за годы, проведённые рядом с Зейном в оманских песках, под палящим солнцем и холодными звёздами, он полюбил этого мальчишку сильнее, чем самого себя.
Зейн стал для него тем светом, который оправдывал все грехи прошлого. Старый мукатил (воин) стал живым доспехом, о который разбивались настоящие покушения, пока визирь пребывал в уверенности, что этот доспех принадлежит ему.
— Мы почти у цели, господин, — прошептал капитан фелюги, старый моряк, чьё лицо напоминало сушёный, изъеденный солью плод. — Но в порту стража Владыки свирепствует как никогда. Обыскивают каждое корыто, каждую корзину с рыбой. Говорят, ищут «сына кайны», за чью голову обещана гора золота.
Аль-Амин поднялся, чувствуя, как затекли ноги. Суставы хрустнули, напоминая о прожитых годах и былых ранах, но в движениях всё ещё угадывалась хищная мощь леопарда, готового к прыжку.
— В порт не пойдём, — отрезал он, глядя, как вода бьётся о борт. — Высадимся у старого, заросшего тиной канала, что ведёт к заброшенным складам. Там нас встретит верный человек. Передай людям: если кто-то обмолвится о нашем грузе хотя бы портовой девке, я найду негодяя даже на дне морском и вырву его язык раньше, чем он успеет вскрикнуть.
Старик посмотрел на горизонт. Там, за пыльными шлейфами и каменистыми равнинами, ждала Самарра. Город, который либо подарит им спасение, либо станет их общей могилой. Он возвращался не за милостью. Он шёл, чтобы завершить партию, начатую ещё в золотые времена великого Халифа Мамуна.
***
В подземелье Самарры было так холодно, что дыхание Мухаммада ибн аль-Зайята вырывалось изо рта белыми, рваными облачками. Визирь сидел на гнилой соломе, которая колола его иссохшую кожу даже сквозь остатки богатых одежд.
Он прижался лбом к влажной, сочащейся солью стене, пытаясь уловить хоть какую-то вибрацию жизни наверху. Старик слушал. Казематы дворца были спроектированы так искусно, что звуки из верхних палат долетали сюда едва уловимым гулом, похожим на ропот прибоя.
— Ты думаешь, что одержала верх, певчая птичка? — прошептал он в пустоту, и его голос перешёл в хриплый, лающий кашель, от которого заболело в груди. — Ты думаешь, что если я в цепях, то мои зубы больше не могут кусать?
Он знал: список, который он «случайно» выронил у ног Мутасима, это его прощальный шедевр, его последняя ода хаосу. В нём было ровно столько правды, чтобы Халиф не усомнился в его подлинности, и ровно столько яда, чтобы отравить жизнь Ариб до самого конца. Каждый пункт в этом списке был ловушкой.
В камеру со скрипом вошёл тюремщик, совсем молодой парень с испуганным, блуждающим взором. Он поставил на грязный пол щербатую миску с жидкой чечевичной похлёбкой и бросил кусок чёрствого, как камень, хлеба.
— Ешь, старик, — буркнул он, стараясь не встречаться глазами с узником, чей взгляд даже в оковах внушал трепет. — Повелитель велел, чтобы ты дожил до завтрашнего суда. Он хочет лично видеть, как ты будешь молить о пощаде.
Визирь медленно поднял голову и обнажил в жуткой улыбке жёлтые зубы. Юноша невольно отшатнулся, прижав руку к рукояти ножа.
— Завтрашний суд... — проскрежетал Ибн аль-Зайят, и в его голосе послышался звон битого стекла. — Ты знаешь, малец, что в этих стенах «завтра», это величайшая роскошь, доступная лишь глупцам? Ступай к Итаху. Скажи великому военачальнику, что я жду его. У меня есть для него слово, которое весит больше, чем вся казна этого проклятого, пыльного города. Скажи, что я знаю, где спрятаны письма Фадла.
Старик знал слабое место Итаха. Тот был бесстрашен в бою, но болезненно, почти безумно подозрителен ко всему, что касалось багдадской аристократии. Достаточно было шепнуть, что Ариб в своём новом списке указала его имя как участника тайного союза Бармакидов, стремящихся вернуть старые порядки и лишить тюрков власти... и ярость воина станет неостановимой.
Мутасим не сможет защитить свою любимицу, если против неё восстанет его собственная гвардия, на чьих мечах держится его трон.
Визирь закрыл глаза, уже представляя, как Самарра вспыхнет от одной его фразы, и в этом пламени сгорит всё: и певица, и её бастард, и сама память о Мамуне.
***
Халиф Мутасим обходил строящуюся мечеть под палящими лучами солнца, которые, казалось, хотели расплавить сам камень. Это было грандиозное сооружение, призванное затмить собой всё, что когда-либо создавал человеческий гений.
Спиральный минарет уже вонзался в небо, подобно гигантской башне из древних вавилонских сказаний, бросая вызов самому Творцу. Пыль стояла столбом, забиваясь в ноздри, поры кожи и складки роскошных одежд Халифа.
— Отчего задержка с доставкой мрамора для михраба? — рыкнул Халиф, не оглядываясь на свиту архитекторов и писцов, которые буквально сжимались от страха за его спиной, стараясь стать как можно незаметнее.
— Повелитель... на северных каменоломнях случился мятеж подневольных... — заикаясь и обливаясь потом, выдавил главный зодчий. — Они говорят, что им не платили уже три луны, и они умирают от голода.
Мутасим резко развернулся, и его плащ взметнулся, подняв облако пыли. Лицо Халифа, обычно суровое и непроницаемое, казалось изваянным из того самого серого камня, которого не хватало для отделки. В его глазах полыхнуло опасное пламя.
— Мятеж? Или очередное гнусное воровство моих чиновников? — голос его ударил, как гром. — Мой визирь гниёт в оковах, но его подлые схемы продолжают пожирать мои ресурсы и терпение! Я хочу, чтобы Самарра стояла вечно. Чтобы этот город был виден небесным жителям и напоминал им о моей силе! А вы кормите меня оправданиями!
Он сорвал с пояса тяжёлую плеть, украшенную золотыми нитями, и с размаху ударил по деревянным строительным лесам. Древесина треснула с сухим, костяным звуком, и несколько щепок отлетело прямо в лицо главному зодчему, но тот даже не посмел шелохнуться.
— Где Ариб? — тише, но ещё более угрожающе спросил Мутасим. — Она обещала принести список тех, кто пил кровь моей казны под крылом этого старого лиса Ибн аль-Зайята. Она медлит. Если эта женщина вздумала играть со мной в свои гаремные игры... если она пытается выторговать жизнь своего бастарда, утаивая имена изменников, я лично отправлю её на ту же солому, где гниёт её бывший покровитель.
Халиф чувствовал, как внутри него закипает ледяной гнев, смешанный с горечью. Он дорожил Ариб той странной, болезненной привязанностью, на которую способен лишь человек, привыкший к вечному одиночеству на вершине абсолютной власти.
Её музыка была единственным, что утихомиривало демонов в его душе. Но Самарра была его истинной страстью. Его следом в вечности. Его единственным настоящим ребёнком. И он не позволит ни женщине, ни призраку своего покойного брата встать на пути своего величия.
— Итах! — выкрикнул он в марево пыли и зноя.
Военачальник вырос рядом почти мгновенно, словно тень, отделившаяся от массивной колонны. Его доспехи были горячими на ощупь, а лицо — неподвижным, как маска.
— Слушаю, Владыка, — коротко отозвался воин.
— Если до заката Ариб не предстанет предо мной в Зале Аудиенций с этим проклятым свитком, отправь своих нукеров в её покои. Пусть перевернут там каждый камень, сорвут все шелка и разобьют каждый кувшин. И если они найдут хоть нить, хоть обрывок письма, который она пытается сокрыть от моего взора...
Мутасим не закончил, но Итах понял всё без лишних слов. В узких очах воина блеснула жестокая, торжествующая искра. Он никогда не доверял этой певице, считая, что её присутствие и её чарующие песни лишают Халифа необходимой вождю твёрдости духа. Для Итаха пробил час, которого он ждал слишком долго. Теперь он мог избавиться от влияния кайны навсегда.
***
Ариб вошла в большой зал, когда темнота стала гуще и холоднее, словно острые кинжалы ассасинов в сумерках. На ней было платье из тяжелой парчи цвета ночного неба над пустыней, украшенное золотом. В свете факелов оно казалось вспышками молний. Ткань тихо шелестела при каждом шаге, словно предупреждение..
Сегодня её оружием был не старый верный уд, струны которого знали все её печали. Сегодня её единственной защитой была ложь, возведённая в ранг высокого искусства. Ложь, за которую она была готова заплатить своей душой.
В руках певица держала единственный свиток, перетянутый кроваво-красной шёлковой лентой. Она чувствовала вес этого пергамента, словно он был сделан из свинца.
Халиф восседал на возвышении, его глаза горели нетерпеливым, лихорадочным огнём в полумраке зала. По правую руку от него, словно каменное изваяние войны, замер Итах.
Ладонь военачальника не отрывалась от рукояти меча, и Ариб чувствовала его взгляд на своей шее, холодный и оценивающий, как взгляд мясника.
— Ты принесла мне истину, Ариб? Или ты принесла мне очередную сказку, которыми ты так славно усыпляешь мой разум по вечерам? — голос Мутасима прогремел под сводами, заставив пламя светильников испуганно дрогнуть и вытянуться в струнку.
— Я принесла тебе спасение твоего трона и покой твоего города, Повелитель, — ответила она, делая твёрдый, размеренный шаг вперёд по холодному мрамору.
Сердце её колотилось о рёбра, как пойманная птица, но лицо оставалось бесстрастным, как лик богини из древних, забытых храмов. Ариб знала: в этот самый миг за её спиной, в серых туманах Тигра, уже высаживается на берег человек, способный в одно мгновение разрушить всё это хрупкое здание из слов. Человек, который знает правду о Зейне.
Но сейчас, стоя на этом лезвии правды, она была готова идти до самого конца. Даже если следующим её шагом будет падение в бездонную пропасть ада.
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку, они вдохновляют двигаться дальше.