Фаина Игоревна чувствовала себя двойным агентом, заброшенным в стан врага. Её смена превратилась в хождение по минному полю. Каждый взгляд на камеру видеонаблюдения, каждый скрип двери вызывали у неё приступ тахикардии, но смотреть в глаза Григория Афанасьевича было страшнее, чем получить выговор от директрисы.
Он караулил её третий раз за день. Стоял в нише у автомата с кофе, делая вид, что изучает состав дешевого латте, но стоило Фаине показаться в коридоре, он поворачивал к ней лицо — серое, осунувшееся, с глазами побитой собаки.
— Фая, — позвал он шепотом, когда она проходила мимо с тележкой грязного белья. — Фаечка.
Она остановилась. Оглянулась по сторонам. Коридор был пуст, камера на этом участке смотрела в другую сторону (Фаина знала все «слепые зоны» пансионата — за двенадцать лет выучила).
— Григорий Афанасьевич, ну не надо, — взмолилась она, комкая край передника. — Вы же меня под монастырь подведете. Лариса Борисовна лютует. Узнает, что я с вами шушукаюсь — уволит по статье. А мне куда в пятьдесят пять? В «Пятерочку» на кассу?
— Фая, я не прошу подвигов, — он шагнул к ней, и его голос дрогнул. — Я просто знать хочу: она там ест? Она не плачет? Я ведь с ума схожу тут. Пятьдесят лет назад письма пропали, так я хоть знал, что она свободна. А сейчас она там, за стеклом... как в тюрьме.
Фаина вздохнула тяжело, со всхлипом. Женское сердце — штука ненадежная в вопросах дисциплины. Она видела много стариков: кого-то дети сдавали и забывали, кто-то доживал в маразме, забывая имена детей. А тут — живое, горячее чувство. Как такое можно убить сухой заскорузлой инструкцией?
— Не ест она, Григорий Афанасич. Вторые сутки не ест, — выпалила Фаина и тут же пожалела.
Григорий побелел.
— Как не ест?
— Сидит у окна. Книжку вашу прижимает и смотрит на дождь. Римма, сменщица моя, говорит, она молчит всё время. Думает, вы её бросили, сдались под напором, испугались дочки. Римма ей так и сказала, дура старая: «Что ж вы хотели, у него своя жизнь, ему проблемы не нужны».
— Вот гадюка... — у Григория сжались кулаки. — Фая. Мне нужно передать ей весточку.
— Нельзя! Там досмотр передач.
— Это не передача. Это... разведданные.
Он сунул руку в карман брюк и достал маленькую шоколадку «Аленка», грамм на пятнадцать, какую выдавали к полднику, и сложенный в гармошку фантик от конфеты.
— Внутрь положишь. Она поймет. Фаечка, дорогая, Христом Богом молю. Я ветеран, я старый солдат, я никогда никого не просил. А сейчас — на колени встану.
Он действительно дернулся, чтобы опуститься на больное колено прямо на кафельный пол.
Фаина подхватила его под локоть, не дав упасть.
— Ой, не надо! С ума сошли! Вставайте! — у неё на глаза навернулись слезы. — Давайте вашу шоколадку. Смерти моей хотите, ей богу...
Она выхватила сладость из его дрожащих рук и быстро сунула под гору простыней в тележке.
— Вечером, после ужина, в восемь ноль-ноль, на пищеблоке будет шум — посудомойки включают. Римма пойдет чай пить в ординаторскую. У бельевой, что в переходе между корпусами, замок язычок заедает. Если сильно дернуть — откроется. Я Анну Васильевну туда приведу. На пять минут. Пять! Слышите? Если поймают — скажем, что она заблудилась, а вы случайно мимо проходили. И просто вызвались помочь.
— Фаечка... — Григорий выдохнул, и его лицо на секунду разгладилось. — Я тебе памятник поставлю. Когда разбогатею.
*****
Восточное крыло, которое Анна Васильевна мысленно называла «изолятором», жило своей стерильной жизнью. Здесь пахло не выпечкой и кофе, как в главном корпусе, а озоном и старческой безысходностью.
Анна Васильевна лежала поверх покрывала, не раздеваясь. Ей казалось, что если она разденется, то окончательно признает этот режим, смирится.
Дверь скрипнула.
— Ужин, Анна Васильевна. Кефир и запеканка, — голос Фаины звучал нарочито громко для коридора, но войдя, она сразу прикрыла дверь плотнее.
— Я не голодна, спасибо, — Анна не повернула головы от окна. За стеклом на пост заступала ночь. Темная, мокрая, безнадежная.
— А вы попробуйте, Аннушка Васильевна. Там сюрприз от шеф-повара.
Фаина поставила поднос на тумбочку и многозначительно постучала пальцем по стаканчику с кефиром. Рядом с ним лежал крошечный квадратик шоколадки «Аленка». Обертка была надорвана и грубо замотана обратно.
Анна замерла. Она медленно протянула руку, коснулась знакомого лица девочки в платочке на фантике. Развернула.
Внутри, на серебристой фольге, шариковой ручкой, с сильным нажимом (буквы почти прорвали бумагу) было написано всего два слова:
«На связи. Люблю».
Сердце Анны, которое два дня трепыхалось где-то в районе горла мелкой, испуганной пташкой, вдруг ухнуло вниз и наполнилось горячей, живой кровью.
«На связи». Это был его язык. Язык радиста.
«Люблю». Этого слова он не говорил даже там, в юности. В письмах писал, но вслух стеснялся. А сейчас — написал на огрызке фольги.
Анна прижала фольгу к губам. Она пахла шоколадом и табаком (он курил тайком, она знала).
— Он ждет, — прошептала Фаина, склонившись над ней. — Сейчас. Надо идти быстро. Вы сможете?
Анна Васильевна села. Поправила прическу, которая слегка сбилась. Надела очки. Из ее движений вдруг исчезла шаткость. Она словно сбросила лет десять.
— Смогу, Фаечка. Сдюжу, дорогая моя. Даже если ползти придется.
*****
Бельевая комната находилась на нейтральной полосе — в переходе между корпусами. Здесь не было отопления, зато гудели огромные стиральные машины и пахло химической свежестью порошка.
Тусклая лампа под потолком мигала, создавая атмосферу какого-то подпольного бункера.
Григорий стоял между стеллажами с махровыми полотенцами, нервно постукивая ногой. Он прокрался сюда десять минут назад, когда охранник отвернулся к телевизору (идет футбол, «Спартак» играет, святое дело).
Дверь тихонько скрипнула.
Сначала в щель просунулась голова Фаины.
— Чисто, — шепнула она. — Давайте живее. Я на стреме.
И втолкнула Анну внутрь.
Дверь захлопнулась.
Григорий шагнул вперед, едва не запутавшись о мешок с халатами. Анна стояла у входа, прижимая руки к груди. В искаженном свете лампы она казалась призраком: бледная, в казенной серой шали.
— Нюрочка... — он преодолел разделявшие их два метра в один прыжок, забыв про радикулит и ноющие колени.
Они не бросились целоваться, как в кино. Старость диктует свою хореографию. Он просто схватил её за руки, а она уткнулась лбом ему в плечо, в жесткую ткань его пиджака.
— Я думала... Я думала, ты поверил им, — её плечи вздрагивали. — Нина сказала, что ты аферист, что тебе только деньги нужны... А медсестра сказала, ты отказался от меня.
— Тш-ш-ш... Отставить панику, — он гладил её по спине, чувствуя каждый позвонок сквозь тонкую ткань кофты. — Как ты могла поверить, глупенькая? Я тебя пятьдесят лет ждал. Я что, теперь из-за какой-то адвокатши отступлю?
— Но они заперли меня, Гриша! Забрали телефон. Я там одна...
— Ты не одна. Мы теперь партизаны, Нюра. Помнишь, как в фильмах про войну? В тылу врага.
Он отстранился, чтобы заглянуть ей в лицо. Большими пальцами вытер слезы под её очками.
— Слушай боевую задачу. Первое: ты должна есть. Мне не нужна тень, мне нужна живая женщина. Второе: никого не слушай. Ни дочь, ни персонал. У них своя война — за бабки, за спокойствие, за инструкции. А у нас — своя. За жизнь.
Анна посмотрела на него, и впервые за долгое время в её глазах, затуманенных болезнью, появился озорной блеск.
— А я ведь не всё ему отдала, — вдруг сказала она.
— Кому?
— Гене твоему. Сыну. Я испугалась, конечно, когда он налетел. Но он ведь не просто так пришел. Нина... я думаю, Нина тоже в этом участвует. Они боятся, что мы их наследство проедим.
— Пусть подавятся своим наследством, — рыкнул Григорий. — У меня план, Нюрочка. Я узнавал, тут юрист приходит раз в месяц, бесплатный, государственный. Не чета твоей дочке, конечно, но закон знает. Мы выясним, какие у нас права. Может, распишемся. Без торжеств, просто штамп. Тогда они не смогут нас разлучить. Мужа к жене пускать обязаны.
— Распишемся? — Анна Васильевна зарделась, как девочка. — В доме престарелых? Что люди-то скажут? На смех поднимут нас старых.
— Пусть смеются. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
За дверью кто-то громко чихнул. Потом трижды стукнули по косяку — условный сигнал Фаины.
— Время, — с горечью сказал Григорий. — Уходить надо.
Он потянулся к её лицу, неуклюже, но бесконечно нежно поцеловал её в висок, туда, где седая прядка-таки выбилась из прически.
— Держись, Анюта. Я что-нибудь придумаю. Я старый связист, я прореху найду.
— Я верю, Гриша. Теперь — верю.
Дверь приоткрылась, впуская полоску света и встревоженное лицо Фаины.
— Всё, уходим! Римма чай допила, сейчас по этажу пойдет!
Анна сжала руку Григория на прощание — сильно, неожиданно крепко для её слабых пальцев — и выскользнула наружу.
Григорий остался один среди стеллажей с полотенцами. В воздухе, перебивая запах стирального порошка, остался легкий, едва уловимый аромат её духов — «Красная Москва», которые она берегла и любила еще с тех стародавних времен.
Он глубоко вдохнул. Спина болела, колени снова заныли, сердце стучало аритмично, но он чувствовал себя живее всех живых.
В кармане завибрировал телефон.
СМС от сына: «Батя, надо поговорить. Серьезно. Я тут документы кое-какие нашел, про твою зазнобу. Тебе не понравится».
Григорий прочитал сообщение, подсветив экран в темноте подсобки.
— Ну давай, Гена, — прошептал он в темноту, злобно усмехаясь. — Неси свои документы. Теперь у меня иммунитет.
Он вышел из бельевой, надвинул воображаемую каску поглубже и, хромая, направился в свой корпус. Противостояние переходило в активную фазу.
Продолжение
📚Подписывайтесь на канал, чтобы не пропустить выход новых глав книги. Ваша Алина Вайсберг 💖