Вагон пах. Пах специфически и неумолимо: спёртым воздухом, пылью, подгоревшим маслом от колес, сладковатым ароматом чьих-то апельсинов, кислым дыханием немытых носков и терпким запахом пота, который уже не испарялся, а висел в пространстве тяжёлым, влажным покрывалом. В плацкарте было тесно, шумно и душно, как в предбаннике перед последним кругом ада. Лето в тот год выдалось знойным, безжалостным, и даже движущийся поезд не приносил желанной прохлады, а лишь гнал вдоль коридора раскалённый воздух, смешанный с угольной пылью и запахами полей.
Никита лежал на нижней полке у прохода и пытался читать книгу. Тщетно. Слова расплывались перед глазами, буквы плясали от постоянной тряски и духоты. Он ехал из своего провинциального городка в столицу, на вступительные экзамены в архитектурный институт. В кармане — путёвка в будущее или, как минимум, билет на самый важный в его жизни экзамен. А в голове — каша из формул, правил и панического страха. Страх был липким, как этот пот на шее, и таким же назойливым.
Он отложил книгу и уставился в потолок. Напротив, на верхней полке, храпел мужик в застиранной майке. На нижней, у окна, сидела бабушка с целым свёртком варёных яиц и курицей в целлофане, от которой несло уже неуклонно портящейся снедью. Соседи справа играли в карты, громко хлопая колодой по откидному столику. Воздух был густым, почти осязаемым. Единственное окно в их купе было заклинено. Какой-то умелец ещё на прошлой станции пытался его приоткрыть, сорвал ручку, и теперь створка намертво приросла к раме. Духота была абсолютной.
На очередной небольшой станции, где поезд стоял всего пять минут, в вагон впорхнула девушка. Скорее даже не впорхнула, а протиснулась с большим рюкзаком за спиной и пластиковым пакетом в руках. Никита увидел сначала только ноги в потёртых кедах, затем — фигуру в лёгком синем сарафане, и наконец — лицо. Не красавица в классическом смысле, но с живыми, очень светлыми глазами цвета неба перед грозой и короткими, непослушными тёмными волосами, которые вились от влажности. Она оглядела переполненный вагон, и на её лице мелькнула тень такого же отчаяния от этой жары, какое испытывал он.
— Пятьдесят седьмое, вот, пожалуйста, — проводница ткнула пальцем в сторону Никиты, показывая на верхнюю полку над его головой.
Девушка вздохнула, скинула рюкзак и с ловкостью, удивительной для её хрупкой фигуры, вскарабкалась наверх. Никита увидел, как сверху свесились те самые кеды, потом она устроилась, что-то похрустело пакетом, и наступило относительное затишье.
Шло время. Поезд тянул свои унылые вагоны через бесконечные поля, облитые маревом зноя. Никита снова взялся за книгу, но вскоре сдался. Он ловил себя на том, что прислушивается к звукам сверху. Она не храпела. Иногда тихо переворачивалась. Один раз чихнула. Потом сверху раздался тихий, но отчётливый вздох, полный такого страдания, что он не выдержал.
— Невыносимо, правда? — сказал он в пространство над своей головой.
Сверху наступила пауза, затем голос, чуть хрипловатый от неподвижности:
— Я уже готова за жаркое платить отдельно. Кажется, я тут медленно запекаюсь.
Он рассмеялся. Это была первая искренняя эмоция за несколько часов.
— Мы все в одном пироге. Только окно наше, видимо, наглухо запечатали на века.
— Вижу, — ответила она. — Это преступление против человечества в такую погоду.
Так они заговорили. Сначала о погоде, о духоте, о неудобствах плацкарта. Потом, как-то само собой, разговор пошёл дальше. Она, как выяснилось, ехала из своего городка в тот же самый областной центр, чтобы поступать. Только не в архитектурный, а в педагогический, на учителя литературы. Её звали Алиса. Она обожала Бродского и терпеть не могла Набокова, считала, что лето — самое переоценённое время года, и мечтала однажды проехать по Транссибирской магистрали, но только не в плацкарте и не в июле.
Никита рассказал о своей мечте строить не просто дома, а пространства для жизни, о том, как боится провалить экзамены, о своей любви к старым чертежам и запаху ватмана. Они болтали, словно давние знакомые, которым есть что наверстать. Временами разговор стихал, каждый погружался в свои мысли, но тишина между ними уже не была неловкой. Она была общей, почти товарищеской.
И всё это время жара нарастала. Солнце, клонящееся к закату, било в окна под острым углом, нагревая вагон, как духовку. Воздух стал вязким, дышать было тяжело. Шея у Никиты была мокрой, волосы прилипли ко лбу. Сверху доносилось учащённое дыхание. Алиса, видимо, страдала не меньше.
— Кажется, я скоро растаю и просто стеку вниз ручьём, — пробормотала она сверху.
— Главное, не на меня, — пошутил Никита, вытирая лоб ладонью.
— Не обещаю, — парировала она.
И тут он почувствовал. Неожиданную, крошечную прохладу на щеке. Маленькую каплю. Потом ещё одну — на руке. Он нахмурился. Потолок что ли течёт? Он посмотрел вверх, на стык панелей над своей головой. Ничего. Но капли продолжали падать. Третья упала ему прямо на нос.
И вдруг до него дошло. Это не конденсат. Это слишком целенаправленно. Это… Он резко приподнялся на локте и посмотрел вверх, в щель между матрацем верхней полки и бортиком.
Там, в полумраке верхней полки, он разглядел её лицо. Алиса лежала на боку, свесив голову, и в её руке была небольшая пластиковая бутылка с минеральной водой. Она смотрела на него, и в её светлых глазах светились озорство, вызов и отчаянная надежда на то, что он не рассердится. Палец её был нажат на крышку с дырочками для разбрызгивания.
— Ты… это ты меня брызгаешь? — изумлённо прошептал Никита.
— Испытание на прочность, — так же тихо ответила она, и в уголках её губ заплясали смешинки. — И поиск источника влаги. Я тут засохла вся. Думала, может, и ты испаришься.
Он не знал, как реагировать. Это было странно. Глупо. Неприлично, может быть. Но в этой невыносимой духоте этот поступок казался не вандализмом, а актом высшего гуманизма и безумия одновременно. И он засмеялся. Тихим, сдавленным смехом, который тут же перерос в настоящий хохот.
— Ты с ума сошла! — прошипел он, но в его голосе не было ни капли злости.
— Полностью и безвозвратно, — согласилась она. — И знаешь что? У меня тут ещё полбутылки. Предлагаю начать холодную войну.
Это было приглашением. Вызовом. И Никита, который всегда был тихим и застенчивым, вдруг почувствовал, как с него спадает вся скованность, весь страх перед будущим, вся усталость от жары. Он схватил свою собственную полулитровую бутылку с тёплой, почти горячей минералкой, которую берег на крайний случай.
— Ты начала, — сказал он, и, недолго думая, брызнул ей в ответ через ту же щель.
Раздался сдавленный визг, больше похожий на хихиканье. Капли попали ей, судя по всему, в лицо.
— Ой, война так война! — воскликнула она, и теперь струйка из её бутылки стала более целенаправленной.
Началось самое нелепое и самое весёлое сражение в истории железнодорожного транспорта. Они брызгали друг на друга из бутылок, стараясь делать это как можно тише, чтобы не привлечь внимания соседей. Прохладные (а потом и просто прохладно-тёплые) струйки попадали на лица, руки, шеи. Никита, лежа внизу, был в менее выгодном положении, но он нашёл выход: когда Алиса слишком увлекалась, он резко приподнимался и делал залп прямо через бортик. Она отвечала тем же, спускаясь с верхней полки почти по пояс, чтобы достать его. Они смеялись, шептали друг другу обидные слова вроде «мокрый цыплёнок» и «водяная черепаха», и с каждым брызгом духота отступала, уступая место невероятному, детскому веселью.
Вскоре они оба были мокрыми с головы до ног. Сарафан Алисы прилип к телу, волосы Никиты торчали мокрыми ёжиками. Они сияли от восторга, забыв и про экзамены, и про жару, и про весь остальной мир. Это было чистое, стихийное безумие, объединившее двух совершенно незнакомых людей.
И тут Алиса, сделав последний залп, потрясла бутылку.
— Ой. Всё. Капут. Сухой закон.
Никита проверил свою. Тоже пусто.
— И у меня. Мы… мы остались без воды.
Они переглянулись. Осознание пришло к ним одновременно. До следующей крупной станции, где можно было бы сбегать за водой, оставалось часа три, если не больше. А они сидят мокрые, в душном вагоне, и теперь у них не осталось ни капли жидкости.
— Гениально, — констатировала Алиса, сползая с верхней полки и садясь рядом с ним на нижнюю. Её плечо касалось его мокрого плеча. — Мы только что устроили водяную битву в пустыне и потратили все стратегические запасы.
— Зато было весело, — сказал Никита, и это была чистая правда. Он не чувствовал себя таким живым уже очень давно.
— Невероятно весело, — согласилась она. — Знаешь, что это значит?
— Что мы оба ненормальные?
— Что два чудака нашли друг друга, — поправила она, и в её глазах было что-то серьёзное, поверх смеха.
Последующие три часа пути стали испытанием на прочность другого рода. Жара вернулась, мокрая одежда сначала приносила прохладу, потом стала неприятно липнуть, а жажда начала подступать комом к горлу. Но теперь они были вместе. Они сидели рядом, изредка перебрасываясь словами, и это совместное неудобство странным образом сближало их ещё больше. Они делились последними крошечными мятными леденцами из её сумки, которые лишь на секунду освежали пересохший рот. Смеялись над своей же глупостью. Строили планы, как на станции помчатся к киоску с водой.
Когда поезд наконец остановился на большой станции, они выскочили из вагона, как ошпаренные, и почти бегом кинулись к ближайшему ларьку. Купили две огромные полуторалитровые бутылки ледяной воды, отвинтили крышки и пили, запрокинув головы, прямо на перроне, на глазах у изумлённой публики. Вода казалась нектаром богов.
— Никогда ещё обычная вода не была такой вкусной, — выдохнула Алиса, вытирая рот.
— Это потому, что мы её заслужили, — сказал Никита. — Подвигами на поле брани.
Они обменялись телефонами ещё в вагоне, когда доезжали до города. Разошлись на вокзале, каждый по своим делам, но договорились созвониться. Экзамены Никита сдал успешно. Алиса — тоже. Они стали встречаться. Сначала как друзья, потом как нечто большее. Их отношения с самого начала были пропитаны той самой лёгкостью и безумием, что случилось в плацкарте. Они могли внезапно устроить бой на водных пистолетах в парке, могли отправиться в поездку, выбрав маршрут наугад, могли до хрипоты спорить о архитектуре барокко и поэзии Серебряного века, а потом вместе варить суп, который всегда получался пересоленным, потому что они отвлекались на смех и поцелуи.
Прошло семь лет. Никита уже работал в небольшой, но перспективной архитектурной мастерской. Алиса преподавала литературу в гимназии и вела кружок для детей, где они писали фантастические рассказы. Они жили в небольшой, но уютной квартире, которую Никита сам и проектировал, стараясь сделать её максимально светлой и просторной, в память о той духоте.
Однажды летним вечером они сидели на балконе с арбузом. Воздух был тёплым, но свежим, с балкона дул лёгкий ветерок. Вспоминали то самое путешествие.
— Я до сих пор не понимаю, что на меня нашло тогда, — смеялась Алиса. — Я же вообще не такая. Я всегда была тихоней. А тут взяла и обрызгала незнакомого парня.
— Спасение от теплового удара, — серьёзно сказал Никита. — Гениальное интуитивное решение. Хотя, знаешь, я иногда думал… это было слишком уж случайно. Как будто сама судьба подтолкнула тебя к этой бутылке.
— Судьба в образе жажды и вселенского зноя, — парировала она.
Но Никита недавно нашёл кое-что, что заставило его усомниться в этой случайности. Разбирая старые вещи у матери в доме, он наткнулся на её альбом. На одной из фотографий, сделанной лет двадцать назад, была запечатлена группа детей в пионерском лагере. Среди них он узнал маленькую, щурящуюся на солнце девочку с двумя косичками. Это была Алиса. А рядом с ней, строя рожицу фотографу, — он сам, Никита, с разбитой коленкой и в слишком большом пионерском галстуке. Они были в одном отряде. Всего одну смену, и тогда они не подружились — он был сорванцом, она — тихоней-книгочеем. Но они пересекались. Он даже помнил, как однажды она отдала ему свой компот в столовой, когда у него не осталось своего.
Он ни разу не вспоминал об этом, и она — тоже. Детские воспоминания стёрлись. Но подсознание… подсознание, возможно, сохранило какой-то крошечный образ, смутное узнавание в толпе на вокзале или в вагоне. Могла ли эта глубинная память подтолкнуть её к такому спонтанному, доверительному жесту? К жесту, на который она никогда не решилась бы с абсолютно незнакомым человеком?
Он не сказал ей об этой фотографии сразу. Хранил эту маленькую тайну, как амулет. Интрига их встречи, которая всегда казалась ему чудесным капризом случая, обрела новые, ещё более удивительные корни. Это была не случайность. Это было возвращение. Найти друг друга в мире, где они когда-то разминулись.
Сейчас он смотрел на неё, на её смеющиеся глаза, и решил, что пора.
— Подожди тут, — сказал он и ушёл в комнату.
Вернулся с той самой потрёпанной фотографией в руке. Положил перед ней на стол.
— Я тут кое-что откопал.
Алиса взяла фотографию, присмотрелась. Сначала улыбнулась своим детским косичкам, потом вгляделась в мальчика рядом. Её брови поползли вверх. Она посмотрела на Никиту, потом снова на фото.
— Это… Это же ты? Никитка, который всё время лазил на сосну за шишками и однажды упал?
— Самый что ни на есть, — кивнул он. — А это ты. Та самая девочка, которая всегда сидела на лавочке с книжкой и один раз спасла меня от жажды, отдав свой компот.
Она долго молчала, разглядывая фото, а потом подняла на него глаза. В них стояли слёзы, но она улыбалась.
— Значит, это была не духота, — тихо сказала она. — И не случайность. Это была память. Какая-то часть меня узнала тебя тогда. И решила, что раз уж ты опять мучаешься от жажды, надо тебя срочно охладить. Самым доступным способом.
— Самым лучшим способом, — поправил он, беря её руку. — Ты знаешь, я сейчас думаю… мы все ищем свою половинку. А наша половинка, оказывается, была найдена давным-давно. Просто мы её потеряли. И все эти годы где-то в глубине души помнили и искали. А потом просто сели в один поезд. В самый душный день. И одна капля воды стала тем самым волшебным ключом, который открыл дверь обратно.
Они сидели, держась за руки, а на столе между ними лежала старая фотография, соединяя прошлое и настоящее в одно неразрывное целое. Их брак был счастливым не вопреки, а благодаря тому самому нелепому началу. Потому что они знали: если их союз выдержал водяную битву в плацкарте, трёхчасовую жажду и все скитания по жизни, то ему не страшны никакие бытовые бури. Они были двумя чудаками, которых когда-то разлучило время и которые нашли друг друга по едва уловимой детской памяти, проявившейся в капле минералки на щеке. И это было самое настоящее, самое прочное и самое смешное чудо на свете.
