— В баре… там было прохладно. Я сидел, смотрел на море. Выпил одно пиво. Потом второе. Закурил. Услышал странный гул… как будто грузовик где-то. Но грузовиков там нет. Потом грохот и … крики. Не крики даже — вопль...
Степной зной в тот день был особенным — не просто жарким, а густым, тяжёлым, словно сама атмосфера налилась свинцовой тоской. Воздух над табором колыхался маревом, и даже привыкшие к любым невзгодам цыгане прятались в тень, изредка перебрасываясь ленивыми словами. Тишину нарушал только пронзительный детский крик — где-то на краю лагеря резали барана. Этот звук, дикий и полный кратковременной боли, заставил Злату вздрогнуть и спрятать лицо в складках широкой бабушкиной юбки.
— Не бойся, дитя, — устало проворчала Маришка, проводя мозолистой рукой по её волосам. — Это просто животное. Его душа уйдёт быстро и безропотно, не то что людские…
Но Злата вздрагивала не от страха перед смертью барана. Сквозь привычный, почти фоновый шепот мёртвых, что всегда витал вокруг неё, как навязчивый рой невидимых пчёл, пробивалось что-то новое. Не один голос, а целый хор. Запутанный, полный ужаса, непонимания и… детских криков. Именно они бились о её сознание острее всего — тонкие, пронзительные, оборванные на самой высокой ноте. Она зажмурилась, пытаясь отгородиться, но образы лезли в голову сами: вспышки пыли, грохот, обломки белого камня, синее-синее небо, внезапно накрываемое серой пеленой обвала, и паника — густая, липкая, всепоглощающая.
— Бабушка, — прошептала она, вцепившись в руку старухи. — Там… много. Много новых. И они все вместе. Они кричат… о море и горе.
Маришка нахмурилась, её чёрные, как смоль, глаза стали внимательными и острыми.
— Где? Далеко?
— Очень далеко. Жарко там. И есть пальмы… и вода. Но теперь там темно. Им темно и тесно.
Цыганка перевела взгляд на горизонт, где степь сливалась с маревом. «За морем», — поняла она. Горе приходит отовсюду. Она уже собралась задать ещё вопрос, как на краю лагеря показалась фигура.
Его появление было настолько неестественным для этих мест, что даже собаки, обычно заливающиеся лаем на любого чужака, лишь глухо заурчали и поджали хвосты. Это был мужчина. Но в нём не было ничего человеческого — только оболочка, движимая каким-то последним, угасающим импульсом. Он шёл медленно, пошатываясь, не глядя под ноги. Одежда — дорогие светлые брюки и рубашка — была покрыта пылью и странными, бурыми разводами. Лицо, заросшее щетиной, казалось высеченным из серого камня, только глаза… глаза горели странным, сухим, лихорадочным огнём, в котором не было ни жизни, ни надежды, лишь бесконечный вопрос, обращённый в пустоту.
Он прошёл мимо нескольких фургонов, не обращая внимания на взгляды, и остановился прямо перед Маришкой и Златой. Не сказав ни слова, он просто уставился на девочку. Взгляд его был невыносимым — в нём читалась такая бездонная пропасть боли, что Злата инстинктивно отступила за спину бабушки.
— Ты… — его голос был хриплым, ржавым, будто не использовался неделями. — Тебя зовут Злата. Ты видишь… тех, кого нет.
Это была не просьба, не вопрос. Констатация. Приговор.
Маришка встала, заслоняя внучку.
— Кто ты, мужчина? Зачем пришёл?
— Меня… — он попытался сглотнуть, но горло, видимо, пересохло намертво. — Меня зовут Артём. Я был… в Турции. В отеле «Бирюзовая бухта». Ты что-нибудь знаешь об этом?
Последнюю фразу он выдохнул, и в ней прозвучала последняя, отчаянная искра чего-то, что когда-то было надеждой.
Злата, всё ещё чувствуя эхо того далёкого хора, тихо кивнула, выглядывая из-за широкой спины Маришки.
— Там… обвал. Гора. На отель.
Артём закрыл глаза. Всё его тело содрогнулось, как от удара током.
— Да, — просто сказал он. И опустился на землю, будто кости его внезапно превратились в тростник. Он сидел в пыли, не обращая внимания на дорогую ткань, и смотрел куда-то внутрь себя. — Гора. Три недели назад.
Маришка махнула рукой соседке, та быстро принесла кружку воды. Артём взял её дрожащими руками, отпил глоток, будто это было лекарство.
— Расскажи, — мягко, но настойчиво сказала Маришка. — Неси свою ношу. Только так можно будет помочь.
Он заговорил. Монотонно, без интонаций, словно зачитывал протокол с места трагедии, в котором был и следователем, и главным обвиняемым, и жертвой.
---
— Мы прилетели за десять дней до этого. Я, Лена — жена, и дети: Соня, ей семь, и Миша, пять. «Бирюзовая бухта». Райское место, как на картинке. Скалы, море, апельсиновые деревья у бассейна. Дети… дети так радовались. Соня собирала ракушки, Миша боялся воды сначала, потом не мог вытащить. Лена… она загорала и читала книгу. Улыбалась. Она редко так улыбалась в последнее время в Москве, вечно уставшая как загнанная лошадь…
Он замолчал, глотая ком в горле.
— В тот день… в тот день было жарко. Необычно жарко даже для тех мест. Воздух стоял колом. Лена с детьми после обеда пошли в номер спать. Я… я не мог уснуть. Решил спуститься в бар у пляжа. Выпить пива. Выкурить сигарету. Просто… побыть одному полчаса. — Его голос сорвался. — Я ПОСТОЯННО ИХ ОСТАВЛЯЛ! На пять минут за кофе, на десять — купить воду, «папа, я с тобой!» — «Нет, Миш, ты с мамой побудь, я быстро». Я ВСЕГДА БЫЛ «БЫСТРО»!
Он ударил кулаком по земле, поднимая облачко пыли.
— В баре… там было прохладно. Я сидел, смотрел на море. Выпил одно пиво. Потом второе. Закурил. Услышал странный гул… как будто грузовик где-то. Но грузовиков там нет. Потом… крики. Не крики даже — вопль. Один, всеобщий, из тысячи глоток сразу. Я выскочил. И увидел… — Он зажмурился, его лицо исказила гримаса. — Пыль. Огромное облако пыли, поднимающееся от скалы над отелем. А потом… тишина. Гробовая тишина, и только где-то далеко сирена. Я побежал. Бежал, спотыкаясь, крича их имена. Но там уже не было отеля «Бирюзовая бухта». Была гора щебня. Бетон, обломки мебели, игрушки… розовый плюшевый заяц Миши… лежал на камнях, чистый, будто только что купленный.
Он рассказал всё. Бесконечные дни в ожидании у развалин. Приезд спасателей. Жуткую, методичную работу экскаваторов. Найденные вещи. Чужие тела под белыми простынями. И — ничего. Ни Лены, ни Сони, ни Миши. Их секцию номера так и не нашли, она оказалась под самой тяжелой глыбой, которую решили не поднимать — слишком опасно. «Пропали без вести, предположительно погибли». Вот и весь вердикт.
— Я остался там один, — закончил он, и в его голосе наконец прорвалась та самая, сокрушительная боль. — Весь наш самолет улетел обратно. А я сидел на пляже, на том самом шезлонге, где она лежала утром, и смотрел на это… это месиво. И думал: я вышел за сигаретами. За двумя бутылками пива. Я мог быть с ними. Мы могли вместе… или, по крайней мере, я был бы ТАМ. А не… не здесь. Не живой.
Он поднял на Злату свои выгоревшие глаза.
— Они… они там? В этом… хаосе? Их души? Им… им страшно? Они злятся на меня? Соня… она боится темноты. А там теперь вечная темнота. Миша… он всегда звал «папа», когда просыпался ночью. Кто его услышал там, под камнями?
Злата слушала, и её собственное сердце сжималось в комок. Тот хор голосов, который она слышала утром, теперь обрёл лица, имена, историю. Она чувствовала их присутствие — не здесь, в степи, а там, далеко, привязанными к месту своей гибели. Запутанными, испуганными.
— Они не злятся, — выдохнула она, сама не зная, откуда берутся эти слова. — Они… в замешательстве. Они не понимают, что случилось. Они ждут… тебя.
— Ждут? — Артём горько рассмеялся, и звук этот был ужасен. — Чего они могут ждать от меня? Я их бросил! Я жив! Я дышу этот проклятый воздух, пью эту воду! Я должен был лежать там, с ними!
— Нет! — вдруг резко сказала Маришка, и в её голосе прозвучала стальная воля. — Ты должен слушать. Девочка не для того дана, чтобы усугублять твое безумие. Она — мост. Ты хочешь знать, что они чувствуют? Дай ей говорить.
Артём замолк, подавленный её интонацией. Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
Злата взяла глоток воды, закрыла глаза. Ей нужно было не просто услышать, а прорваться через расстояние, через эту стену вины и отчаяния, которая исходила от самого Артёма и мешала связи. Она искала не просто голоса, а именно их — Лены, Сони, Миши. Среди тысяч других…
И нашла...
Сначала пришло ощущение. Не вид, а чувство плотной, утробной тесноты. Но не страшной. Скорее… недоуменной. Как будто кто-то крепко обнял и не отпускает.
— Мама… здесь темно, — прозвучал тонкий, звонкий голосок в голове Златы. Голос девочки. — Но не страшно. Ты здесь?
И другой голос, женский, усталый, но удивительно спокойный:
— Я здесь, Сонечка. Держись за мою руку. И ты, Миш, иди к нам.
— Хочу к папе, — капризно, но без слез произнес совсем маленький голос. — Где папа? Он обещал мороженое.
Злата заговорила, и её голос стал проводником, странным образом накладываясь на её собственную речь.
— Они… вместе. Все трое. Им тесно и темно, но… они не в ужасе. Они не понимают, что случилось. Они думают, что… в шкафу играют. Или в пещере. — Злата говорила, ловя обрывки их мыслей, их детского, нежелающего верить в катастрофу восприятия.
Артём замер, его дыхание остановилось.
— Соня… она говорит?
— Она спрашивает: «Мама, когда мы выйдем? Когда папа придёт?» — перевела Злата. — А ваша жена… Лена. Она… она их успокаивает. Гладит по голове. Поёт ту песню… про золотую рыбку.
— «Рыбка золотая… в море синем плавает…», — прошептал Артём, и по его лицу потекли первые, живые, не каменные слёзы. Эту колыбельную Лена пела обоим детям.
— Да. Эту. Она поёт. И говорит… — Злата нахмурилась, стараясь уловить смысл. — Она говорит: «Папа нас найдёт. Он всегда нас находит. Помнишь, как ты в аэропорту потерялась? Он нашёл». Она… она верит, что ты их ищешь.
— Но я НЕ ИЩУ! — закричал Артём, вскакивая. — Я СИЖУ ЗДЕСЬ! Я БЕСПОЛЕЗНЫЙ! Я ДАЖЕ ТЕЛА ИХ НЕ МОГУ ДОСТАТЬ, ЧТОБЫ ПОХОРОНИТЬ ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ!
Его крик был полон такой немыслимой муки, что даже привычные ко всему цыгане перестали заниматься делами, смотря на эту сцену с немым участием.
Злата вздрогнула, но не прервала связь. Она чувствовала, как волна его отчаяния долетает и до них, до тех трёх. Тишина в её восприятии длилась несколько секунд. А потом пришёл новый поток. Не детский. Женский. Твёрдый. И нежный одновременно. Это была Лена.
Злата заговорила её словами, и голос её изменился, стал ниже, теплее, усталее:
— Артём. Милый. Перестань.
Артём ахнул, словно его ударили в солнечное сплетение.
— Это… это она?
— Перестань, — повторила Злата-Лена. — Ты не виноват. Слышишь? Ни в чём. Это был несчастный случай. Рок. Судьба. Как если бы ты был с нами, мы бы всё равно пошли в номер спать. Ты бы тоже уснул. Разница в пять минут ничего бы не изменила. Только… тебя бы тоже не было. И кому бы тогда… помнить нас?
Артём рыдал теперь беззвучно, крупные слёзы падали на запылённые ботинки.
— Я должен был…
— Ты должен был ЖИТЬ, — прозвучало твёрдо через Злату. — Это мой последний тебе приказ, любимый. Как жена. Как мать твоих детей. Ты жив. И в тебе — всё, что осталось от нас. Наши общие воспоминания. Любовь. Смех Сони. Первое слово Миши. Твоя тоска — это всё, что у нас есть теперь в этом мире. Если ты уничтожишь себя виной — ты убьёшь нас во второй раз. Окончательно.
Злата перевела дух, по её лицу тоже текли слёзы — сочувствия, переполнения.
— Они… они просят тебя не мучиться. Соня говорит: «Папа, не плачь. Мы скоро выберемся». Она не понимает… Миша говорит: «Привези мне того зайца, я его там оставил». Они… они не чувствуют боли. Только недоумение. И… и любовь. Они чувствуют твою боль, и им от этого… грустно. Они хотят, чтобы ты улыбнулся. Вспомнил что-нибудь смешное.
Артём рухнул на колени, его тело тряслось от рыданий. Все эти недели он был каменным, и вот камень треснул, и из трещины хлынула лава невыносимой, но ЖИВОЙ боли. Он плакал за всех четверых. И в этих слезах было не только отчаяние, но и первое, крошечное освобождение.
Маришка молча подошла, положила руку на его вздрагивающее плечо.
— Плачь. Выплачь всё. Это единственный способ начать дышать снова.
Сеанс длился ещё долго. Злата, как переводчик на чужой войне, передавала обрывки их «разговоров»: детские споры о том, какое мороженое лучше, тихие напевы Лены, их общие воспоминания о море всего за день до трагедии. Это была не жуткая связь с загробным миром, а пронзительно-обычная, домашняя беседа, оборванная катастрофой и доносившаяся теперь из-под толщи камня и времени.
К вечеру Артём был опустошён, но в его глазах появилось что-то, кроме огня саморазрушения. Усталость. Человеческая усталость. И благодарность.
— Они… они всё ещё там? В том отеле? — спросил он тихо.
— Их… сущности… привязаны к месту, да, — осторожно сказала Злата. — Но не так, как ты думаешь. Не в страдании. Они… в своей последней счастливой памяти. Вместе. Они ждут не спасения. Они ждут… твоего спокойствия. Когда ты примешь то, что случилось, и позволишь себе жить дальше, неся их в сердце… они смогут… отойти. Вместе. Туда, где светло и не тесно.
— Как я могу жить? — спросил он, но теперь в этом вопросе была не риторика, а настоящая, страшная растерянность.
— Для начала — перестать винить себя, — сказала Маришка. — Это яд, который пьёшь ты, надеясь отравить ими свою душу. Он не долетает до них. Он убивает только тебя. Ты слышал их. Они тебя прощают. Теперь прости себя. Это самое трудное.
Артём провёл в таборе три дня. Он спал убийственным сном, просыпался, молча сидел у костра, пил крепкий цыганский чай. Иногда снова плакал. Но теперь это были очищающие слёзы. Он разговаривал с Златой, спрашивая о мелочах, пытаясь представить последние моменты. И с каждым разом ужас перед тем, «как они умерли», постепенно, по миллиметру, сменялся благодарностью за то, «как они жили». И, самое главное — за то, что в последние мгновения они были вместе. Мать с детьми. В темноте, но в объятиях друг друга. Не в одиночестве.
На четвертый день он собрался уезжать. Перед уходом он взял руки Златы в свои — большие, теплые, уже не дрожащие так сильно.
— Спасибо, — сказал он просто. — Ты дала мне не ответы. Ты дала мне… возможность попрощаться. Услышать их голоса не в кошмарах, а как живых. Я… я не знаю, как буду жить дальше. Но я постараюсь. Ради них. Чтобы их последнее воспоминание обо мне было не моим исступлённым лицом у развалин, а… моей улыбкой, когда я вспоминаю наше море.
Он оставил щедрое подношение табору — не как плату, а как жест благодарности, который не мог выразить словами. И уехал на попутной машине к ближайшей станции.
---
Прошло полгода. В табор пришло письмо с турецкого побережья. Конверт был засолен морским воздухом.
*«Злате и бабушке Маришке.*
*Я вернулся сюда. В «Бирюзовую бухту». Там теперь пустырь. Отель не восстанавливают. Стоит забор, а за ним — покрытая травой груда камней. Я купил тот самый розовый заяц Миши у торговца сувенирами — оказалась массовая игрушка. Но для меня — он тот самый.*
*Я прихожу сюда каждый день на закате. Сажусь на берегу. Смотрю на это место. И я не кричу больше. Не рву на себе волосы. Я просто… разговариваю с ними. Вслух. Рассказываю, как прошёл день. Вспоминаю смешные случаи. Иногда плачу, но это уже слёзы не яда, а просто… любви и тоски.*
*И знаете, что самое странное? После вашего… сеанса… кошмары прекратились. Я перестал видеть во сне обвал. Теперь я вижу их живыми. На пляже. За завтраком. Соня показывает мне ракушку. Миша обнимает меня мокрыми от моря руками. Лена улыбается.*
*Я не знаю, где они сейчас. Но я знаю, что они спокойны. И я потихоньку учусь спокойствию. Я открыл маленький фонд помощи детям, пострадавшим в катастрофах. Назвал его «Фондом Сони и Миши». Это не искупление. Это просто… продолжение. Продолжение той любви и заботы, которую я не успел до конца им отдать.*
*Вы сказали, что, когда я успокоюсь, они смогут отойти. Я думаю, они уже отошли. Потому что прошлой ночью мне приснился сон. Мы все втроем стояли на берегу. Лена взяла меня за руку и сказала: «Всё в порядке. Мы идём. Ты оставайся. И живи. По-настоящему». И они пошли по воде, в лучах заката, и обернулись, и помахали. И на их лицах были улыбки.*
*Я проснулся. И впервые за многие месяцы в груди не было дыры. Была тишина. Печальная, огромная, но… чистая. Как это небо после дождя.*
*Спасибо вам. Вы были тем мостом, по которому я смог передать им свою любовь и получить взамен их прощение. А главное — вы помогли мне услышать в их голосах не упрёк, а просьбу остаться в живых.*
*С глубочайшей благодарностью, Артём.*
*P.S. Злата, береги свой дар. И береги себя. Ты делаешь самое важное на свете — возвращаешь людям не мёртвых, а смысл жить дальше с памятью о них.»*
Злата, слушая, как Маришка читает письмо, смотрела на степь. Шёл мелкий, весенний дождь, смывая пыль и оживляя землю. Она думала о том далёком море, о горе, которая перестала быть просто камнем, а стала памятником одной семье. И о мужчине, который научился носить своё горе не как каменный саван, а как лёгкий, печальный плащ памяти.
Она не вернула ему жену и детей. Она вернула ему право дышать. Право помнить без самоуничтожения. Право любить их, даже когда их нет. И в этом, как поняла она, глядя на прорезающую тучи полоску света, и заключалась самая трудная и самая важная часть её дара — не открывать двери в мир мёртвых, а помогать живым найти способ закрыть эти двери, не захлопывая их сердце. Чтобы боль осталась любовью, а вина — тишиной после долгого, искреннего плача
Продолжение следует!
Нравится рассказ? Тогда можете поблагодарить автора ДОНАТОМ! Для этого нажмите на черный баннер ниже
Начало ниже по ссылке:
Нажмите обязательно ЛАЙК, ПОДПИСКА, чтобы ничего не пропустить