— Слышишь, Марина, я ведь тоже — не безропотная. Я всё вижу, как ты переменилась ко мне после похода к нотариусу. Ты думаешь, что дело с квартирой решен, и можно не заботиться обо мне?! — заявила Лидия.
—Вам кажется! — лишь заявила Марина.
—Я всё вижу, я поняла, что история с заботой была лишь твоей уловкой. А как только ты заполучила мою пенсию и квартиру, ты специально делаешь так, чтобы я меньше прожила: не заботишься, не приносишь лекарства, не покупаешь мне продукты, не готовишь! — с передышками высказывала накопившиеся претензии Лидия Федоровна.
— Значит так, Мариночка, если так будет продолжаться, перепишу квартиру на Лизку, а тебе не видать наследства! — кинула Марине Лидия Федоровна.
Марина не устроила скандала, она лишь молча выслушала угрозы пенсионерки, но молчание её было страшным, даже каким-то зловещим.
А через несколько дней Марина подсунула пенсионерке не те таблетки, отвезла её в МФЦ и заставила переписать квартиру на своё имя, оформив дарственную.
Лидия Федоровна лишь тогда поняла, что сделала, когда окончательно пришла в себя в деревенском заброшенном доме - уже без квартиры, без пенсии, полностью зависимая от своей "хозяйки" Марины.
Предыдущая серия рассказа тут:
Все главы рассказа в хронологической последовательности тут:
Марина перевела пенсию Лидии Фёдоровны на свой счёт. Продуктовые наборы привозила раз в две недели: батон хлеба, пакет молока, пара яблок, банка консервов. И только тогда Лидия Фёдоровна решилась позвонить Лизе.
***
Лиза сошла с автобуса ещё до остановки: выглянув в грязное окно, увидела знак «Деревня Кургузово» и сердце ушло в пятки. До дома бабушки вёл один‐польный просёлок, промытый осенними дождями; в колее стояла вода по щиколотку. Она шла вплавь, босые ноги в кедах скользили по глине, а в голове крутилась одна мысль: «Только бы бабушка элементарно не замерзла там».
Первое, что почувствовала молодая девушка, подойдя к ветхой избе, — запах. Смесь сырости, прелого дерева, прокисшего белья и специфический запах давно немытого старческого бренного тела.
Крыша старой деревенской избы провисла тяжёлым серпом: кое-где шифер был утерян, и сквозь дыры в жилище проникали капельки талого снега. С фронтонов свисали оборванные жёлтые сосульки плесени; из трещин в брёвнах выглядывали остатки монтажной пены, которая уже успела разрушиться под лучами летнего солнца, похожая на объевшуюся моль.
В окнах не было занавесок — ржавые петли держали жалюзи, из которых половина планок провалилась внутрь. Сквозняк поднимал их, и они стучали зубами о рамы, будто древесные кастаньеты.
Лиза толкнула дверь. Она не скрипела — она рыдала: доски ходили ходуном, щели между ними зияли пальцем толщиной, и в них уже успели поселиться щебень и осенняя листва. Порог размок и напух; обувь тут же втянула воду и стала тяжёлой, как груз.
Внутри царила полумгла: единственная лампочка висела на изорванном шнуре, окутанном паутиной; свет попадал сквозь маленькое матовое окошко под потолком, затянутое плёнкой. В первое мгновение глазу не за что было зацепиться — лишь два тёмных пятна: одно неподвижное у печки, другое дрожащее на подоконнике. Затем пятно у печки заговорило:
— Лизочка… ты приехала? — голос был хриплый, едва слышный, будто песок просочился в гортань.
Лиза бросилась внутрь. Пол под ногами подавался: доски прогнили настолько, что можно было провалить каблук. В углу, где когда-то стояла печь, валялись осыпавшиеся кирпичи; из трубы торчала ржавая жесть, а вокруг — чёрный круг сырой золы, вмешанной в глину.
В углу стояла поставленная наспех буржуйка: дрова рядом с ней давно закончились, о чем говорила древесная пыль и опилки, а свежих никто не принёс. Холодный воздух гулял внутри, как в подвале.
На старой жестяной кровати, сложенной из двух скрипучих лавок, сидела Лидия Фёдоровна. Её ноги, в тонких шерстяных носках, свисали на пол. Она была закутана в плед, который когда-то был пёстрым, а теперь напоминал рваную сетку: нитки выцвели, края осыпались, и сквозь дыры проглядывала её худенькая рука, синяя от холода.
Лиза упала на колени, обняла бабушку. Плечики Лидии были узкие, как у птички; грудь едва шевелилась.
— Бабушка, бабушка… — она чувствовала под пальцами костяные рёбра, смола с волос попадала ей в глаза.
— Лизочка… милая… я не знала, куда звонить… Марина сказала, что у меня нет выбора, и я должна быть ей благодарной, что она просто не выкинула меня на улицу. Она говорила, что тут дом со всеми удобствами, свежий воздух - плакала Лидия.
— Какой воздух?! — Лиза огляделась. В комнате пахло плесенью и затхлостью; на потолке висели россыпи чёрных точек — плесневых колоний. В углу стояло ведро, ободранное до голого металла; из-под крышки сочилась талая вода, и рядом, на газете, лежали обрывки марли. Всё это вместе напоминало фронтовой госпиталь, только без медсестёр и горячей воды.
Лиза поднялась, шагнула к «кухонному» углу — там стоял медный таз без крана; вода набиралась из колодца на улице. Рядом лежали тюбик йода, вата, несколько пачек таблеток. На столике в чулане лежал уже давнишний, видимо заплесневелый хлеб, две банки рыбных консерв — всё это привезла Марина в первые дни, чтобы показать «уход».
Ведро с помоями стояло прямо у изголовья кровати — старушке не хватало сил дойти до настоящего туалета, который находился на улице — выгребная яма за сараем, без двери, с дыркой в доске, ободранной доски торчали гвозди.
Лиза подошла к печке — та была совсем холодной.
— Бабушка… – Лиза вновь обняла её, чувствуя под пальцами тонкую куртку-ветровку, которую Марина дала «на весну» своей подопечной. Под подкладкой — фланелевая рубашка; рукава закатаны, под ними — холодная кожа. Старушка дрожала. От холода? От голода? От страха? Скорее — от всего сразу.
Лиза сняла с себя куртку и накрыла бабушку поверх пледа. Потом достала телефон и, проклиная слабый сигнал, набрала номер.
Гудки протянулись долго, Марина сняла трубку с хриплым «алло», будто тоже проснулась в каком-то подвале — хотя, по лёгкому фону, она явно ехала в машине.
— Как ты могла?! – закричала Лиза, и её голос канул в потолок, в щели, в плесень. – Бабушка живёт на помойке!
— Не истери, – отозвалась Марина, но в её тоне прозвучала дрожь торжества. – Это временный вариант. Дом старый, да, но он мой, я же теперь хозяйка — мне решать. Она допила таблетки? Вот и отлично. Свежее лекарство скоро привезу
— Ты свезла её сюда после подписи в МФЦ! Как ты могла обманом переписать на себя квартиру, она же и так тебе бы досталась? Чего тебе было надо? - орала на Марину Лиза в трубку.
Лиза сошла с автобуса ещё до остановки: выглянув в грязное окно, увидела знак «Деревня Кургузово» и сердце ушло в пятки. До дома бабушки вёл один‐польный просёлок, промытый осенними дождями; в колее стояла вода по щиколотку. Она шла вплавь, босые ноги в кедах скользили по глине, а в голове крутилась одна мысль: «Только бы она была жива».
Первое, что почувствовала, подойдя к ветхой избе, — вонь. Смесь сырости, прелого дерева, прокисшего белья и кислого запаха человеческого тела. Крыша провисла тяжёлым серпом: кое-где шифер утерян, и сквозь дыры сочилась мокрая солома. С фронтонов свисали оборванные жёлтые сосульки плесени; из трещин в брёвнах выглядывала стекловолокнистая теплоизоляция, похожая на объевшуюся моль. В окнах не было занавесок — ржавые петли держали жалюзи, из которых половина планок провалилась внутрь. Сквозняк поднимал их, и они стучали зубами о рамы, будто древесные кастаньеты.
Лиза толкнула дверь. Она не скрипела — она рыдала: доски ходили ходуном, щели между ними зияли пальцем толщиной, и в них уже успели поселиться щебень и осенняя листва. Порог размок и напух; обувь тут же втянула воду и стала тяжёлой, как груз.
Внутри царила полумгла: единственная лампочка висела на изорванном шнуре, окутанном паутиной; свет попадал сквозь маленькое матовое окошко под потолком, затянутое плёнкой. В первое мгновение глазу не за что было зацепиться — лишь два тёмных пятна: одно неподвижное у печки, другое дрожащее на подоконнике. Затем пятно у печки заговорило:
— Лизочка… ты приехала? — голос был хриплый, едва слышный, будто песок просочился в гортань.
Лиза бросилась внутрь. Пол под ногами подавался: доски прогнили настолько, что можно было провалить каблук. В углу, где когда-то стояла печь, валялись осыпавшиеся кирпичи; из трубы торчала ржавая жесть, а вокруг — чёрный круг сырой золы, вмешанной в глину. Самой печки не топили давно: дрова кончились, а свежих никто не принёс. Холодный воздух гулял внутри, как в подвале. На старой жестяной кровати, сложенной из двух скрипучих лавок, сидела Лидия Фёдоровна. Её ноги, в тонких шерстяных носках, свисали на пол — туфли утащила кто-то «на починку» ещё в дороге. Она была закутана в плед, который когда-то был пёстрым, а теперь напоминал рваную сетку: нитки выцвели, края осыпались, и сквозь дыры проглядывала её худенькая рука, синяя от холода.
Лиза упала на колени, обняла бабушку. Плечики были узкие, как у птички; грудь едва шевелилась.
— Бабушка, бабушка… — она чувствовала под пальцами костяные рёбра, смола с волос попадала ей в глаза.
— Лизочка… милая… я не знала, куда звать… она сказала, что меня в деревне свежий воздух спасёт…
— Какой воздух?! — Лиза огляделась. В комнате пахло плесенью и затхлостью; на потолке висели россыпи чёрных точек — плесневых колоний. В углу стояло ведро, ободранное до голого металла; из-под крышки сочилась моча, и рядом, на газете, лежали обрывки марли. Всё это вместе напоминало фронтовой госпиталь, только без медсестёр и горячей воды.
Стол — доска на четырёх подгнивых ножках — занимал середину. На нём: кусок вчерашнего хлеба, твёрдый, как картон, с прорехами плесени; стакан с мутной водой, в котором плавали две мошки; крошки и пачка дешёвых спичек. Хлеб был надкусан с одного края — следы зубов чуть затёрлись, будто кто-то пытался откусить, но не смог.
Лиза поднялась, шагнула к «кухонному» углу — там стоял медный таз без крана; вода набиралась из колодца на улице. В тазе плавал ржавый грач, а рядом лежал тюбик йода и вата — всё это привезла Марина в первые дни, чтобы показать «уход». Ведро с помоями стояло прямо у изголовья кровати — старушке не хватало сил дойти до настоящего туалета, который находился на улице — выгребная яма за сараем, без двери, с дыркой в доске, ободранной доски торчали гвозди.
Освещало всё это жалкое царство маленькое окошко под самым потолком. Его затянули плёнкой, но края отклеились, и в комнату продувал ветер. На подоконнике из железной крышки из-под варенья торчала ветка дикой груши — срезанная и брошенная кем-то «для красоты»; листья пожухли и свисали, как чёрные тряпки. Внизу, на подоконной доске, стояла пачка спичек и зажигалка «Космос» — Маринин «подарок» в день переселения.
Лиза подошла к печке — та была совсем холодной. Зола стекала на пол мокрой массой. В топке валялись обломки кирпичей; внутри ничего не горело, дрова не пахли смолой, лишь сыростью. На стене висел старый мотовило-час — стрелки остановились на цифре три. Видимо, в это время кто-то окончательно забыл про «старушку в чистом воздухе» и уехал в город.
— Бабушка… – Лиза вновь обняла её, чувствуя под пальцами тонкую куртку-ветровку, которую Марина дала «на весну». Под подкладкой — фланелевая рубашка; рукава закатаны, под ними — холодная кожа. Старушка дрожала. От холода? От голода? От страха? Скорее — от всего сразу.
Лиза сняла с себя куртку и накрыла бабушку поверх пледа. Потом достала телефон и, проклиная слабый сигнал, набрала номер.
Гудки протянулись долго, Марина сняла трубку с хриплым «алло», будто тоже проснулась в каком-то подвале — хотя, по лёгкому фону, она явно ехала в машине.
— Как ты могла?! – закричала Лиза, и её голос канул в потолок, в щели, в плесень. – Бабушка живёт в помойке!
— Не истери, – отозвалась Марина, но в тоне прозвучала дрожь торжества. – Это временный вариант. Дом старый, да, но он мой, я же теперь хозяйка — мне решать. Она допила таблетки? Вот и отлично. Свежее лекарство пропишу, привезу…
— Ты свезла её сюда после подписи в МФЦ!
— А вы что для неё делаете? – вдруг спросила Марина, и в её голосе зазвучала железная решимость. – Летом приехали, чай попили, на крыльце позагорали… А теперь — «ур-а, спасай!» Я ускорила процесс: свозила тётю в центр, всё оформила по закону. Квартира — моя. Пенсия — моя. Ей тут тихо, свежо, никто не трогает.
— Это издевательство!
— Закон есть закон, – процедила Марина, и динамик лёгкий щёлкнул, будто в него ударила звонкая капля. – Я хозяйка квартиры. А бабку содержи сама: корми, стирай, убирай. Только не задерживайся долго — дому, знаешь ли, нужен хозяин. И, между прочим, не приходи без предупреждения.
Трубка умолкла. Сигнал пропал. В комнате, где старушка дрожала под двумя слоями одежды, где ведро с помоями испускало тяжёлый аммиак, где ветер сочил воду прямо на кровать, стало так тихо, что слышно было, как бьётся чьё-то сердце — наверное, их обоих.
Лиза опустила телефон, сглотнула горький ком в горле и оглядела полумрак. На мгновение ей показалось, что даже паутина застыла от ужаса. Потом она вдохнула полной грудью — пусть со смрадом, пусть с плесенью — но вдохнула, чтобы сдержать крик.
– Всё, бабуля, – сказала она, поднимая старушку на ноги. – Собираемся. Мы уезжаем. И квартиру вернём. И тебя согрею. И ей… ей объясним, что так делать нельзя.
Сердце Лизы колотилось так сильно, что казалось — вот-вот разнесёт грудную клетку. Но внутри уже поселилась твёрдая решимость: она не просто заберёт бабушку — она вернёт справедливость. Пусть это будет долго, пусть грязно, пусть страшно. Отступать нельзя.
Лиза сошла с автобуса ещё до остановки: выглянув в грязное окно, увидела знак «Деревня Кургузово» и сердце ушло в пятки. До дома бабушки вёл один‐польный просёлок, промытый осенними дождями; в колее стояла вода по щиколотку. Она шла вплавь, босые ноги в кедах скользили по глине, а в голове крутилась одна мысль: «Только бы она была жива».
Первое, что почувствовала, подойдя к ветхой избе, — вонь. Смесь сырости, прелого дерева, прокисшего белья и кислого запаха человеческого тела. Крыша провисла тяжёлым серпом: кое-где шифер утерян, и сквозь дыры сочилась мокрая солома. С фронтонов свисали оборванные жёлтые сосульки плесени; из трещин в брёвнах выглядывала стекловолокнистая теплоизоляция, похожая на объевшуюся моль. В окнах не было занавесок — ржавые петли держали жалюзи, из которых половина планок провалилась внутрь. Сквозняк поднимал их, и они стучали зубами о рамы, будто древесные кастаньеты.
Лиза толкнула дверь. Она не скрипела — она рыдала: доски ходили ходуном, щели между ними зияли пальцем толщиной, и в них уже успели поселиться щебень и осенняя листва. Порог размок и напух; обувь тут же втянула воду и стала тяжёлой, как груз.
Внутри царила полумгла: единственная лампочка висела на изорванном шнуре, окутанном паутиной; свет попадал сквозь маленькое матовое окошко под потолком, затянутое плёнкой. В первое мгновение глазу не за что было зацепиться — лишь два тёмных пятна: одно неподвижное у печки, другое дрожащее на подоконнике. Затем пятно у печки заговорило:
— Лизочка… ты приехала? — голос был хриплый, едва слышный, будто песок просочился в гортань.
Лиза бросилась внутрь. Пол под ногами подавался: доски прогнили настолько, что можно было провалить каблук. В углу, где когда-то стояла печь, валялись осыпавшиеся кирпичи; из трубы торчала ржавая жесть, а вокруг — чёрный круг сырой золы, вмешанной в глину. Самой печки не топили давно: дрова кончились, а свежих никто не принёс. Холодный воздух гулял внутри, как в подвале. На старой жестяной кровати, сложенной из двух скрипучих лавок, сидела Лидия Фёдоровна. Её ноги, в тонких шерстяных носках, свисали на пол — туфли утащила кто-то «на починку» ещё в дороге. Она была закутана в плед, который когда-то был пёстрым, а теперь напоминал рваную сетку: нитки выцвели, края осыпались, и сквозь дыры проглядывала её худенькая рука, синяя от холода.
Лиза упала на колени, обняла бабушку. Плечики были узкие, как у птички; грудь едва шевелилась.
— Бабушка, бабушка… — она чувствовала под пальцами костяные рёбра, смола с волос попадала ей в глаза.
— Лизочка… милая… я не знала, куда звать… она сказала, что меня в деревне свежий воздух спасёт…
— Какой воздух?! — Лиза огляделась. В комнате пахло плесенью и затхлостью; на потолке висели россыпи чёрных точек — плесневых колоний. В углу стояло ведро, ободранное до голого металла; из-под крышки сочилась моча, и рядом, на газете, лежали обрывки марли. Всё это вместе напоминало фронтовой госпиталь, только без медсестёр и горячей воды.
Стол — доска на четырёх подгнивых ножках — занимал середину. На нём: кусок вчерашнего хлеба, твёрдый, как картон, с прорехами плесени; стакан с мутной водой, в котором плавали две мошки; крошки и пачка дешёвых спичек. Хлеб был надкусан с одного края — следы зубов чуть затёрлись, будто кто-то пытался откусить, но не смог.
Лиза поднялась, шагнула к «кухонному» углу — там стоял медный таз без крана; вода набиралась из колодца на улице. В тазе плавал ржавый грач, а рядом лежал тюбик йода и вата — всё это привезла Марина в первые дни, чтобы показать «уход». Ведро с помоями стояло прямо у изголовья кровати — старушке не хватало сил дойти до настоящего туалета, который находился на улице — выгребная яма за сараем, без двери, с дыркой в доске, ободранной доски торчали гвозди.
Стены избы были обиты тонким тесом — кое-где он рвался, обнажая чёрный торфяной утеплитель. Между досок ходили муравьи; в одну из щелей заползла мошка, и Лиза увидела, как туда же кто-то давно спрятал пачку пустых таблетных блистеров — «от давления, для профилактики». В углу стояла дощатая скринья — без замка, без ручки; дверца висела на одном гвозде. Внутри валялось старое махровое полотенце и горсть сухих спичек.
Освещало всё это жалкое царство маленькое окошко под самым потолком. Его затянули плёнкой, но края отклеились, и в комнату продувал ветер. На подоконнике из железной крышки из-под варенья торчала ветка дикой груши — срезанная и брошенная кем-то «для красоты»; листья пожухли и свисали, как чёрные тряпки. Внизу, на подоконной доске, стояла пачка спичек и зажигалка «Космос» — Маринин «подарок» в день переселения.
Лиза подошла к печке — та была совсем холодной. Зола стекала на пол мокрой массой. В топке валялись обломки кирпичей; внутри ничего не горело, дрова не пахли смолой, лишь сыростью. На стене висел старый мотовило-час — стрелки остановились на цифре три. Видимо, в это время кто-то окончательно забыл про «старушку в чистом воздухе» и уехал в город.
— Бабушка… – Лиза вновь обняла её, чувствуя под пальцами тонкую куртку-ветровку, которую Марина дала «на весну». Под подкладкой — фланелевая рубашка; рукава закатаны, под ними — холодная кожа. Старушка дрожала. От холода? От голода? От страха? Скорее — от всего сразу.
Лиза сняла с себя куртку и накрыла бабушку поверх пледа. Потом достала телефон и, проклиная слабый сигнал, набрала номер.
Гудки протянулись долго, Марина сняла трубку с хриплым «алло», будто тоже проснулась в каком-то подвале — хотя, по лёгкому фону, она явно ехала в машине.
— Как ты могла?! – закричала Лиза, и её голос канул в потолок, в щели, в плесень. – Бабушка живёт в помойке!
— Не истери, – отозвалась Марина, но в тоне прозвучала дрожь торжества. – Это временный вариант. Дом старый, да, но он мой, я же теперь хозяйка — мне решать. Она допила таблетки? Вот и отлично. Свежее лекарство пропишу, привезу…
— Ты свезла её сюда после подписи в МФЦ!
— А вы что для неё делаете? – вдруг спросила Марина, и в её голосе зазвучала железная решимость. – Летом приехали, чай попили, на крыльце позагорали… А теперь — «ур-а, спасай!» Я ускорила процесс: свозила тётю в центр, всё оформила по закону. Квартира — моя. Пенсия — моя. Ей тут тихо, свежо, никто не трогает.
— Это издевательство!
— Закон есть закон, – процедила Марина, и динамик лёгкий щёлкнул, будто в него ударила звонкая капля. – Я хозяйка квартиры. А бабку содержи сама: корми, стирай, убирай. Только не задерживайся долго — дому, знаешь ли, нужен хозяин. И, между прочим, не приходи без предупреждения.
Трубка умолкла. Сигнал пропал. В комнате, где старушка дрожала под двумя слоями одежды, где ведро с помоями испускало тяжёлый аммиак, где ветер сочил воду прямо на кровать, стало так тихо, что слышно было, как бьётся чьё-то сердце — наверное, их обоих.
Лиза опустила телефон, сглотнула горький ком в горле и оглядела полумрак. На мгновение ей показалось, что даже паутина застыла от ужаса. Потом она вдохнула полной грудью — пусть со смрадом, пусть с плесенью — но вдохнула, чтобы сдержать крик.
– Всё, бабуля, – сказала она, поднимая старушку на ноги. – Собираемся. Мы уезжаем. И квартиру вернём. И тебя согрею. И ей… ей объясним, что так делать нельзя.
Сердце Лизы колотилось так сильно, что казалось — вот-вот разнесёт грудную клетку. Но внутри уже поселилась твёрдая решимость: она не просто заберёт бабушку — она вернёт справедливость. Пусть это будет долго, пусть грязно, пусть страшно. Отступать нельзя.
– А ты что для неё делаешь? – вдруг спросила Марина, и в её голосе зазвучала железная решимость. – Летом приехала, чай попила, конфетки скушала…
– А теперь — «ур-а, спасай!» Я ускорила процесс: свозила тётю в центр, всё оформила по закону. Квартира — моя. Пенсия — моя. Ей тут тихо, свежо, никто не трогает.
— Это издевательство! – сбавила обороты Лиза, понимая, что тоже была виновата, понадеявшись на чужую тетку.
— Закон есть закон, – процедила Марина, и динамик щёлкнул, будто в него ударила звонкая капля.
– Я хозяйка квартиры. А бабку содержи сама: корми, стирай, убирай. Скажи спасибо, что я целый дом ей выделила!
Трубка умолкла. Сигнал пропал. В комнате, где старушка дрожала под двумя слоями одежды, где ведро с помоями испускало тяжёлый аммиак, где ветер сочил воду прямо на кровать, стало так тихо, что слышно было, как бьётся чьё-то сердце — наверное, их обоих.
Лиза опустила телефон, сглотнула горький ком в горле и оглядела полумрак. На мгновение ей показалось, что даже паутина застыла от ужаса. Потом она вдохнула полной грудью — пусть со смрадом, пусть с плесенью — но вдохнула, чтобы сдержать крик.
– Всё, бабуля, – сказала она, поднимая старушку на ноги. – Собираемся. Мы уезжаем. И квартиру вернём. И тебя согрею. И эту Марину ждет наказание!
Сердце Лизы колотилось так сильно, что казалось — вот-вот разнесёт грудную клетку. Но внутри уже поселилась твёрдая решимость: она не просто заберёт бабушку — она вернёт справедливость. Пусть это будет долго, пусть грязно, пусть страшно. Отступать нельзя.
Лиза вынесла ведро, сходила в сарай, там лежало пару еще сухих пален. У девушки получилось растопить буржуйку. Две женщины, старая и молодая, ужинали, открыв рыбные консервы закусывая пирожками, которая Лиза привезла с собой, на буржуйке вскипятили чая.
-Прости меня, бабушка..., - лишь проговорила Лиза.
-Это ты меня прости, внучка, хотела тебя уберечь от всего этого моего старческого бессилия, а не получилось. Я-то думала, что жизнь прожила, в людях разбираюсь, а Марине одно было надо - только моя квартира.
-До сих пор диву даюсь, как я тогда эту дарственную подписала, ума не приложу, - причитала Федоровна.
-Ничего бабуль, сегодня переночуем, а завтра я буду искать такси, которое сможет сюда до нас по этой распутице доехать! Поедем в город, к отцу, мне некуда больше тебя отвезти..., - проговорила Лиза.
-Ну вот, и еще зятя твоего напрягать, он и так хлебнул с моей полоумной дочерью, теперь вот и я навалилась на его шею! - заявила Лидия Федоровна.
-Не беспокойся, бабуль, батя у меня - человек понимающий, - лишь проговорила Лиза.
Продолжение скоро на канале. Тут будет ссылка.
Продолжение рассказа тут:
Обращение к читателям: