Утро 31 декабря выдалось ясным и по‑настоящему зимним. Небо было безоблачное, пронзительно‑голубое, как в детских рисунках. Солнце рассыпало по снегу миллионы искрящихся бликов. Мороз рисовал на стёклах причудливые серебристые папоротники, тонкие, ажурные, будто сотканные из лунного света. А воздух за окном был таким чистым и прозрачным, словно его вырезали из цельного куска хрусталя. Любое движение в нём казалось звонким, будто задеваешь невидимые колокольчики.
Резиденция, ещё недавно погружённая в тревожную тишину, теперь бурлила, как перегретый самовар, последними лихорадочными приготовлениями. Повсюду сновали гномы, их шапочки мелькали то тут, то там, а весёлый гомон перекрывал даже звон молоточков. Они с энтузиазмом, которого мы не видели с нашего приезда, полировали до зеркального блеска упряжь оленей, звонко перекликаясь:
— Левая пряжка не блестит!
— Сейчас исправим!
— А сбруя? Сбрую проверили?
Их молоточки стучали в радостном ритме, будто отбивали такт приближающегося праздника.
Снегурочка, стоя у огромной карты мира, озаренной мягким магическим свечением, чётким голосом сверяла последние детали маршрута предстоящего полёта. Её пальцы скользили по светящимся линиям, отмечая города и посёлки, а в глазах отражались мерцающие точки, будто сама карта шептала ей секреты дальних дорог. Она была сосредоточена, но в уголках её губ таилась улыбка, та самая, которую можно увидеть лишь в канун Нового года.
А в самом сердце этой праздничной кутерьмы, в своём кабинете, Дед Мороз, уже полностью восстановивший силы и сияющий здоровьем, закладывал в свой бездонный бархатный мешок последние, самые заветные подарки. Его движения были неторопливыми, почти ритуальными: он брал каждую игрушку, на мгновение задерживал её в ладонях, словно передавая частицу тепла, и аккуратно укладывал в недра мешка.
Я помогала ему, сидя на мягком пуфе и сортируя последние пачки писем от детей. Бумага была разной: от аккуратных конвертов с наклейками до простых, сложенных треугольником листочков. Некоторые были испачканы шоколадом, другие украшены рисунками с кривыми ёлками и улыбающимися снеговиками. Я осторожно разглаживала каждый листок, представляя, кто его написал: девочка с косичками, мальчик с веснушками, ребёнок, который целый год мечтал о чём‑то очень важном.
Но моё сердце билось учащённо не от суеты. Оно стучало в груди трепетно и громко, как крылья пойманной бабочки, в сладком и нервном предвкушении. Я ловила на себе взгляд Фёдора, который то и дело появлялся в дверях кабинета с невероятно сосредоточенным видом. Но этот вид был полной мишурой. В его обычно спокойных глазах читалось непривычное, почти юношеское нервное возбуждение.
Он был непривычно, даже немного строго одет: в новый пиджак, чуть скрипевший при движении, и тёмно‑бордовый шёлковый галстук, которого я раньше никогда не видела. И несколько раз за последний час я замечала, как его пальцы сами собой тянулись к этому галстуку, будто пытаясь то ослабить, то затянуть его покрепче. А ещё он с завидной регулярностью закладывал руку во внутренний карман пиджака, лёгким движением проверяя, на месте ли что‑то маленькое и, должно быть, очень важное.
Снежок, наученный горьким опытом, не отходил от меня ни на шаг, вжившись в роль телохранителя. Он сидел у моих ног, очень серьёзный, и только изредка его хвост нервно подёргивался, когда мимо пробегал гном с блестящей пряжкой. Но и его взгляд то и дело скользил в сторону Фёдора, и в его глазах светилось не просто любопытство, а глубокое, понимающее и очень ответственное выражение. Он хранил тайну, и это делало его невыносимо важным.
Когда Фёдор снова скрылся в коридоре, якобы чтобы проверить готовность транспорта, Дед Мороз отложил очередную игрушку, повернулся ко мне, и его глаза, добрые и невероятно мудрые, лукаво подмигнули.
— Помни, внучка, — сказал он тихим, бархатным голосом, — сегодня ночью, под бой курантов, случаются не только детские чудеса. И для самых главных из них не нужна звёздная пыль или заклинания. Нужно лишь одно: смелое и честное сердце. И чтобы руки не дрожали, когда достаёшь из кармана счастье.
Я почувствовала, как жаркий румянец заливает щёки, и потупила взгляд на пёструю груду писем. Он всё знал. Конечно, знал. Он же видел сердца насквозь. И его тихое одобрение согревало меня сильнее любого камина.
За окном, на заснеженной площади, гномы уже расставляли ёлку: высокую, пышную, с ветвями, усыпанными серебристым инеем. Где‑то вдали, в мастерских, звенели последние молоточки, а из кухни доносился аромат имбирных пряников и горячего шоколада. Всё вокруг дышало ожиданием, особенным, предпраздничным, когда каждый вздох кажется частью волшебства.
И я знала: эта ночь будет особенной.
Когда сумерки окончательно сгустились, окрасив небо в глубокий бархатно‑синий цвет, на центральной площади перед теремом собралась весёлая толпа. Воздух дрожал от смеха, перезвона бубенцов и предвкушения чуда. Кто‑то хлопал в ладоши, кто‑то подпрыгивал, пытаясь разглядеть верхушку главной ёлки, а дети, сбившись в кучки, шептались и хихикали, строя догадки о том, что же произойдёт в самую волшебную ночь года.
Я стояла чуть в стороне, прислонившись к резному деревянному столбу, украшенному затейливой снежной резьбой. Мой взгляд скользил по темнеющему небу, где одна за другой зажигались первые, робкие звёзды. Их холодный свет казался сегодня таким далёким, словно напоминание о бескрайних просторах вселенной, где каждому отведено своё место и своя судьба.
«А вдруг всё изменится? — пронеслось в мыслях. — Вдруг именно сегодня случится то, о чём я даже не смела мечтать?»
— Аглая.
Его голос прозвучал тихо, но очень близко, прямо у моего уха, нарушая моё созерцание. Я вздрогнула и обернулась.
Фёдор стоял рядом. В скупом свете уличных фонарей его лицо казалось серьёзным и необычно бледным. Тени легли под глазами, подчёркивая глубину взгляда. В его глазах была та самая сосредоточенность, с которой он осматривал место преступления, но сейчас в ней читалось что‑то иное, личное. Что‑то, от чего сердце забилось чаще.
Он протянул руку, словно предлагал мне сделать шаг в неизвестность, зная, что я доверюсь.
— Пойдём, — сказал он, и в его голосе прозвучала лёгкая хрипотца. — Мне нужно тебе кое‑что показать. Здесь.
Я ничего не сказала, лишь кивнула, позволяя ему вести себя. Его ладонь была прохладной от вечернего воздуха и чуть влажной. Знакомое, редкое проявление нервного волнения у человека, который всегда держал себя в железной узде. Это прикосновение вдруг стало для меня важнее всего вокруг.
Мы растворились в толпе. Фёдор уверенно прокладывал путь, не спеша, будто знал каждую тропинку в этом море радостных лиц и сверкающих огней. Обойдя основной людской водоворот, мы вышли на небольшую, пустующую площадку.
Она находилась прямо перед самой величественной ёлкой Резиденции. Это была настоящая королева леса осыпанная тысячами огней, она сияла так ярко, что казалось, будто сама ночь склонилась перед её великолепием. Гирлянды переливались мягким, разноцветным сиянием, стеклянные шары и украшения ловили и умножали этот свет, а верхушка с огромной серебристой звездой, казалось, действительно касалась самого неба, образуя мост между земным праздником и холодной космической вечностью.
Здесь, всего в нескольких десятках шагов от шумного веселья, царила удивительная тишина. Лишь приглушённый, подобный морскому прибою гул толпы да доносившиеся откуда‑то издалека звуки праздничной музыки напоминали о всеобщем ликовании. Воздух пах хвоей, морозом и сладкой ватой: запах детства, праздника, чуда.
Фёдор остановился, всё ещё не отпуская мою руку. Он повернулся ко мне. В его глазах плясали крошечные, разноцветные отблески от гирлянд. Они искрились, как те самые звёзды, что я пыталась разглядеть минуту назад, но были гораздо ближе и теплее.
Он смотрел на меня, не отрываясь. В этой тишине под сияющей ёлкой моё сердце замерло в ожидании, предчувствуя, что сейчас произойдёт нечто гораздо более важное, чем бой курантов…
Продолжение следует…