На следующее утро Кристину разбудил не щебет птиц и не мягкий звон будильника, а резкий, отчаянный стук в дверь, от которого сердце подскочило к горлу. Она распахнула глаза, ещё погружённые в полусонную дымку, накинула халат и бросилась к выходу, едва соображая, где находится.
На пороге стояла запыхавшаяся Алёна, с растрепавшимися волосами, в глазах плескалась тревога. От подруги веяло утренней сыростью и чем‑то неприятно‑кислым, будто она пробежала не один километр по росистым лугам.
— Крис, ты не поверишь! — выпалила она, едва переступая порог, голос дрожал, срывался. — Во всех колодцах! Вода… она стала ужасная! Мутная, вонючая, как будто протухшая! Зинаида Петровна в магазине уже бьёт тревогу, народ толпится, не знают, что делать! И… — тут голос Алёны сорвался на шёпот, — и у Вани на ферме, говорят, беда. Серьёзная. Скотина…
Кристина не дала ей договорить. Внутри всё оборвалось, будто кто‑то резко дёрнул невидимую нить. Без вопросов, без лишних слов она сбросила халат, натянула на себя первое, что попалось под руку: старый свитер и рабочие штаны, и, не застёгиваясь, выскочила на улицу, толкнув на ходу остолбеневшую Алёну.
Бежала она, не разбирая дороги. Ветер хлестал по лицу, колким утренним холодом проникал под одежду, но Кристина не чувствовала ни холода, ни усталости. В голове стучало одно: «Только бы не поздно… Только бы не поздно…»
Добежать до фермы она смогла лишь на последнем дыхании. Грудь разрывало от нехватки воздуха, ноги подкашивались, но она заставила себя сделать ещё несколько шагов и замерла.
Картина, открывшаяся перед ней, была хуже любых предчувствий.
Возле коровника суетились люди. Их лица были хмурые, напряжённые. Среди них метался Ваня. Его обычно фигура сейчас выглядела сгорбленной. Движения были отрывистыми, полными слепой, злой энергии. Он то бросался к воротам, то возвращался к группе мужиков, жестикулировал, резко взмахивал рукой, отчаянно проводя ладонью по лицу. По одной его позе, по тому, как опустились плечи, как сжались кулаки, было ясно: дело не просто плохо. Дело катастрофическое.
— Ваня, что случилось? — выдохнула Кристина, подбегая к нему.
Он обернулся.
Его лицо было землисто‑серым, будто его посыпали пеплом. В глазах, глубоко запавших от бессонной ночи, бушевала настоящая буря: в них смешались усталость, ярость и бездонная боль.
— Что случилось? — он горько, с надрывом рассмеялся, и этот звук был страшнее крика. — А ты как думаешь, чародейка? Твои фокусы, видно, с перебоями работают! Полуторагодовалая телочка, перспективная… ночью пала. Без видимых причин. Остальные стоят, смотрят пустыми глазами, недолго и им вслед. А у дойных… — он с силой пнул ближайшее корыто, — молоко пропало. Как по волшебству выдохлось. Весь мой труд в помойку.
Слово «волшебство» прозвучало из его уст не как признание, а как унизительная насмешка, как плевок в душу. Кристина отшатнулась, будто от удара в грудь.
«Он не верит мне. Он уже всё решил…» — мысль пронзила её ледяным остриём.
— Но… я же не делала ничего! — прошептала она, и голос её предательски дрогнул. — Я не при чём, клянусь!
— Ага, конечно не при чём! — он резко повернулся к ней, и казалось, от него исходил жар отчаяния. — До тебя здесь тишина была. Спокойствие. Порядок. А как ты объявилась, то коты находятся куда ты пальцем ткнешь, то умирающие телята от одного твоего прикосновения на ноги встают, а то вдруг раз! И мор на скотину, да вода во всех колодцах отравой становится! Удобно, да? Сидишь в своём доме, вредишь исподтишка, будто ткёшь паутину, а сама святая, белая и пушистая, помощи просит!
Слова как камни. Кристина почувствовала, как внутри всё сжимается, как горло перехватывает спазм. Она хотела что‑то сказать, оправдаться, но слова застряли где‑то глубоко, не желая выходить наружу. Мужики молча переглядывались, отводили глаза. Кто‑то кашлянул, кто‑то переступил с ноги на ногу, но никто не решился вмешаться.
Ветер шелестел сухими стеблями у забора, где‑то вдали закаркала ворона, звуки казались чужими, лишними в этом пространстве боли и недоверия.
Кристина подняла глаза на Ваню. В его взгляде не было ни капли тепла, ни проблеска понимания. Только обида. Только гнев. Только разочарование.
«Если он так думает… если он верит в это… значит, я потеряла его. Навсегда».
Она медленно отступила назад, чувствуя, как ноги становятся ватными. Развернулась и пошла прочь, не видя дороги, не замечая, как холодный ветер бьёт в лицо, как слёзы, горячие и горькие, катятся по щекам.
Путь обратно, домой, показался Кристине бесконечной дорогой на эшафот. Ноги будто не касались земли, уши не воспринимали ни щебета птиц, ни далёких голосов соседей: всё заглушало оглушительное биение сердца и шум крови в ушах. Мир вокруг потерял краски, превратился в размытую серую панораму, где единственным чётким пятном была фигура Бабы Глаши, внезапно возникшая на узкой тропке.
Старуха стояла неподвижно, словно изваяние из потемневшего от времени дерева. Тяжёлая сучковатая палка в её руках казалась продолжением иссохших пальцев. Она опиралась на неё с такой сосредоточенностью, будто вся её жизнь держалась на этом единственном опоре. Взгляд у неё холодный, бесстрастный. Он скользил по лицу Кристины, не выражая ни осуждения, ни сочувствия. В нём читалось лишь любопытство человека, наблюдающего за предсказуемым результатом давно поставленного опыта.
— Ну что, дитятко неразумное? — проскрипела Баба Глаша. — Чувствуешь теперь на своей шкуре, какой вес, какая тяжесть у твоей игривой силы? Или ещё слишком лёгкой она тебе кажется?
Кристина остановилась как вкопанная. В глазах, залитых слезами, потемнело. Она сжала кулаки так, что ногти впились в ладони, оставляя полукруглые вмятины. Внутри клокотала смесь гнева, отчаяния и жгучего стыда.
«Это неправда. Я не могла… Я не хотела…» — мысленно повторяла она, но слова старухи уже вгрызались в сознание, как кислота.
— Это вы… — прохрипела Кристина, и каждое слово было подобно выстрелу, разрывающему тишину. — Вы всё это сделали! Испортили воду! Наслали мор!
Баба Глаша даже бровью не повела. Не стала ни отрицать, ни оправдываться. Её лицо оставалось неподвижным, словно высеченным из камня, а глаза такими же холодными, как два осколка льда.
— Я всего лишь катализатор, — произнесла она ровным, бесстрастным голосом. — Направляю поток туда, куда он по твоей же вине и так бы хлынул рано или поздно, не имей ты в душе своей такой смуты и разброда. Ты сама впустила в себя сомнение, злость, уязвлённую гордость, страх перед выбором. А сила… — она сделала паузу, давая словам впитаться, проникнуть в душу, — она всеядна. Питается всем, что ты в неё вложишь. Вложила свет, доброе намерение: получила исцеление. Подала тьму, хаос и получила падеж и порчу. Я всего лишь… помогла этой накопленной тобой тьме найти выход. Для наглядности. Чтобы дошло.
Ветер зашумел в кронах старых берёз, словно вторя её словам.
— Зачем?! — выкрикнула Кристина. — Ради чего?!
— Чтобы ты, наконец, проснулась и поняла! — голос Бабы Глаши внезапно зазвенел, как лезвие, ударившее о камень. — Сила не игрушка для поднятия самооценки! Не безобидный фокус! Это страшная ответственность! Каждая твоя мысль, каждая пропущенная через тебя эмоция, как семя, брошенное в почву. Что посеешь в порыве гнева или уныния, то и пожнёшь в мире вокруг. Ты посеяла смятение, метание, внутреннюю грязь, теперь пожинай беду. Пока ты не научишься контролировать не только всплески этой силы, но и саму себя, каждую свою чёрную мысль, ты будешь опасна. Для всех. Для этого посёлка. Для тех, кого, как тебе кажется, ты любишь. И для себя самой в первую очередь.
Её слова падали, как тяжёлые капли дождя, разбиваясь о сознание Кристины. Каждое из них оставляло след, глубокий и болезненный.
С этими словами, не дав опомниться, Баба Глаша резко развернулась и зашаркала прочь, опираясь на свою палку. Её фигура постепенно растворялась в утреннем тумане, оставляя Кристину стоять в полном одиночестве посреди тропы.
Но теперь это одиночество было заполнено гнетущим, всесокрушающим осознанием. Осознанием, от которого не было спасения: старуха была права.
Виновна была она, Кристина. Не потому что злонамеренно наслала порчу, а потому что была слаба, неуправляема, как дитя со спичками в пороховом погребе. Её внутренняя буря, её метания между призраком прошлого и призраком будущего, её обида на Ваню: всё это ядовитое варево выплеснулось наружу, приняв форму испорченной воды и павшей скотины.
«Я думала, что владею силой. А на самом деле она владеет мной…» — мысль пронзила её ледяной стрелой.
Она была не волшебницей, усмиряющей стихии. Она была слепым, неотлаженным орудием, снарядом, выпущенным без прицела и понимания последствий. И Баба Глаша просто безжалостно показала ей разрыв от того выстрела, чтобы она наконец увидела, куда способна попасть.
Кристина медленно опустилась на холодную землю у тропинки. Руки безвольно упали на колени, плечи содрогнулись. Она не плакала, слёзы уже иссякли. Внутри была лишь пустота, наполненная давящим осознанием собственной слабости.
Где‑то вдали запел петух, возвещая начало нового дня. Но для Кристины этот день не нёс надежды, только горькое понимание того, что путь к искуплению будет долгим и мучительным.