Маша сидела у папиной кровати и горько плакала. Солёные обжигающие слёзы текли сами собой, они падали на одеяло, на папину руку, но Маша даже не пыталась их вытирать. Она осторожно гладила его ладонь — сухую, горячую, будто обожжённую изнутри болезнью, — и тихо, одними губами, шептала:
— Папочка, не умирай… ну пожалуйста… ты же сильный… ты же всё можешь…
Григорий лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Его грудь тяжело поднималась и опускалась, неровное дыхание было хриплым. Иногда он вздрагивал, словно ему снилось что-то тревожное, и тогда Маша замирала, переставала дышать вместе с ним. Его пальцы едва заметно шевелились, будто он чувствовал её прикосновение, будто хотел сжать её ладошку в ответ, но сил на это уже почти не осталось.
В комнате стоял тяжёлый резкий запах горьких лекарств, совсем не домашний. Маша этого запаха боялась — он означал, что папе плохо. Очень плохо. Хотя они были дома, их уютная квартира вдруг стала похожа на больничную палату, холодную и чужую.
Маше было всего восемь лет, и весь её мир умещался в папиной улыбке. В том, как он возвращался с работы усталый, но всё равно подхватывал её на руки, смеялся и говорил, что она у него самая главная драгоценность на свете. Он подбрасывал её к потолку, а она визжала от счастья и верила, что пока папа рядом — ничего плохого случиться не может.
Материнской любви Маша не знала вовсе. Олеся умерла, когда Маше было всего четыре месяца, и Маша не успела её запомнить. Маму она знала только по папиным рассказам и старым фотографиям, на которых мама всегда улыбалась — светло, открыто, будто вот-вот рассмеётся. У неё были светлые волосы, аккуратно убранные, и удивительно добрые глаза. Маша могла подолгу сидеть с этими фотографиями, разглядывать их, прижимать к груди и пытаться представить, как мама могла бы её обнимать, как пахли бы её волосы, каким был бы её голос.
Родных у них не было совсем — ни бабушек, ни дедушек, ни тёть, ни дядь. Папа всегда говорил, что они с мамой были семьёй сами себе. Они выросли в одном детском доме, с самого детства держались друг за друга, как за единственную опору. Маша много раз слышала, как папа рассказывал про маму — с улыбкой и какой-то тихой грустью в глазах. Говорил, что Олеся всегда была самой красивой и самой доброй, а он — самым упрямым и самым влюблённым. Что без неё он бы не справился ни с чем.
После выпуска из детдома каждому из них дали по маленькой квартирке, но они мечтали о большем. Вместе поступили в одно училище, вместе его окончили, вместе пошли работать на стройку. Григорий потом шутил, что там они «и деньги заработали, и здоровье оставили». Работали много, тяжело, часто без выходных, приходили домой выжатые, как тряпки. Но не жаловались, они просто не умели жаловаться, слишком рано привыкли надеяться только на себя.
Через несколько лет они продали обе квартиры, добавили все накопления и купили хорошую трёхкомнатную. Светлую, просторную, с большими окнами и широкими подоконниками. Тогда они впервые всерьёз задумались о детях. А когда родилась Маша, они были самыми счастливыми людьми на свете. Григорий брал крошечную дочку на руки и боялся даже дышать, такой хрупкой она казалась. Олеся почти не спала, всё смотрела на малышку и шептала, что это настоящее чудо, что ради этого стоило жить.
Но тяжёлый труд, суровые условия и постоянная усталость сделали своё дело. Олеся заболела почти сразу после родов. Сначала говорили — ничего страшного, пройдёт. Потом — нужно полечиться, отдохнуть. А потом её не стало. Быстро, внезапно, страшно. Григорий остался один, с маленькой дочкой на руках и огромной, оглушающей пустотой внутри.
Он не сломался, не задал небу ни одного вопроса «за что». Он просто встал утром на следующий день после похорон, умылся холодной водой и начал жить дальше, ради Маши, ради маленьких пальчиков, которые доверчиво сжимали его ладонь.
Он работал за двоих. Брал дополнительные смены, соглашался на любую подработку, приходил домой затемно. Когда Маша была совсем крошкой, девать её было некуда, пришлось нанять няню. Няня была добрая, но чужая, и Маша это чувствовала. Она тянулась к папе, а он возвращался поздно, измотанный, с серым лицом и опущенными плечами, но стоило ему увидеть дочку — и он словно выпрямлялся изнутри. Всегда находил силы улыбнуться, присесть, подхватить её на руки и прошептать:
— Ну здравствуй, моя радость…
Когда Маша подросла, она сама стала хозяйничать. Уже с шести лет она умела варить кашу, жарить яичницу, мыла полы, протирала пыль, складывала вещи стопочками. Не потому, что кто-то заставлял, просто ей хотелось, чтобы папе было легче. Хотелось, чтобы он меньше уставал. И когда он приходил домой, усталый, видел чистую кухню, аккуратно накрытый стол и Машину улыбку — в его глазах загоралась тихая радость. Ради этого мгновения он жил. Ради этого счастья старалась и Маша, чувствуя его всем своим детским сердцем.
А потом папа заболел. Сначала это выглядело пустяком. Он просто кашлял и отмахивался:
— Да ерунда, простыл немного.
Потом начал худеть, всё чаще уставать, реже смеяться. Маша приносила ему чай, заботливо укрывала пледом, садилась рядом и рассказывала, как прошёл день в школе, что сказала учительница, кто с кем подрался на перемене. Папа слушал, гладил её по голове и говорил, что все будет хорошо. Но однажды он просто не смог встать. Остался лежать в кровати, почти не поднимаясь, и квартира вдруг стала слишком тихой.
Приближался Новый год. В углу комнаты мигала ёлочка. Та самая, которую папа и мама купили ещё тогда, когда Маши не было на свете. Старая, искусственная, немного облезлая, но самая любимая. Папа всегда говорил, что она волшебная.
— Если загадать желание от всего сердца, — говорил он, — даже если оно долго не сбывается, всё равно однажды чудо случится.
И Маша верила. Так, как могут верить только дети — всей душой, без тени сомнения.
Вечером, когда папа уснул, она тихонько подошла к ёлочке, села на холодный пол и долго смотрела на мерцающие огоньки. Они отражались в стеклянных шарах, дрожали, переливались, и Маше казалось, будто внутри них живёт кто-то маленький и добрый. Тот, кто может услышать.
Она сложила руки, и прошептала своё единственное желание:
— Пусть мама ко мне вернётся… и пусть папа больше никогда не болеет…
Она не просила кукол, не просила подарков. Только это. Потому что больше ей нечего было желать.
Огоньки мигнули, словно в ответ. Маша вздохнула, вытерла слёзы рукавом и вернулась к папе. Села рядом, взяла его за тёплую, слабую руку, и больше уже не плакала. Она верила. Ведь папа никогда не врал, а значит, чудо обязательно должно было случиться.
А Григорию ещё никогда не было настолько плохо. Каждое движение отзывалось болью, голова гудела, перед глазами то и дело темнело. Он лежал и думал, что, наверное, зря тогда отказался от госпитализации. В поликлинике врач долго уговаривал его лечь в стационар, говорил строго, даже сердито, а Григорий упрямо качал головой.
— Дочку мне не с кем оставить, — повторял он тогда. — Я у неё один.
И даже сейчас, когда тело подводило, эта мысль держала его крепче любых лекарств.
Маша суетилась рядом: то приносила стакан воды, аккуратно придерживая его двумя руками, то поправляла сбившееся одеяло, подоткнув край так, как делала всегда. Потом садилась у кровати и замолкала. Просто смотрела большими, слишком серьёзными для её возраста глазами, полными тревоги и ожидания.
От этого взгляда Григорию становилось ещё тяжелее. Он чувствовал, как внутри разрастается слабость, как тело подводит, но он не имел права сломаться. Не сейчас. Не при ней. Он был для неё всем миром, и этот мир не должен был рушиться на её глазах.
И тогда ему вдруг вспомнилась медсестра из поликлиники. Людмила. Она сама подошла к нему после приёма, когда он уже собирался уходить. Долго расспрашивала, как он себя чувствует, сочувственно качала головой и говорила строго, по-настоящему заботливо:
— Такие болезни на ногах не лечатся. Нельзя так.
А потом вдруг сказала, немного смущаясь:
— Если вдруг совсем плохо станет — звоните. Я помогу. И уколы поставить, и по дому, если надо. Одному-то тяжело.
Она тогда записала свой номер на маленьком листочке, сложила его вдвое и сунула ему в карман пальто. Григорий поблагодарил, но про себя решил, что, скорее всего, этот номер ему не пригодится. А теперь этот смятый клочок бумаги был его единственной надеждой.
— Машенька, — позвал он тихо. — В кармане моего пальто… листочек должен быть. С номером.
Она побежала к прихожей, старательно обшарила карманы, и радостно протянула ему смятый клочок бумаги.
— Вот!
Григорий набрал номер дрожащими пальцами. Ответили сразу.
— Людмила слушает, — раздался в трубке бодрый голос.
— Людмила… это Григорий… из поликлиники… — выдохнул он.
На том конце повисла короткая пауза, а потом голос стал как будто мягче и теплее.
— Что случилось? Вам плохо?
— Очень… — честно признался он.
— Я так и думала, что вы позвоните, — будто скрывая радость, сказала она. — После смены сразу к вам приеду.
Она приехала быстро. И не с пустыми руками. В квартиру вошла с пакетами, из которых выглядывали хлеб, овощи, молоко.
— Это так, по дороге купила, — отмахнулась она, заметив взгляд Григория. — Сейчас ужин приготовим.
Но сначала она занялась им. Деловито, уверенно. Померила давление, дала таблетки, заставила выпить горьковатый травяной чай. Потом позвала Машу:
— Ну что, помощница, будешь мне помогать?
Маша кивнула так серьёзно, словно её назначили на очень важную должность. Они вместе почистили и нарезали овощи, сварили суп. Маша старалась изо всех сил, боясь ошибиться. И пока они хлопотали на кухне, дом постепенно наполнялся теплом и вкусными запахами. Когда ужин был готов, Григорию уже стало легче. Он даже смог дойти до стола и сесть, опираясь на спинку стула.
Людмила оказалась удивительно жизнерадостной. Она смеялась, рассказывала какие-то смешные истории, а потом, между делом, спокойно рассказала и о себе:
— Была у меня семья. Муж, сын. А потом… случилась авария. Оба погибли. Родные мужа дом отобрали, сказали - не родня мы больше. Вот и живу, как получается, по съёмным квартирам. Но я верю: всё ещё будет.
Маша слушала очень внимательно, а потом вдруг сказала:
— А вы загадайте желание… у нас ёлочка волшебная.
Людмила рассмеялась, тихо так, по-доброму.
— Волшебная? Ну, давай попробуем.
Они подошли к ёлочке. Огоньки мягко мерцали, отражаясь в стеклянных шарах, словно подмигивали. Людмила закрыла глаза, что-то прошептала и улыбнулась.
Когда пришло время уходить, Людмила вздохнула, словно вспоминая о чём-то тяжёлом и неизбежном.
— Засиделась я у вас, и не заметила, как время пролетело, — горько улыбнулась она, — а мне ещё сегодня объявления обзванивать, квартиру искать, — сказала она как бы между прочим. — Хозяйка старую продаёт, велела освобождать в ближайшее время.
Григорий посмотрел на Людмилу, потом на Машу, которая сидела рядом и внимательно слушала, и вдруг сказал:
— А вы оставайтесь пока у нас. Комната свободная есть. Я… — он запнулся, — я заплачу вам за заботу.
Людмила удивлённо посмотрела на него, будто не ожидала такого поворота. Потом медленно покачала головой.
— Деньги не возьму, — твёрдо сказала она. — А вот погостить, если вы не против, соглашусь с большой радостью, просто правда, эти поиски квартиры, встречи с хозяевами для меня как будто пытка.
Так она и вошла в жизнь этой маленькой семьи.
Новый год они встречали втроём. Сидели за столом, слушали бой курантов, и Григорий ловил себя на странной, давно забытой мысли: ему спокойно. По-настоящему спокойно. В доме было тепло, уютно, по-семейному. Люся хлопотала, смеялась, рассказывала забавные случаи из своей работы, Маша то и дело украдкой поглядывала на папу, а Григорий смотрел на них обеих и думал, что, возможно, жизнь всё-таки даёт второй шанс.
После праздников ему стало заметно лучше. Он окреп, снова появился аппетит, начал понемногу выходить на работу. Люся следила за ним строго — таблетки по часам, тёплый чай, покой. Иногда ворчала, но делала это так по-доброму, что Григорий только улыбался.
И однажды вечером, когда Маша уже спала, а они сидели на кухне и пили чай, он вдруг сказал:
— Люся… выходи за меня замуж.
Она замерла с горячей кружкой в руках. Долго смотрела на него, словно боялась пошевелиться — вдруг всё исчезнет, если поверить.
— Ты это серьёзно? — тихо спросила она.
— Серьёзнее некуда, — ответил он. — Ты видишь, как нам хорошо всем вместе. Дом ожил. Маша к тебе тянется… А я… — он на секунду замолчал, — я хочу, чтобы у неё была семья. Настоящая.
Он не сказал главного. Не сказал, как боится. Боится снова заболеть, не справиться, уйти слишком рано. Но Люся будто услышала это и без слов. Она просто кивнула и тихо сказала:
— Да. Я согласна.
Маша отнеслась к этому спокойно. Без радости, но и без слёз. Где-то глубоко внутри у неё что-то сжалось, ведь она всё ещё верила, что мама вернётся. Но она ничего не сказала. Для неё важнее всего было одно — чтобы папа был жив и здоров. А если для этого нужно, чтобы в доме жила Люся, значит, так тому и быть.
Прошло несколько месяцев.
И вдруг, внезапно, Григорию вновь стало плохо. Люси рядом не было, она ушла по делам, обещала скоро вернуться. Маша испугалась, металась по квартире, потом выбежала к соседям. Вызвали «скорую», но она ехала слишком долго. Спасти его не удалось.
Мир Маши рухнул в один миг. Она не сразу поняла, что папы больше нет. Сидела рядом, держала его за руку и ждала, что он вот-вот откроет глаза, улыбнётся и скажет, что всё хорошо. Но он не открывал.
Маша плакала так, как еще никогда не плакала. Тихо, захлебываясь, ночами под одеялом. Люся была рядом, гладила по голове, говорила какие-то слова, но они не доходили. Внутри было пусто. Единственное, что хоть немного согревало Машино сердце, — ёлочка. Та самая, папина и мамина. По вечерам она подходила к ней, садилась на пол, прижимая колени к груди, долго смотрела на мерцающие огоньки и шептала:
— Я буду ждать… я обязательно дождусь… вы вернетесь…
Она верила. Потому что если перестать верить — значит остаться совсем одной. А этого она просто не смогла бы пережить.
Однажды утром Люся сказала, что им нужно поехать в санаторий. Говорила спокойно, мол, Маше полезно сменить обстановку, подышать свежим воздухом, поправить здоровье. Маша послушно собрала вещи. Аккуратно сложила платье, тёплый свитер, носочки.
Ехали долго. За окном мелькали серые дома, потом деревья, потом всё реже встречались машины. Маша смотрела сквозь стекло и вдруг почувствовала тревогу — тяжёлую, как очень плохое предчувствие. Потом появился высокий железный забор. Серый, пугающий. Машина остановилась. Из калитки вышла строгая женщина в тёмном пальто. Люся быстро вышла, достала Машин чемодан, поставила его на землю.
— Иди, — сказала она коротко и слегка подтолкнула Машу вперёд.
— А ты? — растерянно спросила Маша, ничего не понимая.
— Я потом приеду, — ответила Люся, не глядя ей в глаза.
Она передала чемодан женщине, резко развернулась, села в машину, и та тут же тронулась с места.
Маша стояла, не понимая, что происходит. Ее взяли за руку и повели внутрь. Только когда она увидела длинный коридор, одинаковые двери и услышала слова «твоя кровать» и «твоя тумбочка», до нее дошло. Это был детский дом. Маша забралась под одеяло, сжалась в комочек и горько плакала. Беззвучно, долго, будто слезы никогда не кончатся. Она не понимала: за что? Почему? Что она сделала не так, что её оставили здесь, как ненужную вещь?
И вот уже снова приближался Новый год. Только теперь для Маши это было не ожидание чуда, а боль. Она знала: ей нужно домой. Туда, где осталась её ёлочка. Без этого желания всё было бессмысленно. Она была уверена — если не загадать его там, у своей ёлки, чудо просто не сработает.
Целыми днями Маша лежала под одеялом и плакала, словно слёзы могли смыть стены вокруг и вернуть её обратно. Воспитатели первое время не трогали её — говорили между собой, что девочка новая, ей тяжело, пусть привыкнет.
Когда слёз стало чуть меньше, Маша начала думать, как вернуться домой. Просто так её никто не отпустит — это она понимала.
Однажды к ней подошла девочка постарше. Худенькая, с острым, внимательным взглядом и коротко стрижеными волосами.
— Ты чего всё ревёшь? — спросила она без злобы. — С утра до ночи.
И Маша вдруг выпалила всё сразу, захлёбываясь словами, словно боялась не успеть:
— Мне домой надо, желание загадать… там моя ёлочка… она волшебная…
Девочка внимательно посмотрела на неё.
— Домой, значит? — протянула она. — Тогда давай сбежим.
— Как… сбежим? — Маша даже икнула от неожиданности.
— Да легко, — пожала плечами девочка. — Я уже не раз сбегала, все пути знаю. Меня Юля зовут. А тебя?
Юля рассказала, что перед Новым годом обязательно всегда сбегает. В городе красиво — огоньки, витрины, ёлки на площадях. Люди в это время добрые: улыбаются, угощают конфетами, иногда мелочь дают. Не то, что здесь, за высоким забором, где всё серое и одинаковое. Маша слушала, затаив дыхание. Слова Юли ложились прямо на сердце, и там, глубоко внутри, вдруг вспыхнула маленькая искорка. Надежда. Она ухватилась за неё, как за спасательный круг, боясь даже подумать, что может не получиться.
Утром тридцать первого декабря, когда все в детском доме ещё спали, они уже были за воротами. Холодный воздух обжёг щёки, сердце Маши колотилось так, будто вот-вот выскочит из груди — казалось, его стук слышен на всю округу. Юлька двигалась уверенно, словно знала этот путь с закрытыми глазами: то ныряла в дырку в заборе, то пролезала под трубами. Маша едва поспевала за ней, но Юля каждый раз останавливалась и терпеливо ждала.
В городе Юлька подвела Машу к какой-то женщине, крепко взяла её за руку и жалобно сказала:
— Тётенька, помогите, пожалуйста… девочка заблудилась… не знает, как домой добраться…
Женщина посмотрела на Машу, вздохнула и спросила адрес. Маша назвала его без запинки. Его она помнила лучше таблицы умножения. Женщина посадила ее в нужный автобус, дала деньги на проезд и попросила водителя сказать, где девочке выходить.
От остановки Маша побежала, не оглядываясь, здесь она дорогу уже точно знала. С колотящимся сердцем нажала на звонок своей двери и заранее готовилась просить Люсю: «Разреши мне загадать желание, пожалуйста… я потом вернусь в детский дом, я обещаю…»
Но дверь открыла незнакомая женщина. Увидев Машу, она очень сильно удивилась.
— Девочка, ты к кому? — спросила она осторожно. — И почему ты одна?
Маша сглотнула и тихо сказала:
— Это мой дом… Я здесь жила с папой. Мне нужно… мне очень нужно загадать желание под своей елочкой.
Женщина побледнела. Секунду она будто не дышала, потом молча отступила в сторону и пропустила Машу в квартиру. Маша сразу побежала в свою комнату, распахнула шкаф — пусто. Сердце больно сжалось.
Женщина прошла следом, присела рядом с ней на корточки и тихо спросила:
— Меня зовут Надежда. А тебя?
— Маша…
— Скажи мне, Машенька… когда ты здесь жила? И что потом случилось?
Маша начала рассказывать. Про папу, про маму, которую она не помнила, про ёлочку и желания, про Люсю и детский дом. Она говорила сбивчиво, иногда останавливалась, чтобы вытереть слёзы рукавом, но Надежда слушала, не перебивая, не отводя глаз.
Когда Маша закончила рассказ, Надежда заплакала. Маша испугалась:
— Я уйду, — быстро сказала она. — Я обещаю. Мне только желание нужно загадать. А потом я сразу уйду. Правда.
Женщина вытерла слезы, глубоко вздохнула и сказала вдруг:
— Подожди здесь.
Она вышла на балкон. Прошло несколько минут, показавшихся Маше вечностью. Потом дверь снова открылась, и Надежда вернулась, держа в руках знакомую ёлочку. Ту самую. Немного облезлую, с потёртыми ветками, но родную до боли.
— Она там стояла, — тихо сказала Надежда. — Я не смогла её выбросить.
Маша вскрикнула и бросилась к ёлочке, обняла её, словно старого друга.
— Спасибо… — прошептала она, прижимаясь щекой к холодным иголкам.
Они вместе нарядили ёлку. Достали старые игрушки, аккуратно развесили их, включили огоньки. Когда они загорелись, мерцая, как и раньше, Маша закрыла глаза и прошептала своё желание. На этот раз — без слёз.
Потом Надежда предложила:
— А давай, мы вместе приготовим ужин?! Сегодня же Новый год. А потом… потом решим, что делать дальше.
Маша согласилась сразу. Она резала салат, аккуратно мешала ложкой в большой миске и вдруг поймала себя на странном ощущении: внутри было спокойно. Не тревожно, не больно, а тихо и ровно, словно сердце, наконец, перестало ждать жестокого удара. Такого чувства у неё не было очень давно.
Вечером пришел мужчина.
— Это Сергей, мой муж, — сказала Надежда.
Сергей присел перед Машей на корточки, чтобы быть с ней на одном уровне, улыбнулся открыто и тепло:
— Привет, Маруся. Очень рад знакомству.
И Маше вдруг показалось, что он говорит точно так же, как когда-то папа. От этой мысли внутри что-то дрогнуло. И вдруг в голову пришла странная, волшебная мысль: а вдруг желание сбылось? Вдруг мама и папа вернулись, просто теперь выглядят иначе?
Пока Маша смотрела мультики, Надежда с Сергеем долго говорили на кухне. Потом Сергей оделся и куда-то уехал.
Когда Маша с Надеждой накрыли на стол, в дверь позвонили: это вернулся Сергей — с пакетами, коробками и красивым платьем.
— Это тебе, подарок, — сказал он, протягивая его Маше.
Маша осторожно взяла платье, погладила ткань подушечками пальцев и впервые за долгое время улыбнулась по-настоящему, широко.
В одиннадцать часов в дверь снова позвонили, и Маша услышала громкий, весёлый голос:
— Ау! Есть тут хорошие дети?
На пороге стоял настоящий Дед Мороз — в красной шубе, с пушистой белой бородой и огромным мешком подарков. Он громко смеялся, шутил, требовал стишок. Маша, смущаясь, прочитала всё, что знала. Её похвалили, обняли, вручили подарок — и в этот момент она почувствовала себя такой счастливой, какой не была уже очень давно.
После полуночи они вышли на улицу запускать фейерверки. Снег искрился под ногами, небо расцветало огнями, хлопки салютов разносились эхом. И вдруг Маша вспомнила, как когда-то точно так же шла рядом с папой — держала его за руку и смеялась, когда салюты гремели особенно громко.
Потом они катались с горки, падали в снег, играли в снежки. Вернувшись домой, Маша едва успела снять куртку и сразу уснула, плюхнувшись на свою кровать. Крепко, спокойно, без слёз.
Утром Маша проснулась и замерла. Первой мыслью было: сейчас за ней придут. Сейчас скажут собираться. Сердце вновь заколотилось очень громко. Но на кухне пахло кашей, за окном светило зимнее солнце, а Надежда улыбалась, ставя тарелки на стол.
— Маруся… — осторожно сказала она, присаживаясь рядом. — Скажи… ты бы хотела остаться с нами? Навсегда?
Маша даже не задумывалась. Она сразу кивнула.
— Хочу, — сказала она тихо, но уверенно.
Теперь она уже не сомневалась: это точно её мама и папа, просто теперь они другие.
С тех пор каждый Новый год они доставали любимую ёлочку — старую, немного облезлую, но волшебную. Ставили её все вместе и обязательно загадывали желание — втроём, крепко держа друг друга за руки.
…И только когда Маша сама стала мамой, она узнала, как всё было на самом деле…
Вторую часть истории можно читать здесь
Рекомендую к прочтению:
И еще интересная история:
Благодарю за прочтение и добрые комментарии! 💖