Глава 27. Песня на острие кинжала
Зал приёмов во дворце Джаусак аль-Хакани пугал своим величием. Стены, облицованные красным известняком, напоминали внутренность гигантского, сочащегося соком граната.
Свет факелов не отражался от камня, а впитывался им, отбрасывая на мозаичный пол длинные, дрожащие тени, похожие на пальцы великанов.
Воздух здесь разительно отличался от удушливой пыли за окнами, где тысячи рабов возводили Самарру.
В покоях халифа пахло алоэ, дорогим ладаном и тем самым едким, едва уловимым ароматом страха, который всегда сопровождает близость абсолютной власти.
Ариб стояла перед троном. Золотой медальон холодил кожу, врезаясь в грудь сквозь тончайший шёлк цвета индиго. Выдержать. Просто выдержать этот взгляд.
На певицу смотрели сотни глаз. Тюркские гулямы Итаха замерли вдоль стен железными истуканами.
Придворные льстецы затаили дыхание. Но тяжелее всего ощущался взор Мухаммада ибн аль-Зайята.
Визирь сидел неподвижно. Лишь побелевшие пальцы, вцепившиеся в подлокотник кресла, выдавали его истинное состояние.
Халиф аль-Мутасим тяжело откинулся на спину. Лицо повелителя, обветренное в бесконечных походах, в багряном свете казалось отлитым из тёмной бронзы.
— Ну же, Ариб, — голос Повелителя Правоверных прозвучал глухо, с нотками явного раздражения. — Уши мои устали от грохота телег и воплей надсмотрщиков. Дай мне ту магию, от которой плакал мой брат Мамун. Покажи, за что Багдад готов простить тебе любое высокомерие.
Ариб склонилась в низком поклоне. Золотые украшения мелодично звякнули в тишине.
— Повелитель, музыка это лишь зеркало. Если в душе царя царит мир, песня станет цветущим садом. Если там тревога, она обратится бурей. Позволишь ли ты мне быть честной?
Мутасим хмыкнул. В глазах воина блеснула искра опасного интереса.
— Попробуй. Но помни, красавица: зеркала иногда разбивают, если отражение не нравится хозяину.
Мухаммад ибн аль-Зайят чувствовал, как подмышками проступает липкий холодный пот. Его замысел был изящен, словно персидский стих.
Катиб уже замер у стола с напитками. В складках рукава этого невзрачного человека таился крошечный флакон. «Слёзы пустыни». Редчайший яд.
Всего одна капля в чашу с вином, которую Ариб поднесут после первой песни. И её голос. Это божественное оружие, превратится в хрип раненого зверя. Халиф не выносит уродства. Он прогонит её с глаз, а в песках мои люди завершат начатое.
Визирь посмотрел на золотой медальон на шее женщины. Ошибка. Большая ошибка была возвращать ей эту вещь. Мухаммад надеялся сломить Ариб памятью о резне её рода, о крови Бармакидов. Но эта женщина не рассыпалась пеплом. Она превратилась в сталь.
Ибн аль-Зайят едва уловимо кивнул катибу. Тот начал медленно разливать вино из тяжёлого золотого кувшина.
Фарида, стоявшая за левым плечом госпожи, почти не дышала. В руках она сжимала запасные струны, но пальцы её онемели. Она помнила строгий наказ Ариб: «Следи за руками катиба».
Девушка увидела всё. Вот человек у стола делает вид, что поправляет поднос. Мгновение, и рука зависает над чашей, предназначенной для певицы. Прозрачная капля упала в рубиновую жидкость.
Сердце Фариды забилось о рёбра, как пойманная птица. Ей было всего пятнадцать. Она любила музыку, мягкие шелка и сладости, но сейчас она оказалась в гуще настоящей войны.
«Госпожа сказала: разбей чашу».
Но как? Сделать это перед лицом халифа, добровольно подставить шею под меч палача. Взгляд Фариды метнулся к массивной колонне. На резной капители замерла маленькая ящерица, одуревшая от жара факелов. В голове созрел безумный, самоубийственный план.
***
В это же время в служебных переходах дворца, скрытых за тяжёлыми гобеленами, двигался Аль-Амин.
Старик скользил бесшумно, точно ночная сова. Он изучил этот дворец по чертежам архитектора Синана ещё до того, как заложили первый камень.
Шпион искал «узел связи». Место, где особая акустика стен позволяла слышать каждое слово визиря в его уединении.
— Где-то здесь... — губы старика едва шевелились. — Синан шептал: «Третий камень от ниши с маслом».
Нашёл. Приложив ухо к холодной кладке, Аль-Амин услышал приглушённый бас Ибн аль-Зайята и тонкий звон посуды.
Старый лис улыбнулся. Теперь он был свидетелем. Если визирь совершит ошибку, Аль-Амин доставит эту весть в Багдад быстрее, чем луна сменит фазу.
Но мысли его возвращались к Оману. Он знал то, о чём Ариб даже не догадывалась: за её сыном Зейном уже следили. И это были не люди халифа.
«Батинийя». Тени становились длиннее. Старик понимал: Самарра, лишь начало великой бури, которая поглотит их всех.
***
Ариб коснулась струн. Звук уда был необычайно глубоким, утробным, словно инструмент стонал из самой бездны. Она начала петь. Это не был классический макам. Это была старая песня северных караванов, переложенная на изысканный, почти придворный лад.
О, Город Мира, что в песках уснул,
Где кровь отцов впитала пыль дорог.
Кто золото надел, тот в бездну заглянул,
Кто истину сокрыл, тот проклял свой порог...
Голос Ариб взмывал к сводам, вибрируя и заполняя собой каждый уголок огромного зала. Это была песня-обвинение. Она пела о той страшной ночи в Багдаде, когда её род, великие Бармакиды, был уничтожен по капризу Харуна ар-Рашида. О мародёрах, которые срывали драгоценности с ещё тёплых тел.
Мутасим замер. Он помнил те рассказы.
Лицо Ибн аль-Зайята стало землистым. визирь понял: Ариб поёт О НЁМ. О том самом молодом каиде, который тридцать лет назад набивал мешки добром в их доме.
Песня оборвалась на высокой, пронзительной ноте. Пламя свечей дрогнуло и едва не погасло. В зале повисла тишина. Густая и душная, как перед грозой.
— Ты смела, Ариб, — медленно произнёс халиф. — Ты поёшь о временах, которые мой отец велел предать забвению.
— Повелитель, — певица подняла голову, и золотой медальон на её шее сверкнул, как живой глаз.
— Забытое прошлое, как яд в фундаменте. Самарра не устоит, если её стены будут стоять на лжи.
В этот момент катиб выступил вперёд. Руки его мелко дрожали, когда он протягивал поднос.
— Госпожа... вы истощили силы. Сделайте глоток вина Савада, оно вернёт вам бодрость.
Ариб посмотрела на кубок. Она заметила, как смертельно побледнела Фарида.
Девушка сделала шаг, притворяясь, что споткнулась о край ковра.
— Ой! — вскрикнула Фарида.
Она не просто упала. Она всем телом толкнула поднос катиба.
Золотая чаша с грохотом полетела на мрамор. Рубиновое вино выплеснулось, заливая сапоги катиба и подол дорогого халата визиря.
— Глупая девчонка! — взвизгнул Ибн аль-Зайят, вскакивая с места. — Ты испортила драгоценный напиток! Стража! Гнать её в шею!
Но тут случилось то, чего не ожидал никто. Одна из любимых гончих халифа, крупная борзая по кличке Сальма, подскочила к луже на полу. В три жадных глотка собака слизнула пролитое вино.
Стража не успела сделать и двух шагов. Собака хрипло, страшно заскулила. Её ноги подкосились, тело забилось в судорогах. Через несколько секунд животное затихло у ног визиря.
В зале стало так тихо, что слышно было, как трещит фитиль в факеле. Мутасим медленно поднялся с трона. Его лицо не выражало гнева. Это была холодная, смертоносная ярость воина, почуявшего врага в собственном доме.
— Вино Савада, говоришь? — тихо, почти ласково спросил он, глядя в упор на Ибн аль-Зайята.
— Кажется, Самарра действительно не прощает ошибок, Мухаммад.
Визирь рухнул на колени. Его зубы застучали о край золотого кубка, который он всё ещё сжимал.
— Повелитель... это ошибка... заговор... певица... это она подстроила! — лепетал он.
— Собака выпила вино ИЗ ТВОЕЙ чаши, визирь, — Мутасим перевёл тяжёлый взгляд на Ариб. Она стояла неподвижно, прижимая уд к груди, словно щит.
— Ариб, ты знала?
— Я знала, что у золота есть цена, Повелитель, — ответила она голосом, в котором не было ни капли страха.
— И я знала, что мой голос стоит того, чтобы за него лишить жизни.
Мутасим коротко махнул рукой тюркским гулямам.
— Взять катиба. В пыточную. Я хочу знать каждое слово, которое он слышал от своего хозяина. А визирь... — халиф сделал паузу. — Мухаммад останется на своём месте. ПОКА ЧТО.
По залу пронёсся вздох изумления.
— Самарру нужно достроить, а этот лис знает, где зарыты деньги. Но с этого дня, Мухаммад, ты будешь пить только то, что принесёт тебе Ариб. И не дай Аллах, с её головы упадёт хоть один волос.
***
Поздней ночью, в тишине своих покоев, Ариб чувствовала, как дрожат колени. Фарида бросилась ей в ноги, захлёбываясь слезами.
— Госпожа, простите мою дерзость! Я думала, меня казнят на месте...
Ариб мягко подняла девушку и крепко прижала к себе. Её руки, только что порхавшие над струнами, теперь были тёплыми, материнскими.
— Ты спасла не только мою жизнь, маленькая смелая птичка. Ты спасла честь нашего дома. Сегодня халиф увидел правду. Но помни: раненый зверь опаснее вдвойне. Ибн аль-Зайят теперь в золотой клетке, и он будет грызть прутья.
Ариб подошла к окну. Вдалеке, на самом краю мира, мерцали огни. Ей казалось — это Оман.
— Зейн... — прошептала она в ночную прохладу. — Мама сражается. Ты только живи. Будь простым торговцем, не знай вкуса дворцового вина.
Она сняла золотой медальон и положила его в шкатулку. Теперь это была не просто память о прошлом. Это был её боевой орден.
Битва при Самарре только начиналась. Ариб аль-Мамунийя знала: следующая нота в её песне будет написана кровью врагов. Но кто эти таинственные «Батинийя», о которых предупреждал Аль-Амин? И почему их тени уже скользят вокруг её сына?
😊Спасибо вам за интерес к нашей истории.
Отдельная благодарность за ценные комментарии и поддержку — они вдохновляют двигаться дальше.