Двести тысяч. Три года. Каждая копейка — отложенная боль в коленях.
Анна Викторовна полезла в шкатулку не за деньгами. Ей понадобилась запасная пуговица для пальто — та, старая, ещё с советских времён, перламутровая, что лежала на самом дне в маленьком пакетике. Она отодвинула стопку накрахмаленных простыней, привычным движением потянула на себя лакированную крышку и замерла.
Пуговица была на месте. А вот плотного, перетянутого банковской резинкой конверта с надписью «На колени» не было.
Анна моргнула. Постояла, глядя в нутро шкатулки, будто конверт мог, как хамелеон, слиться с бархатной обивкой. Потом медленно, стараясь не делать резких движений, начала перебирать содержимое. Золотое кольцо с рубином — мамино — лежало. Серьги, одна без пары — лежали. Паспорт, документы на квартиру — всё тут.
Денег не было. Двести тысяч. Она откладывала с подработок, с премий, экономила на такси, таскала сумки с продуктами пешком, чтобы не тратить лишние двести рублей на доставку. Врач сказал ясно: «Квоту можно ждать годами, а суставы у вас, Анна Викторовна, ждать не будут. Хотите ходить нормально — платите».
Она села на кровать. В груди, там, где обычно ныло перед дождём, стало холодно и тихо. В квартире никого не было. Замки целы. Окна закрыты.
В прихожей щёлкнул замок.
— Мам, ты дома? — голос Кристины звенел, как колокольчик. — Я йогурт купила, будешь?
Анна не ответила. Она сидела на краю кровати, положив руки на колени, и смотрела на дверь спальни.
Кристина впорхнула в комнату через минуту. В новой куртке — Анна отметила это сразу. Короткая, дутая, модная, цвета пыльной розы. Вчера её не было.
— Ой, ты чего в темноте? — дочь потянулась к выключателю.
— Не включай, — сказала Анна. Голос прозвучал чужой, скрипучий.
Кристина замерла с поднятой рукой.
— Что случилось? Давление?
— Где деньги, Кристина?
В полумраке было видно, как дочь опустила руку. Плечи, только что расправленные, вдруг пошли вниз, словно из неё выпустили воздух.
— Какие деньги? — фальшиво, слишком высоко спросила она. — Ты о чём?
— Те, что на операцию. В шкатулке. Двести тысяч.
Кристина молчала. В тишине тикали часы на стене — подарок коллег на юбилей. Тик-так. Тик-так.
— Мам, ну ты чего начинаешь... — Кристина сделала шаг назад, в коридор. — Может, ты переложила? Забыла? У тебя же бывает...
— Я ничего не забыла. Я ещё из ума не выжила, хоть ты меня туда и толкаешь. Где деньги?
Кристина вздохнула, резко, с вызовом, и включила свет. Анна зажмурилась.
— Я взяла в долг.
— В долг? — Анна открыла глаза. — У кого ты спросила разрешения на этот долг?
— Мам, ну не начинай драму! — Кристина всплеснула руками. — Я верну! Честное слово, верну. Через неделю. Даже больше верну, двести пятьдесят положу.
— Откуда? — Анна встала. Ноги дрожали, но стояла она прямо. — Откуда ты возьмёшь двести пятьдесят тысяч через неделю, если ты третий месяц работу найти не можешь?
— А вот и найду! Точнее, уже не надо искать. Мы с Виталиком вложились. Это верняк, мам. Там тема с арбитражем, он объяснял, ты не поймёшь всё равно. Нужно было срочно, сегодня дедлайн был. Я хотела тебе сказать, но ты бы начала: «Ой, это пирамида, ой, обманут...».
— Виталик... — Анна почувствовала вкус желчи во рту. — Это тот, который «бизнесмен»? Который на метро зайцем ездит?
— Не смей про него так говорить! — взвизгнула Кристина. — У него временные трудности были! А сейчас всё на мази. Он сказал, через три дня первый вывод средств. Я тебе сразу всё отдам. И на операцию, и сверху на санаторий хватит!
— Звони ему.
— Что?
— Звони. Сейчас. При мне. Ставь на громкую.
Кристина закатила глаза, достала телефон. Новенький. Тоже, видимо, из «будущих прибылей».
Гудки шли долго. Потом механический голос сообщил: «Абонент временно недоступен».
Кристина набрала ещё раз. Потом ещё. Лицо её начало медленно менять цвет — с румяного на серый. Она зашла в мессенджер.
— Он, наверное, на совещании... — пробормотала она. — Или в метро.
— Сообщения не доходят, да? — тихо спросила Анна. — Одна галочка?
Кристина молча смотрела в экран. Пальцы её судорожно бегали по стеклу.
— Фотографии удалил... — прошептала она. — Аватарки нет.
Анна подошла к окну. На улице шёл мокрый снег, тот самый, от которого ломило колени так, что хотелось выть.
— Он обещал... Он клялся, что это для нас... Что мы квартиру снимем...
— Ты отдала ему всё? — Анна не оборачивалась.
— Да... Он сказал, входной порог двести.
— И куртку на сдачу купила?
— Это подарок! Он мне её вчера подарил!
— На мои деньги, — Анна повернулась. — Он подарил тебе куртку на мои деньги, которые ты ему принесла.
— Мама! Хватит! Я же говорю — я всё верну! Я заработаю! Пойду листовки раздавать, в «Теремок» устроюсь!
— В «Теремке» двести тысяч за неделю не платят.
Анна прошла мимо дочери в коридор. Сняла с вешалки старое пальто. То самое, на которое искала пуговицу.
— Ты куда? — испуганно спросила Кристина.
— В полицию.
Кристина рассмеялась. Нервно, коротко.
— Ой, ну хватит пугать. В какую полицию? На родную дочь? Не смеши.
Анна молча застёгивала пуговицы. Руки слушались плохо, пуговицы выскальзывали.
— Мам, ты серьёзно? Ну ладно, ну поругайся, ну покричи. Ну хочешь, я на колени встану? — Кристина картинно плюхнулась на колени прямо в коридоре, на грязный коврик. — Прости, мамочка! Я дура! Всё, довольна? Раздевайся.
Анна взяла сумку. Проверила паспорт.
— Встань, — сказала она. — Не паясничай.
— Ты что, правда пойдёшь? — голос Кристины дрогнул. — Мам, это же бред. Какая полиция? Это семейное дело!
— Кража — это уголовное дело, Кристина. Сто пятьдесят восьмая статья.
— Какая кража?! Я взяла у матери!
— Ты взяла без спроса. Крупную сумму. И отдала мошеннику.
— Так пиши на Виталика! При чём тут я?!
— Я Виталика не знаю. Я ему денег не давала. Я знаю, что деньги пропали из моей квартиры. И знаю, кто их взял.
Анна открыла дверь.
— Если ты сейчас выйдешь, я... я уйду из дома! — крикнула Кристина, вскакивая. — Я с собой что-нибудь сделаю!
— Делай, — равнодушно бросила Анна. — Только записку оставь, чтобы меня потом не обвинили ещё и в доведении.
Дверь захлопнулась.
* * *
В отделении пахло хлоркой, потом и дешёвым табаком, хотя курить вроде бы запретили везде. Дежурный, молодой парень с уставшими глазами, смотрел на Анну с тоской.
— Женщина, ну вы подумайте. Это же дочь. Ну, погуляла, ну, потратила. Дело семейное. Потом сами же придёте забирать, а у нас статистика, у нас бумаги...
— Пишите, — Анна сидела прямо, положив руки на край стола. — Я не передумаю.
— Сумма ущерба?
— Двести тысяч рублей.
— Значительный ущерб, — дежурный присвистнул. — Это, мамаша, серьёзная статья. Или штраф, или обязательные работы. Вам оно надо? Судимость у девки будет. На работу нормальную не возьмут.
— А она и так не работает. Пишите.
Анна диктовала ровно, без эмоций. Даты, место, обстоятельства. «Обнаружила отсутствие... Созналась в содеянном... Вернуть отказалась...». Каждое слово падало, как камень в колодец. Глухо. Тяжело.
Когда она подписала протокол, дежурный покачал головой:
— Ну, дело ваше. Сейчас наряд пошлём. Адрес этот?
— Этот. Она дома. Ждёт.
Анна вышла на улицу. Снег кончился, но ветер стал злее. Она не пошла домой. Села на скамейку на остановке напротив отделения.
Через сорок минут к крыльцу подъехала машина. Из неё вывели Кристину. Она не упиралась, шла, словно кукла, которую тащили за руку. В свете фонаря Анна увидела её лицо — белое, с размазанной тушью. Дочь крутила головой, искала кого-то глазами. Наверное, её.
Анна не шевельнулась. Она смотрела, как Кристину завели внутрь. Тяжёлая железная дверь грохнула, отрезая дочь от мира, от мамы, от тёплой кровати и йогурта в холодильнике.
Анна посидела ещё минут пять. Потом встала и пошла домой.
Квартира встретила тишиной. Такой звенящей, что закладывало уши. В прихожей валялся один ботинок Кристины — видимо, когда обувалась, второй не нашла сразу, или полицейские торопили. Анна аккуратно поставила ботинок на полку.
Зашла в кухню. На столе стоял недопитый чай. Кристина всегда не допивала полчашки. Сахар на дне.
Анна села за стол. Ей казалось, что она должна плакать. Рыдать, выть, рвать на себе волосы. Но внутри была пустота. Выжженная степь.
«Суровая ты баба, Нюрка», — говорил ей покойный муж, когда она заставила его бросить пить, просто выставив чемодан за дверь и сменив замки. Он тогда ночевал на лестнице три дня. Бросил. Прожил с ней ещё десять лет трезвым. Умер от инфаркта, но трезвым.
«Может, и тут так надо?» — спросила она у темноты за окном. Темнота не ответила.
Анна легла спать, не раздеваясь, поверх покрывала. Сон не шёл. Каждый раз, когда она закрывала глаза, видела лицо Кристины в свете фонаря. Испуганное. Детское.
В камере сейчас холодно. Там, наверное, пьяные. Или бездомные. Или такие же дуры, как Кристина.
«Пусть посидит. Пусть понюхает. Пусть поймёт, что жизнь — это не только Виталик с его сказками. Что за глупость надо платить. И плата бывает страшнее денег».
В три часа ночи Анна встала. Выпила корвалол. Сердце колотилось неровно, с перебоями, будто старый мотор, который вот-вот заглохнет.
«А если её там обидят? А если сломают?»
«Не сломают. Она злая, когда припрёт. В меня пошла».
* * *
Утром, ровно в восемь, Анна снова была в отделении. Смена поменялась. Теперь за стеклом сидел грузный майор с усами.
— Я хочу забрать заявление.
Майор поднял на неё тяжёлый взгляд.
— Напугали дочку и хватит?
— Хватит.
— Гражданочка, вы понимаете, что мы работали? Бумаги писали? Наряд гоняли? Это вам не детский сад — хочу дал слово, хочу взял.
— Я понимаю. Простите. Я ошиблась. Деньги нашлись. Я их сама переложила и забыла.
Майор хмыкнул. Достал бланк.
— Пишите. «Прошу прекратить проверку в связи с отсутствием события преступления...». И за ложный донос предупреждены.
Анна писала. Ручка царапала бумагу. «Претензий не имею».
— Ждите здесь. Сейчас выведут.
Прошло десять минут. Вечность.
Дверь в коридор открылась. Кристина вышла медленно. Куртка цвета пыльной розы была расстёгнута, под ней мятая футболка. Волосы спутались. На щеке красный след — то ли отлежала, то ли ударилась.
Она увидела мать. Остановилась. В глазах не было ни слёз, ни радости. Только дикий, животный страх и что-то ещё. Ненависть?
— Пошли, — сказала Анна.
Кристина молча прошла мимо неё к выходу.
На улице было серо. Утренний город просыпался, люди бежали на работу, автобусы чихали выхлопами.
Они отошли от отделения на квартал. Кристина остановилась.
— Зачем? — спросила она. Голос был хриплый, сорванный.
— Что зачем?
— Зачем ты это сделала? Зачем посадила? И зачем выпустила?
— Чтобы ты запомнила, — Анна посмотрела дочери прямо в глаза. — Чтобы ты на всю жизнь запомнила этот запах. Эти стены. И этот страх.
— Я тебя ненавижу, — прошептала Кристина. — Ты мне жизнь сломала. Меня теперь на учёт поставят?
— Не поставят. Я забрала заявление. Сказала, что сама потеряла деньги.
Кристина замолчала. Она тёрла запястья, хотя наручников на ней не было.
— А деньги? — спросила она вдруг.
— Денег нет. И операции не будет. Буду ходить с палочкой. Или в коляске буду ездить, а ты будешь меня возить. Это цена твоего урока, Кристина.
— Ты... ты чудовище, мам. Нормальная мать так не поступит. Нормальная мать... она поймёт, простит.
— Нормальная мать воспитает дочь, которая не ворует у неё последнее. Я, видимо, плохая мать. Где-то я упустила момент. Когда ты решила, что мои деньги — это твои деньги. Что моя жизнь — это ресурс для твоего Виталика.
— Да пошёл он, этот Виталик! — вдруг заорала Кристина, и слёзы наконец брызнули из глаз. — Он меня заблокировал! Я ночью просила дежурного дать позвонить с его телефона. Я набрала ему — он услышал голос и трубку бросил! Скотина!
Она рыдала, размазывая грязь по лицу. Прохожие оборачивались. Анна стояла и смотрела. Не обнимала. Не утешала.
— Вот и хорошо, — сказала она, когда Кристина немного затихла. — Значит, урок усвоен. Дёшево отделались. Всего двести тысяч. Могли бы и квартиру потерять.
— Дёшево?! — Кристина уставилась на мать. — Я ночь в камере сидела! Там баба какая-то пьяная орала, меня тошнило от вони!
— Зато живая. И на свободе.
Анна повернулась и пошла к остановке.
— Пойдём. Дома поесть надо. Ты же не ела ничего.
Кристина стояла на месте.
— Я не пойду с тобой. Я к подруге поеду.
— Ну, поезжай. Денег на проезд дать? Или у подруги займёшь?
Кристина зло зыркнула, сунула руки в карманы своей модной куртки и быстро зашагала в другую сторону. Спина её была прямой, напряжённой, как струна.
Анна смотрела ей вслед. Она знала: Кристина вернётся. Сегодня или завтра. Потому что идти ей некуда. И потому что, несмотря на всё, она знает, что мать — единственный человек, который заберёт заявление. Даже если перед этим сама его напишет.
Анна вздохнула, чувствуя, как в колене начинает привычно ныть.
«Ничего, — подумала она. — Покряхтим ещё. Зато мозги на место встали. Надеюсь».
Она села в подошедший троллейбус. Народу было много. Ей никто не уступил место, но она и не просила. Стояла у окна, смотрела на серые дома и думала о том, что надо бы купить новую пуговицу. Та, старая, наверное, уже не подойдёт к этому пальто. Всё меняется. И они с Кристиной тоже изменились. Навсегда.
* * *
Вечером Кристина пришла. Тихо открыла дверь своим ключом. Анна слышала, как дочь прошла в свою комнату, как упала на кровать.
Анна на кухне жарила котлеты. Обычные, домашние, с чесноком. Запах разносился по всей квартире — запах уюта, прощения и мирной жизни.
Через час Кристина вышла на кухню. Лицо умытое, глаза красные. Села за стол.
Анна молча поставила перед ней тарелку с котлетами и пюре.
— Ешь.
Кристина взяла вилку. Рука у неё всё ещё подрагивала.
— Мам...
— Ешь, говорю. Разговоры потом.
Кристина отломила кусочек котлеты. Прожевала. Потом вдруг спросила, не поднимая глаз:
— А правда, что ты операцию не сможешь сделать?
— Правда. Квоту ждать полгода минимум. А платно — денег нет.
— Я устроюсь на работу. Завтра же. В «Пятёрочку» пойду, там кассиры нужны, я видела объявление. Буду всю зарплату тебе отдавать.
Анна села напротив. Взяла свою чашку с чаем.
— В «Пятёрочку» — это хорошо. Это дело. Только зарплату себе оставляй. На еду, на проезд. А мне... мне с пенсии откладывай. Понемногу.
— Я всё верну, мам. Честно.
— Вернёшь. Куда ты денешься.
Они сидели молча, и только стук вилок о тарелки нарушал тишину. Между ними, на столе, незримо лежала та ночь. Холодная, вонючая, страшная ночь в камере. Она теперь всегда будет лежать между ними. Как шрам.
Но шрамы, как знала Анна, со временем белеют. И перестают болеть. Если их не расчёсывать.
— Мам, — Кристина подняла голову. — А ты бы правда меня посадила? Если бы я... ну, если бы Виталик не исчез? Если бы я продолжала врать?
Анна посмотрела на дочь. На её всё ещё детские пухлые губы, на глупую модную стрижку.
— Ешь, Кристина. Котлеты остынут.
Она не знала ответа. И надеялась, что никогда больше ей не придётся его искать.