Травма — это не событие, а рана

Это не про «что с тобой не так».

Это про что с тобой произошло.

Я начинаю серию статей о травме — не как о диагнозе и не как о наборе симптомов, а как о человеческом опыте, который переписывает тело, мысли, отношения и отношение к себе.

Первая статья этой серии называется просто:
«Травма — это не событие, а рана».

Я написала её для тех, кто живёт с ощущением, что:
— реагирует слишком остро или слишком тихо,
— быстро устает, даже когда «всё нормально»,
— держит всё под контролем или часто отключается,
— стыдится своих реакций,
— и в какой-то момент начинает думать, что проблема — в нём самом.

В этой статье я предлагаю очень простой, но важный поворот:
не спрашивать себя «что со мной не так?»,
а попробовать задать другой вопрос — «что со мной произошло?».

Я пишу о том, почему травма — это не ярлык и не черта характера,
почему одно и то же событие может оставить разный след,
почему стыд, вина и самокритика — это не дефекты личности,
почему контроль и избегание когда-то помогали выжить,
и почему тело часто помнит раньше слов.

Без призывов «возьми себя в руки».
Без требований «пора отпустить».
Без сравнений и обесценивания.

Эта серия — для тех, кто устал воевать с собой и хочет начать понимать, а не чинить.

Если откликается — это только начало.
Дальше я буду писать о реакциях выживания, теле, стыде, отношениях, ПТСР и КПТСР — шаг за шагом, в одном потоке, с уважением к тому, как долго тебе приходилось справляться.

📖 Первая статья серии уже опубликована.
Можно читать медленно.
Можно делать паузы.
Можно просто узнать себя — и на этом остановиться.

Иногда этого уже достаточно, чтобы внутри стало тише.

Чаще всего всё начинается не с воспоминаний, не с чёткого понимания, что именно было травмой, и даже не с боли как таковой, а с тихого, настойчивого и очень изматывающего ощущения, что со мной что-то не так, что я слишком остро реагирую, слишком устаю, слишком тревожусь, слишком злюсь, слишком быстро закрываюсь или, наоборот, слишком цепляюсь, и если бы я был(а) нормальнее, устойчивее, сильнее, спокойнее, то, наверное, этого бы не происходило.

Этот внутренний диалог может звучать по-разному — у кого-то он строгий и холодный, у кого-то почти заботливый, но всё равно обесценивающий: «другие же справляются», «пора уже отпустить», «ничего ведь сейчас не происходит», «возьми себя в руки», «это было давно», «ты всё преувеличиваешь», — и со временем он становится настолько привычным, что кажется правдой, а не мыслью, не версией, не попыткой хоть как-то объяснить себе собственную боль.

И тогда стыд становится фоном, самокритика — формой мотивации, а ощущение внутренней поломки — чем-то вроде диагноза, который человек ставит себе сам, без врача и без права на пересмотр, потому что если признать, что дело не в «неправильности», а в опыте, который был слишком тяжёлым, слишком одиноким или слишком долгим, — тогда придётся признать и то, что когда-то было небезопасно, больно или страшно, а это пугает не меньше, чем мысль «я сломан(а)».

Очень многие люди, живущие с последствиями травмы, годами — а иногда и десятилетиями — пытаются именно исправить себя, стать менее чувствительными, менее уязвимыми, менее «проблемными», не замечая, что сам этот импульс к исправлению вырос не из лени или слабости, а из опыта, в котором не было достаточно поддержки, защиты, объяснений или возможности просто быть живым и реагирующим.

И здесь важно сделать маленькую, но очень значимую паузу и попробовать — не сразу поверить, не сразу согласиться, а просто допустить другую точку зрения: возможно, ощущение «со мной что-то не так» — это не доказательство твоей неисправности, а первый и самый распространённый симптом травмы, потому что травма почти всегда ломает не только ощущение безопасности, но и отношение к себе, заставляя человека искать причину происходящего внутри, а не в том, что с ним когда-то произошло.

Поворот от вопроса «что со мной не так?» к вопросу «что со мной произошло?» не происходит резко и не выглядит как озарение, чаще он похож на осторожный шаг в сторону, на внутреннее разрешение посмотреть на свою жизнь не через призму дефекта, а через призму опыта, который переписал восприятие мира, себя и других, и именно с этого шага — не с анализа, не с техник, не с диагнозов — начинается движение к восстановлению.

Почему травма — это не само событие

Когда мы говорим о травме, очень легко — и очень привычно — начать измерять её масштабами событий, будто существует некая внутренняя линейка, на которой можно отметить: это было достаточно серьёзно, а это — нет; это «настоящая» травма, а это просто трудный опыт, и именно эта логика чаще всего становится ещё одним источником боли, потому что человек, и без того сомневающийся в праве на свои переживания, начинает сравнивать себя с чужими историями и снова приходить к выводу, что он «слишком чувствительный», «преувеличивает» или «не имеет права так реагировать».

Но травма — это не сам факт произошедшего, не перечень событий и не их объективная «тяжесть», а то, как этот опыт был прожит внутри, в психике и в теле, в условиях конкретного возраста, конкретных ресурсов, конкретной поддержки — или её отсутствия — и именно поэтому одно и то же событие может пройти через одного человека, не оставив глубокого следа, а для другого стать точкой, после которой мир уже никогда не ощущается прежним.

Иногда травмой становится не само событие, а одиночество в нём — когда рядом не было взрослого, который защитил бы, объяснил, утешил, когда не нашлось слов, чтобы назвать происходящее, или когда реакция окружения дала понять, что чувствовать боль, страх или растерянность — небезопасно, стыдно или «неуместно».

Иногда решающим оказывается не масштаб, а длительность — когда что-то небезопасное, унижающее или пугающее происходит не разово, а снова и снова, день за днём, постепенно становясь фоном жизни, и психика, не имея возможности убежать или изменить ситуацию, учится выживать так, как умеет: замирая, отключаясь, подстраиваясь, контролируя или переставая чувствовать.

А иногда травматичным становится даже то, что со стороны выглядит «нормально» или «обычно», но внутри переживается как угроза — особенно если в тот момент человек был слишком мал, слишком уязвим или слишком один, чтобы справиться с этим опытом без последствий, потому что нервная система не различает «объективную» и «субъективную» опасность, она реагирует на то, что ощущается как небезопасное.

Важно и то, что травма — это не только про прошлое, но и про последствия, которые продолжают жить в настоящем: в теле, которое напрягается ещё до того, как ум успевает что-то понять; в мыслях, которые заранее ищут угрозу; в эмоциях, которые вспыхивают или, наоборот, исчезают; в поведении, которое кажется странным, чрезмерным или нелогичным, если не знать, какой опыт стоит за ним.

Именно поэтому в этой книге мы не будем сравнивать травмы, выстраивать иерархии боли или доказывать, что чей-то опыт «достаточно серьёзен», потому что боль не становится меньше от сравнений, а исцеление начинается не с оценки событий, а с признания того, как этот опыт повлиял на тебя, независимо от того, как он выглядит со стороны.

Когда мы начинаем видеть травму не как событие, а как рану — как след, оставшийся в теле и психике после пережитой небезопасности, — появляется возможность относиться к себе не с подозрением и требованием «перестать так реагировать», а с интересом и заботой, задавая уже другой вопрос: если моя система так реагирует, от чего она когда-то пыталась меня защитить?

Травма как рана, а не как характеристика личности

Когда травму начинают воспринимать как часть идентичности, как нечто, что описывает человека целиком, в языке появляются формулировки вроде «я травмированный», «я такой из-за травмы», «у меня такая психика», и в этих словах часто слышится не столько принятие, сколько тихое отчаяние — будто внутри уже вынесен приговор, и дальше остаётся либо смириться, либо бесконечно пытаться себя переделать.

Но травма — это не то, кто ты есть, а то, что с тобой произошло, и эта разница кажется тонкой только на первый взгляд, потому что на самом деле она меняет всё: вместо фиксированной характеристики появляется опыт, который имел начало, развивался в конкретных условиях и оставил след — как рана, которая когда-то была открытой, потом начала затягиваться, но всё ещё может болеть, тянуть или напоминать о себе при определённых движениях.

Образ раны здесь особенно важен, потому что рана никогда не равна всему телу целиком, даже если она была глубокой и долго не заживала; она влияет на то, как мы двигаемся, чего избегаем, где напрягаемся заранее, как бережём себя или, наоборот, перестаём чувствовать, но при этом она не отменяет всего остального — живого, тёплого, любопытного, уязвимого и сильного, что в человеке есть помимо неё.

Когда травма превращается в «характер», человек начинает объяснять ею всё: свои реакции, свои отношения, свои ограничения, и постепенно это объяснение, изначально призванное дать понимание, начинает сужать пространство выбора, потому что если я такой, значит, по-другому быть не может, и любое движение в сторону жизни начинает казаться либо предательством себя, либо бессмысленным усилием.

Если же смотреть на травму как на рану, становится возможным другое отношение: не отрицание её влияния и не попытка «стереть прошлое», а внимательное исследование того, как именно этот опыт до сих пор отражается в ощущениях, реакциях и решениях — в том, как тело напрягается раньше, чем возникает мысль; как эмоции вспыхивают или, наоборот, гаснут; как выборы делаются не из желания, а из необходимости защититься.

И здесь важно сказать очень прямо и очень бережно: да, травма может долго влиять на жизнь, иногда годами и десятилетиями, и это не значит, что человек «застрял» или «недостаточно старается», это значит, что когда-то защита стала важнее развития, выживание — важнее спонтанности, безопасность — важнее близости, и эти приоритеты были разумными в тех условиях, в которых они сформировались.

Но так же важно и другое: влияние травмы — не приговор, а процесс, и процессы могут меняться, когда появляется безопасность, выбор и возможность быть с собой не из позиции исправления, а из позиции присутствия, потому что раны заживают не тогда, когда их игнорируют или стыдят, а тогда, когда к ним относятся внимательно, терпеливо и без обвинений.

И, возможно, самый поддерживающий сдвиг в этом месте — это разрешение перестать определять себя через травму целиком и начать видеть её как часть своей истории, значимую, болезненную, повлиявшую на многое, но всё-таки часть, а не всё, потому что за пределами этой раны остаётся человек, который выжил, научился, приспособился и всё ещё способен чувствовать, выбирать и жить.

Как переписывается ощущение безопасности

Одна из самых тихих и при этом самых глубоких перемен, которые приносит травма, — это изменение ощущения безопасности, причём не как идеи или убеждения, а как телесного фона, на котором разворачивается жизнь, потому что безопасность — это не мысль «со мной всё в порядке», а базовое внутреннее знание, что мир в целом выдерживаем, люди потенциально доступны, а собственные реакции не разрушат тебя изнутри.

Когда травма случается, особенно если она была связана с беспомощностью, одиночеством или повторяющейся угрозой, это фоновое знание начинает трескаться, и тогда безопасность перестаёт быть чем-то само собой разумеющимся и превращается в задачу, которую психика и тело вынуждены решать постоянно, иногда круглосуточно, иногда очень изобретательно, иногда ценой огромного напряжения.

У кого-то это выглядит как постоянная настороженность, как ощущение, что расслабляться опасно, что «надо быть готовым», что если потерять контроль хотя бы на мгновение, случится что-то непоправимое, и тогда тело живёт в режиме хронического напряжения, мысли заранее прокручивают возможные угрозы, а отдых и радость воспринимаются не как ресурс, а как риск.

У кого-то, наоборот, безопасность становится недостижимой через напряжение, и тогда система выбирает другой путь — отключение, притупление чувств, отстранённость, жизнь «на автопилоте», когда кажется, что это не совсем ты живёшь эту жизнь, а кто-то делает это вместо тебя, потому что быть полностью здесь слишком больно или слишком опасно.

Важно заметить, что и гипернапряжение, и онемение — это не противоположности, а два способа решить одну и ту же задачу: как выжить в мире, который однажды оказался небезопасным, и если смотреть на эти реакции с этой точки зрения, в них становится меньше «странности» и больше смысла, даже если они сильно мешают в настоящем.

Травма переписывает ощущение безопасности не только внутри, но и между людьми: доверие перестаёт быть естественным, близость может одновременно притягивать и пугать, потребность в поддержке сталкивается со страхом зависимости или отвержения, и человек может сам не понимать, почему ему так трудно быть в отношениях — или, наоборот, так трудно быть одному.

И здесь снова важно сделать паузу и подчеркнуть: всё это — не признаки слабости характера и не дефекты личности, а следы опыта, в котором безопасность была нарушена, а потому психика и тело сделали всё возможное, чтобы больше этого не допустить, даже если цена этой защиты со временем стала слишком высокой.

Понимание того, как именно травма переписала ощущение безопасности, — это не первый шаг к «исправлению», а первый шаг к ориентации, потому что невозможно двигаться к восстановлению, не видя, откуда именно и почему система всё ещё держит оборону, и именно с этого понимания постепенно появляется возможность искать безопасность не только через контроль или отключение, но и через присутствие, контакт и выбор.

Когда меняется отношение к себе

Одно из самых болезненных и при этом наименее заметных последствий травмы заключается в том, что она меняет не только отношение к миру, но и внутренний взгляд на себя, и часто это происходит так постепенно и так рано, что человек уже не помнит момента, когда начал сомневаться в собственной ценности, надёжности или «достаточности», — это ощущение просто становится фоном, на котором проходит жизнь.

Стыд, вина и самокритика редко приходят в жизнь человека как осознанный выбор; гораздо чаще они формируются как попытка навести порядок в хаосе, потому что если внутри появляется объяснение «со мной что-то не так», мир вдруг становится более предсказуемым: значит, если я буду лучше, правильнее, тише, сильнее или удобнее, боль не повторится, опасность не вернётся, а близость станет возможной.

В этом смысле самокритика часто выглядит не как враг, а как суровый защитник, который когда-то взял на себя задачу удерживать контроль и снижать риск, и именно поэтому с ней так трудно расстаться — ведь отказаться от неё означает признать, что в прошлом было небезопасно не потому, что ты был(а) недостаточно хорош(а), а потому что обстоятельства, люди или условия действительно были слишком тяжёлыми.

Чувство вины нередко становится способом сохранить иллюзию влияния: если я виноват(а), значит, у меня была возможность что-то сделать иначе, и это ощущение, как ни парадоксально, иногда переносится легче, чем признание собственной беспомощности в тот момент, когда поддержка была недоступна, а ресурсы — исчерпаны.

Постепенно эти стратегии — стыд, вина, самокритика — встраиваются в образ себя и начинают восприниматься как «характер», как врождённая строгость или требовательность, хотя на самом деле они являются следствием опыта, в котором безопасность, принятие и безусловная поддержка были либо непредсказуемыми, либо отсутствовали вовсе.

Важно увидеть, что за фразой «я недостаточный» почти всегда стоит не объективная оценка, а выученное переживание, возникшее там, где человеку приходилось подстраиваться, терпеть, угадывать или выживать, и именно поэтому попытки «поднять самооценку» или «полюбить себя» без понимания этого контекста часто вызывают внутреннее сопротивление или ощущение фальши.

Когда отношение к себе формируется на фоне травмы, оно редко бывает мягким: в нём много требований, мало снисходительности и почти нет права на ошибку, потому что ошибка когда-то могла стоить слишком дорого, и эта внутренняя жёсткость продолжает действовать даже тогда, когда угроза уже давно позади.

Понимание того, что стыд, вина и самокритика — это не дефекты личности и не доказательства «плохого характера», а адаптивные реакции на небезопасный опыт, становится важной точкой разворота, потому что именно здесь появляется возможность постепенно менять не себя целиком, а способ, которым ты с собой обращаешься.

И, возможно, самое важное в этом месте — позволить себе хотя бы на мгновение усомниться в привычной версии о собственной «недостаточности» и задать другой, гораздо более бережный вопрос: если бы со мной тогда обошлись иначе, пришлось бы мне сейчас так жёстко держать себя в руках?

Мир после травмы: настороженность, контроль и избегание

После травмы мир перестаёт ощущаться как нейтральное пространство, в котором можно просто быть и реагировать по ситуации, и всё чаще начинает восприниматься как территория, где нужно ориентироваться заранее, просчитывать шаги, замечать мельчайшие сигналы и быть готовым к тому, что в любой момент что-то может пойти не так, даже если внешне всё выглядит спокойно и безопасно.

Настороженность становится фоном — не как сознательное решение, а как автоматическая настройка нервной системы, которая однажды усвоила, что расслабляться опасно, что доверие может обернуться болью, а близость — потерей контроля, и потому внимание постоянно направлено вовне: на тон голоса, выражение лица, паузы, жесты, возможные изменения настроения другого человека.

Контроль в этом контексте часто воспринимается как сила, как зрелость или ответственность, но на самом деле он вырастает из опыта, в котором непредсказуемость причинила боль, и тогда попытка всё держать под контролем — свои эмоции, реакции, слова, расстояние в отношениях — становится способом снизить риск повторения, даже если цена этого контроля со временем оказывается слишком высокой.

Избегание может принимать самые разные формы — от очевидных, вроде отказа от близких отношений, разговоров или ситуаций, до очень тонких и социально одобряемых: постоянная занятость, рационализация, уход в помощь другим, эмоциональная холодность, юмор вместо уязвимости, — и во всех этих вариантах оно изначально выполняет важную задачу: не допустить повторной боли.

Проблема возникает не потому, что контроль и избегание «плохие», а потому что они постепенно начинают заменять собой жизнь, сужая выборы, ограничивая спонтанность и делая контакт с людьми условным, осторожным, выверенным до мелочей, будто близость возможна только при соблюдении множества внутренних правил безопасности.

Во многих отношениях это проявляется как парадокс: сильное желание тепла и одновременно страх его, потребность в поддержке и одновременное недоверие к ней, стремление быть увиденным и глубокая тревога от того, что кто-то действительно может подойти слишком близко, и тогда человек может сам не понимать, почему он то тянется к людям, то отталкивает их, объясняя это «характером» или «прошлым опытом», не видя за этим работу защиты.

Со временем настороженность, контроль и избегание перестают быть осознанным выбором и превращаются в автоматический режим, в котором мир делится не на «интересное» и «важное», а на «безопасное» и «опасное», и тогда многие решения принимаются не из ценностей и желания, а из стремления минимизировать риск, даже если это означает одиночество, эмоциональную пустоту или постоянное напряжение.

И здесь важно очень чётко и очень бережно назвать главное: эти стратегии действительно помогли выжить, и именно поэтому они так устойчивы, но то, что когда-то спасало, не всегда помогает жить дальше, особенно если обстоятельства изменились, а система всё ещё продолжает охранять тебя от угрозы, которой больше нет или которая уже выглядит иначе.

Понимание функции настороженности, контроля и избегания — это не призыв немедленно от них отказаться, а приглашение начать видеть, когда именно они включаются, от чего защищают и какую цену за это приходится платить, потому что именно из этого осознавания постепенно появляется возможность расширять жизнь, не обрушивая защиту, а мягко перестраивая её под настоящее.

Тело как первое место, где живёт травма

Часто, говоря о травме, мы по привычке начинаем с мыслей, воспоминаний или эмоций, будто именно они являются её главным «хранилищем», и при этом упускаем самое первое и самое честное место, где травма продолжает жить и отзываться, — тело, которое реагирует быстрее слов, раньше осмысления и задолго до того, как ум успевает что-то объяснить.

Тело не рассуждает и не спорит, оно просто помнит: напряжением, которое не отпускает даже в покое; болью, у которой нет понятной медицинской причины; поверхностным сном или постоянными пробуждениями; внезапными всплесками тревоги, учащённым сердцебиением, сжатием в груди или животе; ощущением усталости, будто отдых не даёт восстановления, а иногда — странным чувством отключения, когда кажется, что ты живёшь рядом со своим телом, но не совсем в нём.

Для многих людей именно телесные проявления становятся первым сигналом, что что-то не так, хотя долгое время они воспринимаются как отдельные проблемы — «нервы», «психосоматика», «стресс», «возраст», — и лишь позже начинает складываться понимание, что тело просто продолжает делать то, чему оно когда-то научилось: быть настороже, быть готовым, быстро реагировать или, наоборот, экономить энергию, когда напряжение становится невыносимым.

Важно увидеть, что телесные реакции при травме — это не сбой и не предательство, а форма адаптации, потому что в момент небезопасности именно тело брало на себя основную работу: ускоряло, замирало, сжималось, отключало чувствительность, удерживало дыхание или, наоборот, заставляло его учащаться, и многие из этих паттернов могут сохраняться даже тогда, когда опасность уже позади.

Именно поэтому так часто человек может логически понимать, что сейчас он в безопасности, что рядом надёжные люди и ситуация не угрожает, но при этом тело продолжает реагировать так, будто всё ещё нужно защищаться, потому что телесная память не живёт в линейном времени и не подчиняется рациональным аргументам.

Признание телесной реальности травмы — это не про поиск новых диагнозов и не про необходимость что-то срочно «чинить», а про разрешение перестать воевать с собственными ощущениями и начать относиться к ним как к сообщениям системы, которая долгое время делала всё возможное, чтобы сохранить жизнь и целостность.

И, возможно, самый важный сдвиг здесь — это понимание, что если тело реагирует первым, то именно с ним и через него когда-то начнётся путь к восстановлению, не через давление и контроль, а через постепенное возвращение ощущения присутствия, контакта и безопасности, о котором дальше в этой книге ещё будет много сказано.

Почему это не слабость и не «плохая психика»

Когда человек долго живёт с последствиями травмы, почти неизбежно появляется мысль, что проблема где-то внутри него самого — в «слабой нервной системе», «неправильной психике», «излишней чувствительности» или «неспособности справляться», и эта мысль звучит настолько привычно, что со временем перестаёт восприниматься как версия и начинает казаться фактом.

Но если посмотреть на травматические реакции не с позиции оценки, а с позиции функции, становится видно другое: всё, что сейчас кажется избыточным, странным или мешающим, когда-то было разумным и необходимым, потому что психика и тело не выбирают стратегии наугад — они выбирают то, что повышает шансы выжить в конкретных условиях.

Тревога, настороженность, вспышки злости, онемение, избегание, контроль, диссоциация — это не признаки «плохой психики», а следы работы системы, которая столкнулась с угрозой и сделала всё возможное, чтобы защитить, удержать, не допустить повторения, даже если единственным доступным способом было постоянное напряжение или отключение чувствительности.

Важно понимать, что нервная система не умеет отличать прошлую опасность от настоящей по календарю или логике, она ориентируется на сигналы — внутренние и внешние, — и если когда-то эти сигналы означали реальную угрозу, система продолжает реагировать так, будто цена ошибки слишком высока, даже если сейчас условия уже другие.

В этом месте часто возникает ещё одно болезненное и запутывающее переживание: «я же понимаю, что это не опасно, но всё равно так реагирую», и именно здесь особенно легко снова обвинить себя, не замечая, что понимание и телесная реакция — это разные уровни, и они не всегда синхронизированы, особенно после травмы.

Если реакции продолжаются, это не потому, что человек «не старается» или «не хочет меняться», а потому что система всё ещё считает эти реакции необходимыми, и пока она не почувствует достаточно безопасности, чтобы попробовать иначе, она будет возвращаться к знакомым стратегиям, даже если они давно перестали быть полезными.

Слабость — это миф, который появляется там, где не хватает языка для описания адаптации, потому что гораздо проще назвать себя «плохим», чем признать, что когда-то пришлось выживать в условиях, где не было выбора, поддержки или возможности быть уязвимым.

И, возможно, самый поддерживающий сдвиг в этом месте — это разрешение перестать доказывать себе и другим, что ты «достаточно сильный», и вместо этого признать: ты справлялся так, как мог, и то, что сейчас что-то болит, мешает или ограничивает, — не свидетельство дефекта, а след опыта, который был слишком тяжёлым, чтобы пройти бесследно.

Именно с этого понимания — не обвиняющего, не оправдывающего, а объясняющего — начинается возможность изменений, потому что невозможно бережно менять то, что считаешь поломкой, и гораздо легче заботиться о том, что однажды спасло тебе жизнь.

Небольшая практика: сменить вопрос

Эта практика не про то, чтобы почувствовать себя лучше, успокоиться или что-то исправить.

Она про то, чтобы чуть изменить угол зрения — буквально на один шаг.

Если ты читаешь это сейчас и замечаешь внутри напряжение, скепсис, усталость или мысль «ну да, звучит красиво, но со мной всё сложнее» — это нормально. Ничего не нужно убирать.

Просто на мгновение остановись — не обязательно закрывать глаза, не обязательно дышать «правильно», — и обрати внимание на тот вопрос, который чаще всего звучит внутри, когда тебе трудно.

У многих он звучит примерно так:

«Что со мной не так?»

«Почему я опять так реагирую?»

«Почему я не могу быть нормальным(ой)?»

Не спорь с этим вопросом и не пытайся его отменить.

Просто заметь: он есть.

А теперь, если внутри есть хотя бы крошечное пространство для эксперимента, попробуй рядом с этим вопросом тихо, без убеждения и давления, поставить другой:

«Что со мной произошло?»

или

«В каких условиях моя система научилась так реагировать?»

Не обязательно находить ответ.

Не обязательно вспоминать что-то конкретное.

Иногда достаточно просто заметить, как меняется ощущение, когда вместо обвиняющего вопроса появляется исследующий.

Может быть, внутри станет чуть мягче.

Может быть — наоборот, поднимется грусть или злость.

Может быть, не произойдёт вообще ничего заметного.

Любой из этих вариантов — подходящий.

Эта практика не для того, чтобы всё сразу встало на свои места, а для того, чтобы ты мог(ла) начать замечать:

тон внутреннего вопроса тоже имеет значение, и иногда путь к себе начинается не с ответов, а с того, как именно мы спрашиваем.

Если захочется, к этому вопросу можно будет возвращаться снова и снова — не как к технике, а как к напоминанию:

прежде чем чинить себя, можно попробовать себя понять.

Если после этой главы внутри появилось не ясное понимание, а, скорее, ощущение, что что-то встало на своё место или стало чуть менее острым, — этого достаточно, потому что травма редко открывается сразу как чёткая история, чаще она откликается телесно, обрывками мыслей, эмоциями или просто чувством узнавания.

Важно унести с собой из этого места не список признаков и не попытку поставить себе диагноз, а разрешение смотреть на свои реакции, ощущения и выборы не через призму дефекта, а через призму опыта, который был слишком тяжёлым, чтобы пройти бесследно, и потому оставил след — в теле, в психике, в отношениях с собой и с миром.

Ты не обязан(а) прямо сейчас понимать, что именно было травмой, не обязан(а) вспоминать или называть события, не обязан(а) делать выводы или принимать решения, потому что уже сам сдвиг от вопроса «что со мной не так?» к вопросу «что со мной произошло?» меняет точку опоры и создаёт пространство, в котором возможна бережность к себе.

В следующих главах мы будем постепенно рассматривать, как именно психика училась выживать, какие реакции формировались как защита, почему они были необходимы тогда и почему могут мешать сейчас, но всё это будет происходить не из позиции исправления, а из позиции понимания и уважения к тому, как ты справлялся(ась).

Если захочется, можно сделать паузу, закрыть книгу, выдохнуть или просто побыть с тем, что откликнулось, потому что движение к восстановлению — это не марш и не гонка, а путь, на котором темп выбирается не умом, а возможностями системы.

И, возможно, самое важное, что стоит взять с собой дальше, — это напоминание:

ты не сломан(а), ты пережил(а) опыт, который переписал многое, и если сегодня что-то в тебе реагирует слишком остро или слишком тихо, это не ошибка, а история, которую мы только начинаем узнавать.

Прим. автора : в тексте использование слово глава не ошибка - это серия статей , которая будет потом объединена в единую книгу

Автор: Мария Попова
Психолог

Получить консультацию автора на сайте психологов b17.ru