Нет, далеко не во всякое время он бывал хорош, иногда, прямо скажем, он бывал и отвратителен. Но в мае – внезапно зазеленевший, расцветший, разомлевший от стремительно навалившейся южной весны – становился поистине неотразим. Были, были свои плезиры и в знойно-арбузном августе, и в тыквенно-медовом сентябре, и в переменчивом акварельном марте – но именно в мае он преисполнялся какого-то неизъяснимого очарования. Эх, город моего детства, пыль моей памяти... В мае его было сложнее всего не любить.
Представь тихую улицу, где трамвайные рельсы стелятся по лоскутам разбитого асфальта и старинной булыжной мостовой. Сверни на неё с многолюдного перекрестка и по тенистой стороне (в том опаленном краю на солнечной в мае уже жарко!..) пройди несколько кварталов мимо разнокалиберной застройки прошлого, беспорядочного века. Иди до двух столетнего возраста домов. Ты узнаешь их сразу: они стоят, почти соприкоснувшись кирпичными плечами, в которые из последних сил вцепились тяжелые решатчатые створы покосившихся ворот.
Да, эти ворота не так уж легко заметить – они надежно укрыты от досужих взглядов двумя огромными кряжистыми деревьями (у одного плеча – еще крепкая тютина, у другого – совсем дряхлая жердёла) и вечно расхристанными зарослями персидской сирени. Но если правильно смотреть, мимо не пройдешь.
Толкни тихонько правую створу (левая наглухо заколочена, забита, ее не одолеть даже моей всесильной детской памяти) и, не пугаясь возмущенного скрипа, войди во двор.
Двор как двор. Когда-то в старых кварталах таких было двенадцать на дюжину, а сейчас, поди, днём с огнём не сыщешь и дюжины на весь город. Узкие лестницы наперегонки с диким виноградом взбегают по стенам. Тяжелые гроздья балконов. В душистой тени раскидистой старой акации - самодельный одноногий стол в почётном карауле облупленных кособоких скамеек. Крохотные палисадники, где неистребимый бурьян цветет в унисон со вконец одичавшими пионами. Колышатся пестрые пятна белья на бесконечных коммунальных верёвках. Сонные хитроглазые коты греют мохнатые бока в теплых лужах солнечного света. Смуглые старухи с червонными улыбками лениво ворошат шершавые от соли семечки в пухлых газетных кульках. Вьется папиросный дымок. Терпеливо дожидаются своих хозяев школьные портфели, беспечно заброшенные в высокую траву...
Видишь?.. Теперь слушай.
Швейная машинка заполошно стрекочет, о чем-то советуется со старым заикой-телевизором. Звонко щелкает домино – или нарды. Неспешно журчат ленивые добрососедские перебранки – с характерным придыханием и смачным «гэканьем». Вспыхивает – и снова гаснет – беззлобный раскатистый матерок. Дерзко шелестит молодая листва.
А теперь - нюхай, нюхай!.. Да-да, тяни носом, вот так!.. Теплый воздух пропитан ароматами – буйного майского цветения, «Беломорканала», стирального порошка, нагретых солнцем крыш. А еще жареной селедки, весеннего зеленого борща и пирожков с картошкой: эти запахи, щедрые и манящие, неудержимой волной выплескиваются из простодушно распахнутых окон, затапливая весь двор, всю улицу, весь мир.
Когда на город спускаются мягкие южные сумерки, эти окна обретают голоса – усталые матери созывают чад своих и домочадцев.
- Кооооля! За стооол!..
- Аркадий Иваныч! Ну, ты где там пропал – стынет же!
- Каать-кааа! Каааать-каа! Куда делась? Вот заноза!..
- Мурзик! Кис-кис-кис!.. Опять подъедается где-то, засранец рыжий...
И Колька дает последний пас по резиновому мячу, Аркадий Иваныч спешно собирает домино и газеты, Катька с пылающими щеками бежит из-за гаражей и даже Мурзик лениво вылезает из зарослей бурьяна. Им пора возвращаться домой – есть борщ, пирожки и селёдку, корпеть над письмом Татьяны и гипотенузами, раздавать и получать подзатыльники, ругаться, плакать, прощать друг друга, смотреть новости и «Спокойной ночи, малыши», обниматься и засыпать под привычную колыбельную последнего вечернего трамвая.
Ковыляя на ухабах, он идёт по старому городу, подбирая тех, кто спешит, и тех, кто никуда не торопится, идёт по городу, всегда оказываясь там, где нужен, идёт по городу и своим колдовским дребезжанием убаюкивает даже самых счастливых и самых несчастных...
И город засыпает.
Таким – притихшим, мирно дремлющим в сладких объятиях цветущих акаций – я его и вспоминаю. Город моего детства, боль моей памяти...
В этом городе всё хорошо, потому что те, кто меня любил, там по-прежнему живы. Они спешат на работу и с работы, заглядывают в магазины, встречают знакомых, смеются над «бородатыми» анекдотами, покупают свежий хлеб и холодное "Жигулевское" пиво, прикидывают, хватит ли дома картошки, если вечером заглянут внезапные гости. Они запрыгивают на ходу в старый городской трамвай и задумчиво глядят в окно, даже не подозревая, что их самих давным-давно нет.
А в ласковой заоконной темноте переливается огнями город, что сплел нити наших судеб в бесконечное и неразрывное полотно.
Вот об этом и будет наша книга – о любви, о людях и о городе, который сделал этих людей семьей. А еще немножко о еде, потому что это в нормальных семьях передают по наследству квартиры, кольца и полезные связи, а в таких, как наша, – вредные привычки, нелепые истории и надёжные рецепты.
На том и стоим.
Дальше:
История первая, или как Бабушка встретила Дедушку