Тишина в зале суда была такой густой, что казалось, будто мы находимся не в казенном учреждении, а в склепе. Впрочем, учитывая повод нашего собрания — смерть деда Арчибальда, — сравнение было вполне уместным. Мы сидели на жестких деревянных скамьях, сплошь одетые в дизайнерский траур. Мама нервно теребила жемчужную нить на шее — ту самую, которую дед подарил ей на свадьбу тридцать лет назад, когда еще верил, что она станет достойной невесткой. Отец с каменным лицом проверял котировки акций на телефоне, пряча его под полой пиджака Armani. Даже здесь, в суде, где решалась судьба миллионов, он не мог оторваться от биржевых сводок. А мой кузен Ричард, как всегда, выглядел так, словно только что проснулся после бурной вечеринки. Его глаза были красными, пахло от него перегаром, хотя он и старался придать лицу скорбное выражение, имитируя горе по умершему деду.
Я смотрел на них и думал: мы похожи на актеров второсортного театра, разыгрывающих спектакль под названием "Скорбящая семья". Но режиссер забыл научить нас настоящим чувствам.
На противоположной стороне сидела она. Марта. Служанка.
Ей было чуть за сорок, но выглядела она старше из-за вечно опущенных плеч и серой, какой-то пыльной одежды. Платье на ней было старомодным, купленным явно в благотворительном магазине. Волосы, тронутые сединой, она собрала в скромный пучок. Никакого макияжа, никаких украшений. Она не поднимала глаз, сцепив руки на коленях так сильно, что костяшки пальцев побелели. Я смотрел на нее и не мог понять: как? Как эта серая мышь смогла обвести вокруг пальца старого льва Арчибальда?
Дед всегда славился своим проницательным умом и жесткостью. Он построил империю на крови конкурентов, выдавливал из бизнеса всех, кто осмеливался встать на его пути. Его называли "Железным Арчи" в деловых кругах. Он мог учуять обман за милю. А теперь его состояние — десятки миллионов, недвижимость в пяти странах, коллекция антиквариата, оцененная в восемь миллионов — должно было достаться женщине, которая последние пять лет всего лишь меняла ему утки и подавала чай.
Я вспомнил день, когда она появилась в особняке. Это было после того, как дед перенес первый инсульт. Агентство прислало трех кандидаток, но он выбрал именно Марту. "У нее честные глаза", — сказал он тогда. Мы посмеялись над его сентиментальностью. Старик дряхлел, терял хватку.
Как же мы ошибались.
— Встать, суд идет! — рявкнул пристав, выдергивая меня из воспоминаний.
Судья Хэллоуэй, тучный мужчина с вечно красным лицом и сеткой лопнувших сосудов на носу (любитель виски, как все знали), вошел в зал, тяжело опираясь на трость. Подагра, шептались адвокаты. Он окинул нас взглядом, в котором читалась смесь скуки и раздражения. Ему явно хотелось поскорее закончить с этим делом и отправиться на обед в свой любимый стейк-хаус.
— Итак, — начал он, усаживаясь в кресло, которое скрипнуло под его весом. — Дело о наследстве Арчибальда Стерлинга. Дело номер 2025-CV-8834. Истцы — семья Стерлинг, в лице Роберта Стерлинга, Элизабет Стерлинг, Ричарда Стерлинга и Александра Стерлинга. Ответчик — Марта Ковальски. Суть иска: оспаривание завещания на основании недееспособности наследодателя и злонамеренного влияния со стороны ответчика.
Он произнес слово "злонамеренного" с особым ударением, и я понял — он уже принял решение. В его глазах Марта была мошенницей. Дело было решенным.
Наш адвокат, мистер Торнтон, скользкий тип с улыбкой акулы и репутацией человека, который мог выиграть дело даже у дьявола, тут же вскочил:
— Ваша честь, мы намерены доказать, что мисс Ковальски систематически использовала сильнодействующие медикаменты, манипулировала психологическим состоянием мистера Стерлинга, изолировала его от семьи и в конечном итоге заставила переписать завещание за неделю до смерти, когда он находился в состоянии тяжелой депрессии и помутнения рассудка. Это классический случай undue influence — недолжного влияния. Это очевидное мошенничество. Мои клиенты — кровные, единственные законные наследники человека, который всю жизнь заботился о благополучии своей семьи.
Я чуть не фыркнул. "Заботился о благополучии семьи"? Дед терпеть нас не мог. Он говорил это в лицо на каждом семейном обеде, который обычно заканчивался скандалом. Но Торнтон умел превращать дерьмо в шоколад.
Я посмотрел на Марту. Она даже не вздрогнула. Казалось, она вообще не здесь, а где-то далеко, в своих мыслях.
Торнтон был хорош. Мы платили ему десять тысяч в день, и он отрабатывал каждый доллар. Он вызвал целую процессию свидетелей. Первым был доктор Харрисон, бывший врач деда, которого уволили два года назад за то, что он выписывал деду слишком много снотворного (на самом деле дед поймал его на выписывании фиктивных рецептов и продаже лекарств). Харрисон, мстительный и жадный, с удовольствием подтвердил под присягой, что у мистера Стерлинга "наблюдались явные признаки начинающейся деменции" — забывчивость, спутанность сознания, неадекватные реакции.
Хотя мы все знали правду: дед был в здравом уме до последнего вздоха. Он помнил номера всех своих счетов наизусть, цитировал Шекспира на память и играл в шахматы на уровне мастера. Просто иногда он специально "забывал" имена прислуги, чтобы позлить их. Это была его игра.
Следующей свидетельницей была Дженнифер Коул, горничная, которую уволили год назад за кражу серебряной ложки. Теперь, за пять тысяч долларов (я знал, потому что сам передавал ей конверт), она была готова рассказать суду всё, что мы хотели услышать. Дженнифер, пышногрудая блондинка в слишком короткой юбке, села в кресло свидетеля и, положив руку на Библию, клятвенно заявила, что "видела собственными глазами", как Марта шептала деду всякие гадости про семью, как она подсыпала что-то в его вечерний чай, как она запирала дверь в его комнату, когда приходили родственники.
— Она его зомбировала, — с драматической интонацией произнесла Дженнифер. — Бедный мистер Стерлинг стал её марионеткой.
Торнтон довольно кивнул. Судья записывал показания.
Потом были соседи деда по загородному клубу, которые "замечали странности" в последние месяцы его жизни. Финансовый консультант, обиженный тем, что дед не принял его совет вложиться в криптовалюту. Даже старый повар, которого дед выгнал за то, что тот пересолил бульон (дед был придирчив к еде до маниакальности).
Все они дружно рисовали картину дряхлого, беспомощного старика, попавшего в лапы хитрой авантюристки.
Все шло по плану. Мы были уверены в победе. Как может суд отдать состояние какой-то приживалке, иммигрантке из Восточной Европы без образования и связей, оставив родную кровь без гроша? Это было немыслимо, абсурдно. Дед был эксцентричным, жестоким, но он был Стерлингом. А Стерлинги держатся вместе. По крайней мере, так нам казалось. Так нас учили с детства.
Я посмотрел на часы. Уже третий час дня. Мы были здесь с девяти утра. Желудок противно урчал. Я мечтал о сэндвиче и кофе.
Судья слушал, кивал, иногда делал пометки. Его лицо оставалось непроницаемым, но я видел, как он украдкой посматривает на Марту с подозрением. Потом он посмотрел на адвоката Марты.
Это был молодой парень, Дэниел Ортис, явно назначенный судом pro bono — бесплатно. На нём был мятый костюм, галстук был повязан криво. Он выглядел так, будто это его первое серьезное дело. Он перелистывал папку с документами нервными, потными руками и явно не верил в успех. У него не было свидетелей, не было доказательств, не было ничего, кроме самого завещания.
— У защиты есть что сказать? — спросил судья со скучающим видом, словно уже готовился объявить решение в нашу пользу.
Ортис замялся, прокашлялся, потом встал, чуть не уронив папку:
— Ваша честь, у нас... у нас есть только один свидетель. Вернее, одно доказательство. Это... это воля самого Арчибальда Стерлинга, выраженная не только в завещании, но и...
Он запнулся, посмотрел на Марту. Она едва заметно кивнула ему.
— ...и в его личном дневнике, который он вел последние десять лет своей жизни.
— О чем вы? — нахмурился Хэллоуэй, внезапно оживившись. — Какой дневник? Почему он не был представлен ранее?
— В завещании есть специальный пункт, ваша честь. Пункт 4Б, страница семнадцать. — Ортис достал копию завещания и прочитал вслух: — "В случае, если моя семья попытается оспорить данное завещание в судебном порядке, я поручаю исполнителю завещания, адвокату Дэниелу Ортису, передать суду мой личный дневник для публичного оглашения мотивов моего решения. Только тогда станет ясно, почему я сделал такой выбор".
В зале повисла тишина. Было слышно, как где-то капает вода из кулера, как шуршит одежда на журналистах, которые внезапно подались вперед, вытягивая шеи.
Мы переглянулись. Дневник? Дед никогда не вел дневников. Он презирал сентиментальность, называл дневники "прерогативой истеричных девиц". Он всегда говорил: "Записывать свои мысли — значит оставлять улики".
Отец побледнел. Мать перестала дышать. Ричард выпрямился, вдруг протрезвев.
— Дневник? — медленно переспросил судья. — Где он?
Адвокат Марты нагнулся, достал из потертого портфеля толстую тетрадь в черной кожаной обложке, потертой на углах. Она выглядела старой и основательной, страницы были пожелтевшими по краям. Это было не что-то, состряпанное на скорую руку. Это был документ, который хранили, берегли.
— Вот он, ваша честь. Мистер Стерлинг лично передал его мне за день до смерти, когда вызвал к себе для оформления последних бумаг. Он был абсолютно в здравом уме, ясно излагал свои мысли. Он дал мне четкую инструкцию: вскрыть конверт с дневником и передать его суду только в одном случае — если семья подаст иск о признании завещания недействительным. Он сказал: "Они подадут. Я знаю их. И тогда пусть узнают правду".
Торнтон вскочил, его лицо покраснело:
— Протестую! Это абсурд! Мы не знаем, подлинный ли это документ! Это может быть подделка, сфабрикованная самой ответчицей или её адвокатом! Это может быть написано кем угодно! Я требую экспертизы почерка, графологической экспертизы, проверки подлинности!
Судья поднял руку, останавливая его поток слов:
— Успокойтесь, мистер Торнтон. Это мы сейчас выясним. Передайте мне этот... дневник.
Пристав, пожилой мужчина с добродушным лицом, взял тетрадь у Ортиса и торжественно отнес её к судейской кафедре, словно это была священная реликвия.
Судья Хэллоуэй надел очки, открыл первую страницу и долго, очень долго вглядывался в почерк. Его пальцы, толстые и короткие, бережно перелистывали страницы. Он читал про себя, его губы беззвучно шевелились.
Потом он посмотрел на нас. И взгляд его изменился. Скука исчезла без следа. Появилось что-то другое — смесь отвращения, изумления и... брезгливости? Словно он заглянул в выгребную яму и увидел там что-то по-настоящему мерзкое.
— Почерк, несомненно, принадлежит Арчибальду Стерлингу, — произнес он после долгой паузы. — Я вел некоторые его дела двадцать лет назад, когда только начинал карьеру. Этот характерный наклон букв вправо, острые засечки на заглавных буквах, особая манера писать цифру "7" с перечеркиванием — это его рука, я узнал бы её из тысячи. К тому же здесь есть записи о событиях, которые не могла знать никакая служанка. Внутрикорпоративные сделки, закрытые встречи, личные разговоры...
Он перевернул еще несколько страниц, его лицо становилось всё мрачнее. Тишина в зале стала осязаемой, давящей. Слышно было, как гудит лампа дневного света под потолком, как кто-то из журналистов судорожно сглатывает.
Я почувствовал, как по спине ползет холодок. Что-то шло не так. Что-то шло очень, очень не так.
— Что ж, — произнес судья странным, глухим голосом, словно говорил из-под воды. — Раз уж условие, указанное в завещании, выполнено, и иск официально подан семьей Стерлинг, я, согласно пункту 4Б, обязан зачитать соответствующие выдержки, объясняющие решение покойного.
Он снял очки, протер их платком, потом снова надел. Его руки слегка дрожали.
Он посмотрел прямо на моего отца. Отец побледнел, хотя еще не знал, что услышит. Но инстинкт самосохранения, выработанный годами нечистых сделок, заставил его напрячься, сжать подлокотники кресла.
— Запись от 14 октября прошлого года, — начал читать судья медленно, отчетливо. — "Сегодня мой сын, моя так называемая 'гордость' и 'надежда', Роберт, снова приходил просить денег..."
Голос судьи эхом отражался от стен зала суда, каждое слово падало, как удар молота. Я смотрел на отца и видел, как из него уходит жизнь. Его лицо из бледного превращалось в восковое, глаза расширялись.
— "...Опять. В третий раз за месяц. Он думает, я не знаю про его 'инвестиции' в Сингапуре. Глупец. Он думает, что я старый, слепой дурак, который не проверяет, куда уходят деньги. Он думает, я не знаю, откуда на самом деле взялись эти 'инвестиции'".
Судья сделал паузу, перевернул страницу. В зале никто не дышал.
— "Роберт уверен, что дело о пожаре на складе №7 в 1998 году закрыто навсегда. Он уверен, что страховая компания окончательно закрыла расследование и больше никогда не вернется к этому вопросу. Он уверен, что никто и никогда не узнает правды: что именно он, мой сын, отключил автоматическую систему пожаротушения вечером 23 марта, изменил коды доступа и запер изнутри аварийные выходы со складских помещений".
Мать ахнула, закрыла рот рукой. Я застыл. Пожар на складе... я помнил это событие. Мне тогда было десять лет. Это было во всех новостях. Огромный пожар, два погибших охранника, Джеймс Коллинз и Маркус Браун, оба отцы семейств. Страховая выплатила отцу огромную сумму — восемь миллионов долларов. Отец тогда сказал, что это "трагическая случайность", "несчастный случай", а страховку он потратил на "восстановление бизнеса".
Судья продолжал неумолимо:
— "Двое охранников — Джеймс Коллинз, 34 года, отец троих детей, и Маркус Браун, 41 год, отец двоих детей — сгорели заживо, потому что мой сын запер их внутри горящего здания, чтобы получить страховку в двойном размере. Склад был убыточным. Товар залежалый. Проще было всё сжечь и получить деньги. Роберт называет это 'сопутствующим ущербом', 'деловым решением'. Я называю это тем, что оно есть — хладнокровным убийством ради денег. Я хранил молчание все эти годы ради чести фамилии Стерлингов, ради того, чтобы не запятнать наше имя. Но я не дам убийце ни единого цента из моих честно заработанных денег. Пусть он живет со своими призраками, но не на мои средства".
В зале взорвался гул. Журналисты яростно строчили, кто-то достал телефон, чтобы записать. Пристав грозно посмотрел на них.
Отец дернулся, словно его ударили электрическим током. Он попытался встать, пошатнулся:
— Это ложь! — закричал он, голос сорвался на истерическую ноту. — Полная, абсолютная ложь! Старик выжил из ума, он...
— Сядьте и молчите, мистер Стерлинг! — рявкнул судья таким тоном, что отец рухнул обратно на скамью, как подстреленная птица. — Еще одна выходка, и я велю вывести вас из зала.
Тишина. Звенящая, оглушающая тишина. Я смотрел на отца другими глазами. Убийца. Мой отец — убийца. Человек, который учил меня ездить на велосипеде, который водил на бейсбол, который... который сжег заживо двух людей ради денег.
Мне стало физически плохо. Желудок скрутило, к горлу подступила тошнота.
Но судья не останавливался. Он перелистнул еще несколько страниц, и теперь его тяжелый взгляд переместился на мою мать. Элизабет Стерлинг, икона благотворительности и светских приемов, замерла, как кролик перед удавом. Её пальцы, усыпанные бриллиантами, судорожно сжали сумочку Hermès.
— Запись от 2 декабря того же года, — продолжил судья. — "Моя дорогая невестка Элизабет. Образец светских добродетелей. Председатель благотворительного фонда 'Детская надежда'. Её фотографии в глянцевых журналах, её улыбка на приемах. Она так заботится о больных детях. Или нет?"
Мама побелела. Её губы задрожали.
— "Она так печется о моей диете, так следит за тем, чтобы я правильно принимал лекарства. Но я не сплю так крепко, как она думает. 15 ноября, около трех часов ночи, я проснулся от шума. Элизабет была в моей комнате. Она думала, что я сплю под действием снотворного. Я видел сквозь полуприкрытые веки, как она подменила мои таблетки от сердца — настоящие, прописанные доктором Чемберсом, — на пустышки, на витаминки-плацебо. Она хочет, чтобы я умер быстрее, но 'естественной' смертью, без следов. Умно, надо признать".
Мама всхлипнула, слезы потекли по щекам, размазывая тушь.
— "Но это не самое страшное. Самое страшное — это то, что она делает с благотворительным фондом 'Детская надежда', который я помог ей создать десять лет назад, пожертвовав три миллиона долларов на старте. Я нанял частного детектива после того, как заметил странности в финансовых отчетах. Элизабет отмывает через фонд деньги наркокартеля Родригеса. 'Пожертвования' от несуществующих доноров, закупки медицинского оборудования по ценам, завышенным в десять раз, подставные фирмы-поставщики. За последние три года через фонд прошло около двадцати миллионов грязных денег. Элизабет получает свои десять процентов от каждой операции. Детям, конечно, достается что-то символическое, для отчетности. Она — не благотворительница. Она — пособница крупнейшего наркокартеля на восточном побережье".
Зал взорвался. Журналисты вскочили с мест. Пристав попытался восстановить порядок, но шум был оглушительным. Я видел, как несколько человек на задних рядах уже звонили, вероятно, в полицию или в свои редакции с сенсацией века.
Мама рыдала, уткнувшись лицом в ладони. Её плечи судорожно вздрагивали. Отец смотрел на неё с ужасом и... отвращением.
— "Если это всплывет, — продолжал читать судья, — Стерлинги станут изгоями. Федеральная прокуратура посадит её на двадцать лет минимум. Картель Родригеса постарается заткнуть ей рот, чтобы она не свидетельствовала. Но я не позволю ей тратить мои деньги на армию адвокатов, когда федералы постучат в дверь. А они постучат. Рано или поздно".
Это был кошмар. Это не могло быть правдой. Но голос судьи был спокойным, методичным. Он зачитывал факты, даты, суммы, имена. Это не было бредом сумасшедшего старика. Это было расследование.
Дед шпионил за нами. Годами.
Судья выдержал паузу, давая залу переварить информацию. Потом его взгляд переместился на Ричарда, моего кузена, который теперь сидел, сжавшись в комок, обхватив себя руками.
И я понял — он знал, что сейчас будет. Он уже знал.
— Запись от 15 января этого года, — голос судьи стал еще холоднее, почти ледяным. — "Мой внук Ричард. Золотой мальчик. Любимец светской прессы. Завсегдатай художественных аукционов и благотворительных балов. Все знают его как мецената, коллекционера, любителя 'изысканного искусства'. Ричард Стерлинг младший — воплощение утонченного вкуса и культурного образа жизни. Но никто не знает, что происходит в подвале его загородного дома в Кенте, в той комнате с кодовым замком, куда не пускают даже прислугу".
Ричард вскочил, его лицо исказилось:
— Ваша честь! Это... это частная жизнь! Это вторжение в частную жизнь! Это клевета, это... я требую немедленно прекратить это чтение!
— Сядьте. Немедленно. Мистер. Стерлинг, — судья произнес каждое слово отдельно, с угрожающей медлительностью. — Вы подали иск, утверждая, что ваш дед был недееспособен и не понимал, что делает. Эти записи, напротив, доказывают, что Арчибальд Стерлинг был пугающе трезв в своих оценках и осведомлен о реальности лучше, чем кто-либо из вас. Садитесь, или я признаю вас в неуважении к суду.
Ричард рухнул обратно, закрыв лицо руками. Его плечи дрожали.
— Продолжаю цитировать, — судья жестко посмотрел на Ричарда поверх очков. — "Ричард думает, что его увлечение 'особым искусством' — безобидное хобби. Коллекция. Фотографии. Видео. Но я знаю правду. Скрытые камеры в раздевалках частных школ и спортивных клубов, куда он имеет доступ как попечитель и спонсор. Гигабайты мерзости на его домашних серверах. Тысячи файлов. Дети. Подростки. В раздевалках, душевых, туалетах. Он не просто смотрит. Он продает эти материалы в даркнете".
Зал замер. Это была уже не финансовая махинация. Это было... чудовищно.
— "Я нанял хакера — бывшего сотрудника АНБ, очень дорогого и очень молчаливого. Результат заставил меня, старика, повидавшего многое, физически блевать. Я скопировал всё, что смог найти, на отдельный зашифрованный носитель и передал его своему адвокату в запечатанном конверте с инструкцией: если со мной что-то случится при подозрительных обстоятельствах, передать это в ФБР. Затем я удалил всё с серверов Ричарда и уничтожил жесткие диски, чтобы спасти честь семьи. Но я знаю, что он начнет заново. Он болен. И я не дам ему ни доллара на покупку молчания жертв или на адвокатов, когда его в конце концов поймают. А его поймают".
Тишина в зале стала абсолютной. Люди смотрели на Ричарда с таким выражением, с каким смотрят на паука, выползшего из-под плинтуса. Даже его собственный адвокат отодвинулся, будто боясь заразиться.
Ричард сидел неподвижно, его лицо было мертвенно-бледным. Губы беззвучно шевелились. Возможно, он молился. Возможно, просто потерял способность говорить.
Я смотрел на свою семью — убийцу, мошенницу, педофила — и думал: кто мы? Кто мы такие на самом деле?
И тут я почувствовал на себе взгляд судьи.
Холодный. Оценивающий. И я понял.
Моя очередь.
