КРАСОТА В МЕЛОЧАХ

Осень в том году выдалась на редкость затяжной и теплой, словно природа решила дать женщинам еще один шанс выгулять легкие пальто и замшевые ботильоны, прежде чем укутать город в серое, мокрое одеяло ноября. Елене Викторовне недавно исполнилось пятьдесят пять. Дата, которую многие ее подруги воспринимали как приговор или, как минимум, финишную прямую перед пенсией, для нее стала странным, неожиданным началом. Десять лет она жила вдовой. Десять лет ее жизнь была расписана по минутам: работа главным...

Я стояла у кассы супермаркета, гипнотизируя взглядом резиновую ленту, по которой бесконечной вереницей ползли пакеты с гречкой, макаронами высшего сорта, упаковки сосисок, наборы детских сладостей и даже баночка красной икры «по акции». Чек медленно выползал из аппарата, длинный, как рулон обоев, и итоговая сумма внизу больно кольнула где-то под ребрами. Пять тысяч триста рублей. — Пакет нужен? — равнодушно спросила кассирша, даже не поднимая глаз. — Да, два, пожалуйста. И покрепче, — вздохнула я, доставая зарплатную карту...

Тридцать лет брака похожи на длинный, бесконечный коридор, оклеенный старыми, привычными обоями. Ты знаешь каждую трещину, каждое пятнышко, каждый скрип половицы под ногами. Я знала Игоря лучше, чем он сам себя знал. Я знала, что по вторникам у него непременно случается изжога, если в котлетах чуть больше лука, чем положено по ГОСТу, который я вывела опытным путем еще в девяностых. Я знала, что по пятницам он превращается в ценителя старого кино, и к этому моменту на журнальном столике должен стоять пузатый бокал с коньяком и нарезанный тонкими, почти прозрачными ломтиками лимон...

— Мам, ну пойми, у нас молодежь, тебе будет шумно, — сказала она, выставляя сумку с моими вещами за порог. — Это же всего на одну ночь. Ну что ты смотришь на меня, как на врага народа? Катя даже не смотрела мне в глаза. Она нервно теребила край своего модного свитера оверсайз, переступая с ноги на ногу в меховых тапочках. За её спиной, в глубине моей же трешки, полученной еще моим мужем от завода, уже гремела музыка. Слышался смех, звон бокалов и какой-то тяжелый, ритмичный бас, от которого вибрировали стекла в серванте...

Декабрь в этом году выдался таким лютым, что даже уличные собаки не решались высовывать нос из подвалов. Город задыхался в предпраздничной истерии. Витрины магазинов слепили глаза разноцветными огнями, из динамиков лилась приторно-сладкая музыка про "счастливый новый год", а люди... Люди превратились в одержимых. Они бежали, толкались, сносили друг друга с ног в погоне за акционными мандаринами и подарочными наборами гелей для душа. В их глазах читалась только одна цель — успеть. Успеть до полуночи,...

Надежда Ивановна стояла у окна, наблюдая, как осенний дождь смывает пыль с московских тротуаров. В руках дымилась чашка травяного чая, а в голове звучал голос дочери. «Людям на смех!» — эхом отдавалось в висках. Она посмотрела на свое отражение в темном стекле. Шестьдесят лет. Морщинки вокруг глаз, седина, которую она аккуратно закрашивала каштановым цветом, но главное — глаза. В них впервые за долгие годы появился блеск. Не тот усталый и всепонимающий взгляд матери и бабушки, готовой в любой момент сорваться с места, чтобы вытереть сопливый нос внука или сварить пять литров борща для зятя...

— Ты нам не ровня, деревенщина! — голос свекрови, Елены Павловны, звучал как хлыст. Она стояла на крыльце своего помпезного особняка, кутаясь в меховую накидку, и брезгливо смотрела на меня сверху вниз. — Чтобы духу твоего здесь не было через пять минут. Охрана проследит. Ноябрьский ветер швырнул мне в лицо горсть мокрого снега. Я стояла у кованых ворот, прижимая к груди трехмесячного Ванюшу. Он спал, ничего не подозревая, завернутый в теплое одеяло, которое я успела схватить в последний момент....

Сентябрь в Сосновке в тот год выдался пронзительно красивым, словно природа пыталась извиниться за засушливое, тяжелое лето. Березы у палисадника стояли в золотых платьях, роняя листву на еще зеленую траву, а воздух по утрам звенел от прохлады, пахнущей антоновкой, прелой ботвой и дымком из печных труб. Для дачников это время поэзии, а для меня, Анны Сергеевны, — время подведения итогов каторжного труда. Мне шестьдесят два года. Пять из них я живу одна, похоронив мужа, Николая. Наш дом — добротный,...

Ноябрь в этом году выдался особенно промозглым. Дождь не просто шел, он словно пытался размыть очертания Москвы, превращая улицы в серую, чавкающую жижу. Но внутри квартиры Валентины Петровны, на шестом этаже добротной «сталинки» на Кутузовском, царил свой, особый микроклимат. Здесь пахло не сыростью, а корицей, полиролью для старинной мебели и едва уловимым ароматом дорогих духов хозяйки. Валентина любила этот час — семь вечера. Время, когда дом замирал в ожидании хозяина. Она прошлась по гостиной, поправляя и без того идеально лежащие диванные подушки...

Октябрь в том году выдался на редкость солнечным, словно природа решила подарить городу прощальный поцелуй перед долгой зимой. Елена любила это время. В такие дни их загородный дом, увитый девичьим виноградом, казался картинкой из глянцевого журнала. Субботнее утро начиналось так, как и тысячи других утр за последние тридцать лет. Елена протирала пыль с фарфоровых статуэток на комоде, напевая себе под нос мелодию из радиоприемника. В духовке доходила шарлотка — любимый пирог Сергея, с корицей и антоновкой, которую они вместе собирали в прошлые выходные...

Старый бревенчатый дом Марии Петровны стоял на окраине поселка Заречное, словно забытый временем часовой. Окна с резными, когда-то голубыми, а ныне облупившимися наличниками смотрели на грунтовую дорогу с немой укоризной. Крыша, крытая шифером еще при покойном муже Иване, давно просила ремонта: во время сильных дождей в сенях приходилось подставлять эмалированный таз. Но для Марии Петровны этот дом был крепостью, музеем ее памяти и единственным местом на земле, где ее ждали. Ждали старый кот Васька да герань на подоконнике...

Николай Петрович лежал на старом, продавленном диване в гостиной, укрытый поношенным клетчатым пледом. Глаза его были плотно закрыты, дыхание — ровным и глубоким, как у человека, погруженного в безмятежный сон. Но это была лишь маска, тщательно вылепленная годами самоконтроля. Под морщинистыми веками зрачки беспокойно двигались, а сердце в груди стучало гулко и больно, словно старый молот по наковальне. Он не спал. Он слушал. В квартире, пропитанной запахами его одинокой старости — пыльных книг,...