В столовой повисла звонкая, вибрирующая тишина, какая бывает, когда на пол падает что-то хрупкое. Но упала лишь книга. Однако для двух людей у окна рухнула стена, которая выстраивалась полвека. За это время она успела зацементироваться и окаменеть.
Григорий Афанасьевич стоял, выпрямившись по стойке смирно, но руки его, вцепившиеся в спинку стула, побелели в костяшках. Анна Васильевна, неловко согнувшись, шарила рукой по полу в поисках упавшего томика Ахматовой, но толком ничего не видела. Слёзы мгновенно заполнили глаза, окончательно размывая и без того нечеткий мир.
— Аня... Нюрочка? — тут же поправился он, словно пробовал имя на вкус. Горькое, забытое, но родное.
Она наконец нащупала книгу, выпрямилась, прижимая её к груди как стальной щит.
— Гриша... Григорий Афанасьевич... Неужели вы? — голос её дрожал, срываясь на шепот. — Господи, какой вы седой стали.
— А я тебя по косе узнал. То есть... — он смутился, кивнув на её аккуратно уложенный пучок седых волос, в котором всё же угадывался прежний размах. — По жесту. Ты всегда так руку к голове подносила, когда волновалась.
В этот момент между ними снова вклинился лязгающий голос реальности.
— Григорий Афанасьевич! Анна Васильевна! — директриса Лариса Борисовна, цокая каблуками, уже нависла над ними коршуном. — Что за сцены? Анна Васильевна, у вас давление, вам нельзя волноваться. Григорий Афанасьевич, ваш стол номер семь! Вы нарушаете рассадку. Это создает хаос в работе официантов!
Григорий медленно перевел взгляд на директрису. В его серых глазах, обычно потухших и покорных, вдруг мелькнула сталь — та самая, армейская, от которой когда-то рядовые приседали.
— Лариса Борисовна, — произнес он неожиданно твердо, хотя голос его был сиплым. — В устав «Серебряного века» не входит запрет на вежливость. Я встретил... старую знакомую.
В столовой, где до этого слышалось лишь звяканье ложек, стало так тихо, что слышно было, как жужжит муха над блюдом с нарезанным батоном. Все двадцать голов — лысых, седых, в платочках и без — повернулись в их сторону. Пансионат обожал драмы. Это было лучше, чем закрученная мыльная опера по каналу «Россия».
Директриса опешила. Бунт на корабле? От кого? От Афанасьевича, который три года был образцом дисциплины?
— Знакомую? — она перевела подозрительный взгляд с пунцовой Анны на мрачного Григория. — Как интересно. В личном деле таких данных не было. Ну что ж... Поговорить вы сможете в час досуга. А сейчас — завтрак. Стынет, товарищи, стынет!
Лариса Борисовна хлопнула в ладоши, пытаясь как заправский пастух вернуть вверенному ей «стаду» привычный ритм.
Григорий Афанасьевич, не глядя на директрису, выдвинул стул. Не свой, за столом номер семь, а тот, что стоял напротив Анны.
— Присаживайся, Аня, — сказал он просто. Не «садись», а «присаживайся». — Иначе каша остынет. И сырники заветрятся.
— Но ваш стол... — тихо прошептала она.
— К черту стол, — буркнул он, и это было, пожалуй, самым хулиганским поступком за последние тридцать лет его жизни. — Я здесь поем.
Лариса Борисовна открыла рот, чтобы возмутиться, но встретилась взглядом со старшей медсестрой Фаиной, которая стояла у раздачи. Фаина незаметно, но выразительно покачала головой и приложила палец к губам, делая страшные глаза: «Не трогайте их». Директриса, фыркнув, развернулась на каблуках и ушла, записывая что-то в планшет с такой яростью, будто выносила смертный приговор.
Григорий сел напротив. Анна опустилась на свой стул, не смея поднять взор.
Перед ними стояли тарелки с сырниками и чашки с чуть остывшим какао.
— Ешь, — сказал он. — Тебе силы нужны. Худая ты совсем.
— Я не могу, Гриша. Ком в горле…
— И у меня ком, — признался он, отодвигая тарелку. — Полвека, Аня... Я ведь думал, ты в Иркутске. Счастливо живешь. С мужем-геологом. Мне говорили.
— Умер муж. Давно, — она всё же посмотрела на него. Линзы очков бликовали. — А ты?
— А я... — он покрутил на пальце место, где когда-то было кольцо. Остался лишь светлый след на загорелой коже. — Овдовел. Три года как здесь. Сын устроил.
— А меня дочь.
Они замолчали. Вокруг постояльцы звенели ложками, кто-то пролил чай, кто-то спорил о погоде, но они, эти бывшие влюбленные, разделенные полувеком, сидели в вакууме.
Григорий вдруг потянулся через стол. Его рука, покрытая пигментными пятнами, неуверенно накрыла её ладонь. Пальцы у неё были холодные, сухие, как осенние листья.
— А я ведь писал тебе, Аня. Из армии писал. Каждый день, полгода подряд.
Анна вздрогнула, будто от удара током. Она медленно убрала руку.
— Не надо, Гриша. Не сейчас. Потом.
В её голосе было столько испуга и затаенной боли, что Григорий отпрянул. Он понял: рана не зажила. Она просто покрылась тонкой коркой времени, которую он только что содрал.
Продолжение
📚Подписывайтесь на канал, чтобы не пропустить выход новых глав книги. Ваша Алина Вайсберг 💖