Мариночка, так и не добившись от Григория Афанасьевича ответа на вопрос, где его телефон, ушла, недовольно шаркая бахилами. На прощание она буркнула что-то вроде «Сами с сыном своим непутевым разбирайтесь» и оставила их в полумраке Зимнего сада одних.
Григорий тяжело опустился обратно на плетеный топчан. Он чувствовал, как внутри дрожит какая-то натянутая струна. Если она лопнет — сердце не выдержит.
— Сын звонил? — тихо спросила Анна, не глядя на него. Она теребила край вязаной кофты, и этот нервный жест — перебирание пальцами петель — был таким знакомым, таким родным, что у Григория перехватило горло.
— Перебьется, — отмахнулся он. — Денег ему надо. Или пожаловаться. У нас с Генкой разговор короткий: «Жив? Жив. Цел? Цел». А сейчас... Нюрочка, давай не про Гену. Мы не закончили.
Он развернулся к ней всем корпусом. Колени хрустнули, но он даже не поморщился.
— Ты сказала: «Ни одного письма». Нюра, посмотри на меня. В глаза посмотри.
Она подняла взгляд. Очки лежали на коленях, и без них ее лицо казалось беззащитным, почти обнаженным.
— Гриш, зачем теперь прошлое бередить? Пятьдесят лет прошло. Что это изменит? Ну, потерялись письма. Почта тогда работала плохо, ты же знаешь... поселок, распутица... Да мало ли какие причины были…
— Нет! — он ударил ладонью по подлокотнику, жестко, по-командирски. — Не работала почта плохо! Я в батальоне связи служил, Аня! У меня каждый конверт на учете был. Я полевую почту лично проверял. Я отправлял их тебе два раза в неделю. «Любимая Нюрочка...», «Здравствуй, моё счастье...». Я даже стихи пытался писать, дурак.
Анна побледнела. Тонкая пергаментная кожа на скулах натянулась.
— Стихи?
— Плохие, конечно. Корявые. Про березы и твои глаза. Но я писал. По адресу: улица Ленина, дом 4, квартира 2. Верно?
— Верно...
— Я маме твоей телеграмму давал, когда в госпиталь попал с воспалением легких. Думал, ты волнуешься. Ответа так и не получил... Знаешь, каково было понимать, что любимой девушке не меня наплевать?!? А как отслужил, вернулся домой через два года — мне соседка у колодца сказала: «Анька-то твоя замуж выскочила, укатила в Иркутск, только пятки сверкали».
Анна закрыла глаза. По морщинистой щеке медленно покатилась слеза, застревая в неровностях кожи.
В столовой вдалеке звякнула посуда — готовили полдник. Но здесь, под стеклянным куполом, пахло землей, сыростью и бедой. Страшной, давней бедой.
— Мама... — прошептала Анна едва слышно.
Перед ее мысленным взором вдруг возникла картина, которую она гнала от себя десятилетиями. День похорон матери. Десять лет назад. Разбор вещей в старом шифоньере.
Она тогда нашла на верхней полке, под стопками старого постельного белья, жестяную коробку, кажется, из-под печенья какого-то… Или от леденцов «Монпансье». Не суть… Коробка была заперта на маленький, почти кукольный замочек. Анна тогда подумала — там, наверное, «гробовые» деньги или документы.
Она вскрыла миниатюрный замочек отверткой.
Внутри были ошметки сгоревшей бумаги. Почти зола. Просто пепел и несколько обгоревших уголков бумаги с синими штампами. Она тогда решила, что мать сожгла какие-то старые документы, чтобы не оставлять мусор. И по какой-то неведомой причине не выбросила в ведро, а положила в эту жестянку. Логика была сомнительной, но других объяснений маминому поступку у Анны не было.
— О боже... — Анна качнулась, закрыв рот рукой, чтобы не закричать.
— Что? Вспомнила что-то? — Григорий подался вперед.
— Она всегда встречала почтальона сама, — голос Анны звучал глухо, как из подвала. — Говорила мне: «Анюта, не бегай, я сама газеты заберу». А про тебя говорила... говорила: «Солдат твой — гулящий. Отец его пил, и он пить будет. И тебя бросит». Она Витю очень любила, мужа моего. Он из «хорошей семьи» был, инженер... Гриша, она... она, наверное, их...
Слово «сжигала» повисло в воздухе, но произнести его она не смогла.
Григорий Афанасьевич медленно откинулся на спинку дивана. Он пытался ощутить гнев. Ярость. Хотелось вскочить, перевернуть эту кадку с фикусом, разбить стекло. Украли! У них украли не просто письма — у них целую жизнь украли! Дети, которые могли бы родиться у них, совместные завтраки, ссоры, примирения, старость в одном доме — всё это сгорело в той печке или в жестяной банке пятьдесят лет назад.
Но вместо ярости пришла свинцовая усталость и… жалость.
— Судила, значит, — прохрипел он. — Судьбу нашу вершила. Железобетонная женщина была твоя мать, Серафима Ильинична.
— Не суди её, Гриша, она добра мне желала... По-своему, — Анна всхлипнула, пытаясь найти оправдание, как делала всю жизнь. — Она боялась, что я пропаду.
— И ты не пропала? — он горько усмехнулся. — Счастлива была? С Витей этим? Инженером?
Анна молчала долго. Потом покачала головой:
— Витя был хороший. Не бил, не пил, деньги приносил. Мы жили... нормально. Уважали друг друга. Но знаешь... — она посмотрела на Григория сквозь пелену слез, уже не стесняясь своей старости. — Я всю жизнь, когда радио включала и слышала песни про любовь, думала — это выдумки. Что так не бывает, чтоб сердце болело. Думала, это в книжках только пишут, чтобы продавались лучше. А я жила... ровно. Монотонно. Как в анабиозе. Замерзла в своей Сибири. Все чувства и эмоции атрофировались.
Григорий смотрел на её руки. Узловатые пальцы нервно комкали платочек.
Ему вдруг стало наплевать на режим, на камеры в углах зала, на проходящих мимо санитарок.
Он протянул руку. Медленно, осторожно, как к раненой птице. И накрыл её ладонь своей.
Анна вздрогнула, но руку не отдернула. Его ладонь была горячей, шершавой и тяжёлой.
Первое прикосновение за полвека.
От точки соприкосновения — морщинистая кожа к такой же морщинистой коже — по руке побежали мурашки. То самое электричество, о котором он помнил все эти годы, никуда не делось. Оно просто ждало.
— А у меня жена знала, — вдруг сказал Григорий тихо. — Валя, царствие ей небесное, всё знала. Я во сне твое имя кричал, в первый год после свадьбы. Она терпела. И это тоже вина, Нюрочка. Моя вина перед ней. И перед тобой.
Он сжал её пальцы чуть крепче.
— Мы с тобой, Аннушка, как два ветерана войны, которой, по счастью, не застали. Инвалиды по ранению в сердце.
— Что же нам делать, Гриша? — она спросила это так наивно, так по-детски, словно он, старший, офицер, сейчас мог отдать приказ, и всё исправится. Время повернёт вспять, волосы почернеют, спины распрямятся.
— Делать? — Григорий посмотрел на свои часы. До ужина оставалось два часа. Жизни осталось — неизвестно сколько. Но точно меньше, чем прошло. — Воевать, Нюрочка. Теперь — воевать. Только на этот раз за себя.
Он вдруг полез во внутренний карман пиджака. Анна замерла. Что там? Валидол?
Григорий достал сложенный вчетверо, потрепанный тетрадный листок в клеточку. Бумага пожелтела на сгибах до коричневого цвета.
— Я одно письмо не отправил, — сказал он, глядя в сторону. — Последнее. Написал перед дембелем, а отправить духу не хватило. Побоялся, что не ответишь снова. Носил в военном билете. Талисман, вроде как.
Анна потянулась к листку дрожащей рукой.
— И ты до сих пор его хранишь? С собой носишь? С важными документами… Можно?
— Нужно. Там... там написано то, от чего я никогда не отказывался. И сейчас не отказываюсь.
Она развернула хрупкую бумагу. Почерк был молодой, размашистый, чернила выцвели, но текст был читаемым.
Зрение подводило. Буквы плясали. Анна щурилась, пытаясь разобрать слова: «...и пока я дышу, я буду...».
Внезапно дверь Зимнего сада с шумом отворилась.
В проеме стояла Лариса Борисовна. Рядом с ней — высокая, строгая женщина в дорогом кашемировом пальто, и с папкой в руках. А за их спинами маячила растрепанная фигура мужчины с красным, помятым лицом.
— Вот они! — голос Гены был хриплым и неприятным, как звук расстроенной трубы. — Я же говорил! Шуры-муры крутят, а трубку от сына не берут!
— Мама? — голос женщины в пальто прозвучал холодно, как судебный приговор. — Что здесь происходит? И почему ты плачешь? Этот мужчина тебя обидел?
Григорий быстро накрыл ладонью желтый листок на коленях Анны.
Время тишины закончилось. Враг перешел границу и готовился к наступлению.
Он медленно поднялся навстречу вошедшим, чувствуя, как плечо Анны дрожит под его рукой. Он не отступит. Не в этот раз.
Продолжение
📚Подписывайтесь на канал, чтобы не пропустить выход новых глав книги. Ваша Алина Вайсберг 💖