Мать ещё не договорила, а Маша уже знала: сейчас начнётся. И началось.
— Ну ты подумай, а? Квартиру — Петьке! — Галина Викторовна металась по кухне, хватаясь то за полотенце, то за чашку, но тут же откладывала их, не зная куда деть руки. — А Костику? Дачу! Старый дом этот в Бережках, где из удобств только колодец да яблони!
За столом сидели сами «пострадавшие». Костя, средний, смотрел с таким лицом, будто только что проглотил лимон вместе с кожурой. Он был в хорошем костюме — приехал прямо с совещания, и контраст между его безупречным видом и старой бабушкиной кухней с клеёнкой в цветочек выглядел почти комично.
— Мам, не заводись, — процедил он сквозь зубы. — Бабушка была... своеобразная. Мы это знали.
— Своеобразная?! — взвилась Маша, старшая. Она сидела, не снимая солнечных очков, хотя в комнате было сумрачно. — Она издевалась! Мне — сберкнижку! Ты видела сумму? Там же копейки. На эти деньги даже приличную сумочку не купишь. Ну всё, я молчу!
В углу, на табуретке, притих виновник торжества. Петя. Двадцать пять лет, глаза большие, как у испуганного телёнка, свитер растянутый. Он молчал и водил пальцем по узору на клеёнке. Ему было неловко. Неловко, что бабушка Зоя так поступила, неловко, что он получил двухкомнатную квартиру в старом фонде, а брат с сестрой — по сути, почти ничего.
— Петь, ну ты чего молчишь? — накинулась на него Маша. — Тебе самому-то не совестно? Костя ипотеку платит, у меня бизнес требует вложений, а тебе — на́ тебе, внучек, живи, радуйся! Ты же её за год запустишь!
— Я не запущу... — тихо пробормотал Петя. — Я ремонт сделаю. Потом.
— На какие деньги? — усмехнулся Костя. — Ты ж у нас «свободный художник». Курьером подрабатываешь.
Галина Викторовна села наконец на стул, тяжело выдохнула.
— Ой, горе-то какое. Семью перессорила, ушла — и довольна. Помните, как она говорила? «Каждому дам то, что ему нужнее всего». Нужнее! Пете квартира нужнее? Да он там один зачахнет! Ему бы к людям, чтоб уму-разуму учился, а она его — в отдельное жильё. А Машке? Деньги! Копейки эти. Машка у нас и так при деньгах, ей бы память какую — брошку там или сервиз, а бабка — вот тебе бумажки, которые обесценятся через год.
— А дача? — не унимался Костя. — Я туда последний раз в детстве ездил. У меня аллергия на траву! А она — дачу. «Костеньке воздух нужен». Какой воздух? Я в офисном центре работаю, у меня там кондиционер!
Петя поднял глаза.
— Может, поменяемся? — робко предложил он. — Я могу дачу взять. А ты, Костя, квартиру.
— Ага, сейчас! — отмахнулась Маша. — Завещание есть завещание. Там нотариус такая строгая, объяснила — можно оспорить или отказаться, но бабушка всё так прописала, что проще принять. Квартира Пете — с условием проживания, без права продажи пять лет. Дача Косте — тоже с обременением. А деньги мне — с припиской в письме.
— Какой ещё припиской? — удивилась мать.
— «На чёрный день», — передразнила Маша. — Представляешь? Так и написано в сопроводительном письме. «Машенька, это тебе на чёрный день». Типун ей на язык! У меня бизнес на подъёме, у меня три салона красоты, какой чёрный день?
Галина Викторовна махнула рукой.
— Ладно. Что сделано, то сделано. Но ты, Петя, запомни: мы тебе с коммуналкой помогать не будем. Получил квартиру — сам справляйся. И не думай, что мы к тебе в гости ходить станем. Ноги моей там не будет, пока порядок не наведёшь!
Петя только вздохнул. Он любил бабушку Зою. Она одна его не попрекала. Все звали его тюфяком, а она — «созерцателем». Он ей книги вслух читал, когда глаза у неё болели. А Костя с Машей только по праздникам звонили, да и то — на бегу, для отчётности. Может, поэтому? Но всё равно несправедливо как-то.
Прошло полгода.
Страсти поутихли, но обида тлела, как торфяной пожар — дыма нет, а внутри всё горит. Семья общалась сквозь зубы, по необходимости.
У Маши неприятности начались внезапно. Как лавина. Сначала проверка нагрянула, потом поставщик обманул на крупную партию косметики, а потом арендодатель решил, что плата маловата, и поднял цену вдвое.
— Да вы с ума сошли! — кричала она в телефон, сидя в своём кабинете, из которого уже начали выносить мебель за долги. — У меня договор!
— Договор ваш недействителен, читайте мелкий шрифт, — отвечали ей равнодушно.
Кредиты брать было не на что — всё и так заложено. Муж, как узнал, что «королева красоты» теперь банкрот, быстро собрал чемоданы. «Я, — говорит, — привык к определённому уровню жизни, дорогая. А с тобой теперь одни проблемы».
Осталась Маша одна. В съёмной квартире, за которую платить нечем. И тут вспомнила. Сберкнижка. «На чёрный день».
Она тогда, после похорон, бросила эти документы в ящик и забыла. Сумма там была по меркам её бизнеса смехотворная. Но сейчас...
Пошла в банк. Руки дрожат. Сняла. Хватило ровно на то, чтобы закрыть самые страшные долги — те, из-за которых ей уже угрожали, — и снять крохотную студию на окраине на три месяца вперёд.
Сидела она в этой студии, на голом матрасе, ела булку с кефиром и думала: «А ведь если бы не бабушкины деньги... Меня бы сейчас, может, и в живых не было».
Слёзы текли, размазывая тушь, но на душе вдруг стало легче. Гордыня слетела, как шелуха.
А у Кости своя драма разворачивалась.
Жена его, Леночка, любительница соцсетей и фитнеса, вдруг решила, что Костя «не развивается».
— Ты застрял, Константин, — заявила она, пакуя свои вещи. — Ты стал скучным. Тебе только работа да диван. А мне нужен полёт! Мне нужна энергия!
И ушла «за энергией» с молодым тренером по йоге.
Костя остался в своей ипотечной трёхкомнатной, где каждый угол напоминал о Леночке. Эхо её голоса звенело в ушах. Ему стало невыносимо. Стены давили. Он перестал спать. Начальство заметило, что «эффективный менеджер» стал каким-то дёрганым и измученным.
— Отдохни, Костя, — сказал руководитель. — Возьми отпуск. А то ты на людей срываешься.
Идти было некуда. К матери — слушать причитания? К друзьям — жаловаться? И тут вспомнилась дача. Та самая, в Бережках. «Старый дом».
Поехал он туда просто от безысходности. Думал — на день, отключиться от всего.
Приехал. Калитка скрипит, трава по пояс. Дом стоит, покосился, но крепкий. Зашёл внутрь. Запах старого дерева, сушёных трав и пыли. Бабушкин запах.
Тишина такая, что в ушах звенит. Ни машин, ни звонков, ни дедлайнов.
Костя сел на крыльцо. Солнце садилось, заливая всё вокруг густым золотом. Где-то кукушка кукует.
И его отпустило. Впервые за пять лет отпустило.
Он остался. Начал косить траву — с непривычки руки в мозолях, спина болит, но злость выходит. Поправил забор. Нашёл на чердаке старые удочки, пошёл на озеро.
Телефон выключил и бросил в ящик комода.
Через месяц он загорел, похудел, отрастил бороду и стал похож на лесника. Соседи, пожилые супруги, сначала косились, потом стали здороваться, угощать яблоками.
— Ты, сынок, забор-то хорошо поправил, — говорила соседка. — Зоя бы порадовалась.
И Костя вдруг понял: ему здесь хорошо. Ему не нужен кондиционированный воздух. Ему нужен этот запах прелой листвы и дыма.
А что Петя?
Петя жил в бабушкиной квартире. Сначала боялся даже мебель переставить. Казалось, бабушка сейчас выйдет из комнаты и скажет: «Петруша, не сутулься».
Но жизнь брала своё. Денег не было, зато было место. Две комнаты — это немало для того, кто жил в общежитии.
И как-то так вышло, что к Пете стали тянуться люди.
Сначала друг Димка попросился переночевать — с родителями поссорился. Потом однокурсница Аня — её из общежития выселили.
Петя никому не отказывал. «Места хватит, — рассуждал он. — В тесноте, да не в обиде».
В квартире постоянно кто-то был. Кто-то готовил на кухне, кто-то играл на гитаре в комнате. Петя, который раньше был одиночкой, вдруг оказался в центре маленькой компании.
И странное дело — люди вокруг него менялись. Димка нашёл работу, Аня помирилась с комендантом, но уходить не хотела.
Однажды вечером раздался звонок в дверь. Петя открыл. На пороге стояла Маша. Без очков, без макияжа, в какой-то дешёвой куртке.
— Петь... — голос у неё сел. — Можно я... у тебя? Студию оплачивать нечем. Я ненадолго.
Петя молча отступил в сторону.
— Заходи. У нас сегодня макароны по-флотски. Димка готовил.
Маша прожила у него два месяца. Сначала лежала лицом к стене. Потом начала выходить на кухню. Слушала разговоры молодёжи. Смотрела на Петю, который, оказывается, умел шутить и вообще был парнем неглупым. Он теперь работал в типографии, верстал книги, и ему это нравилось.
— Ты, Петька, оказывается, человек, — сказала она как-то за чаем. — А мы тебя за простака держали.
— Я просто медленный, — улыбнулся Петя. — А вы быстрые.
А потом и Костя объявился. Приехал с дачи, бородатый, в фланелевой рубашке. Привёз ведро яблок и банку мёда от соседа.
Зашёл, увидел Машу, чистящую картошку, Димку с гитарой, Аню с книжкой.
— Ого, — сказал он. — Полный дом гостей?
— Заходи, отшельник, — усмехнулась Маша. — Яблоки помыл?
Собрались они все за бабушкиным круглым столом ровно через год после похорон.
Галина Викторовна пришла последней. Принесла пирог — единственное, что умела печь. Остановилась в дверях, глядя на эту картину.
Маша, похудевшая, но живая, с блеском в глазах. Она теперь работала администратором в обычном салоне и, кажется, была спокойна.
Костя, уравновешенный, уверенный, без прежней показной важности. Он на работу вернулся, но теперь каждые выходные ездил на дачу. И дом там перестраивать начал — сам, своими руками.
И Петя. Хозяин. Он сидел во главе стола, разливал чай. Рядом с ним сидела Аня и смотрела на него так, как на Костю никогда не смотрела Леночка.
— Мам, садись, — сказал Петя просто.
Галина Викторовна села. Посмотрела на портрет бабушки Зои, висевший на стене. Бабушка смотрела лукаво, с прищуром.
— Ну что, — сказала Галина Викторовна. — Ругались мы, значит. Бранили мать. А оно вон как вышло.
— Она знала, — вдруг сказала Маша. — Она знала, что у меня всё рухнет. Что мне подстраховка нужна будет. И что деньги эти меня не разбалуют, а спасут.
— И про меня знала, — кивнул Костя, откусывая яблоко. — Что я задохнусь в своём бетоне. Что мне земля нужна, чтобы голову в порядок привести.
— А Петя? — спросила мать. — Почему Пете — квартира?
Все посмотрели на Петю.
— А потому что Петя — это основа, — неожиданно для себя сформулировал Костя. — У него душевной теплоты на всех хватит. Ему стены нужны были, чтобы нас всех собрать, когда мы рассыпались. Мы бы без его квартиры куда пошли? Друг к другу? Да мы бы переругались через день. А здесь... Здесь нейтральная территория. Безопасное место.
Петя покраснел.
— Да ладно вам... Просто повезло.
— Не повезло, брат, — Маша накрыла его руку своей. — Это мудрость. Рискованная, конечно, мудрость. А если бы я деньги потратила впустую? А если бы Костя дачу забросил?
— Не забросил бы, — уверенно сказал Петя. — Бабушка говорила, что Костя хозяйственный, просто не там силы тратит. А про тебя говорила, что ты сильная, только когда припрёт. А пока всё хорошо — ты расслаблена.
В комнате повисла тишина. Только ходики тикали. Старые бабушкины ходики.
— А про тебя что говорила? — спросила Аня шёпотом.
Петя улыбнулся, посмотрел на портрет.
— Говорила: «Пете торопиться некуда. Он своё счастье дождётся. Ему только гнездо нужно».
Галина Викторовна всхлипнула, но тут же махнула рукой.
— Ой, всё. Развели сырость. Давайте чай пить. Пирог остынет.
Они пили чай, смеялись, вспоминали бабушкины чудачества. Как она чайный гриб в банке «питомцем» называла. Как коврики из лоскутков плела.
И никто больше не думал о справедливости. Потому что справедливость — это не когда всем поровну. Это когда каждому — то, что его спасёт.
Смотрела на них бабушка Зоя с портрета, и казалось, что уголок губ у неё чуть дрогнул. А может, просто свет так падал. Кто ж их, бабушек, разберёт. У них своя оптика, дальнобойная. Нам до неё ещё расти и расти.