Маша ждала одного: чтобы кто-то увидел ее. Не просто посмотрел, а разглядел сквозь тусклое стекло её будней и сказал: «Ты есть. И ты нужна». Её детство со стороны казалось образцово-показательным: интеллигентная мать-библиотекарь, отец-сварщик — работяга с золотыми руками. Они ходили в кино и в лес, как полагается по выходным. Но дом был похож на аквариум, где в одной воде плавали две несовместимые рыбы: изящная, холодная серебряная карпуша и шумный, резкий сом.
Мать, Анна Сергеевна, была женщиной с тонкими, будто нарисованными кистью, чертами и всегда безукоризненно уложенной светлой косой. Её руки пахли книжной пылью и сдержанностью. Отец, Николай, был грубоват и широк в кости, с добрыми, смеющимися глазами-щелочками и вечно обветренной кожей. Маша была его вылитой копией — такой же широкоскулой, с упрямым подбородком и теми же «поросячьими», как твердила мать, глазами. Её брат, Степан, унаследовал материнскую аристократическую бледность и серые, внимательные глаза.
Однажды, в лютые крещенские морозы, они остались одни. Степану было десять, ей — восемь. Поссорились из-за пустяка, и он, будучи сильнее, вытолкал сестру в подъезд, захлопнув дверь.
— Впусти! Я замерзну! — стучала она в дверь, съёжившись в тонком свитере.
— Самому холодно! Иди погрейся к соседям, ведьма! — донёсся его голос из-за двери.
Он не впускал её долго. Когда мать вернулась, она лишь вздохнула, глядя на раскрасневшуюся от холода дочь:
— Опять ты его спровоцировала. Не надо лезть, где не просят.
А потом волосы, наконец, отросли. Маша, стараясь изо всех сил, заплела две жалкие косички у самого лба. Они торчали, как отломанные крылышки. Увидев её, Степан заплясал вокруг.
— Ведьма! У-у, ведьма с рогами! — завывал брат.
Вошедшая Анна Сергеевна поставила сумку, и её губы дрогнули не улыбкой, а гримасой брезгливого раздражения.
— И правда, похожа на маленькую лесную колдунью. Расчеши это немедленно, нелепо выглядишь.
«Ведьма». Это слово въелось в душу, как ржавчина.
Сейчас Маше двадцать два. Она окончила музыкальное училище, учится в институте, а в душе всё та же девочка, мечтающая, чтобы её нашла и удочерила какая-нибудь добрая пара. Её внешность, похожая на отца, смягчилась, превратившись в миловидную, но не броскую: всё те же упрямые скулы, тёмные прямые волосы и узкие, но лучистые, когда она улыбалась, глаза.
После развода родителей мир окончательно раскололся. Отец, разбогатевший на стройках, жил теперь в другом городе. Он оброс важностью, дорогим кашемиром, но в глазах оставался тем самым деревенским парнем, который боялся растраты.
Она гостила у него в просторной, пахнущей новизной квартире.
— Ну, Маша, что тебе на день рождения подарить? — спросил он как-то за ужином, развалившись в кресле.
Дочь смутилась. Внимание было для неё редкой, неудобной роскошью.
— Да ничего, пап, не надо…
— Давай, выбирай! Не стесняйся! — он настаивал несколько дней.
И она, набравшись духу, проговорила:
— Может… золотой браслетик? Простой…
Тишина повисла тяжёлым занавесом. Потом Николай сорвался с места, его лицо побагровело.
— Чего?! Золотой! — он захохотал, но смех был страшным. — Пять, десять тысяч выбросить на безделушку? Да ты с ума сошла! Я тут в поте лица, а ты развлечения себе ищешь!
Он кричал долго и грязно, тыча пальцем в свои часы и в её потухшее лицо. От стыда и боли у Маши поднялась температура. Увидев градусник, отец нахмурился:
— Болеть у меня не вздумай. Сейчас отвезу тебя к матери. Если плохо станет — грех на мою душу ляжет. Не нужны мне тут проблемы.
В материнской квартире, пропахшей старой бумагой и одиночеством, её встречали упрёки.
— Ну что, папочка твой золотой браслетик не купил? — язвила Анна Сергеевна, не отрываясь от книги. — Никому ты, выходит, не нужна. Даже ему, с его-то деньгами. Неудачница.
Она не замечала диплом с отличием дочери, не видела стихов в толстой тетради, не слышала восторгов преподавателей по танцам. Не знала, что дочь по ночам разносит тарелки в кафе, чтобы ни у кого не сидеть на шее.
Маша стояла у зеркала, всматриваясь в своё отражение. «Поросячьи глазки». Она медленно, очень медленно подмигнула себе. Где-то там, за этим стеклянным взглядом, жила девочка, которая всё ещё верила, что её можно полюбить. Просто так. Не за достижения, не вопреки сходству с отцом, а просто за то, что она есть. И эта вера была тихой, как выдох, и упрямой, как кость. Ей ещё предстояло научиться любить себя самой. Но первый шаг — перестать ждать его от других — был самым страшным.
***