В театре все привыкли смотреть на сцену.
Но настоящие драмы начинаются там, где свет тусклый, зеркала беспощадны, а маски ещё не надеты. Старый гримёр знал: талант часто спит, пока кто-то не решится разбудить его — иногда всего лишь тихим разговором и верой без условий.
***
— Ты опять про харизму? — отец поставил на стол тарелку с бутербродами, как аргумент, который нельзя проигнорировать.
— Опять, — Михаил кивнул, устало теребя шарф. — В этот раз про актёров.
— И что же? Кто там рулит? Красота, талант?
— Вот именно. Я думал, только они и решают. Ну, ещё блат, конечно… -- А сегодня увидел… другое.
Отец сделал приглашающий жест: продолжай.
***
Гримёрка старого провинциального театра пахла пудрой, старым деревом и переживаниями. У каждого из этих запахов была долгая биография.
У Платона Степановича — тоже. Он видел и десятки «гениев», которые потом распродавали за копейки купленную по каталогам эксклюзивную мебель, и горстку серых воробьёв, становившихся орлами. Он знал: сцена -- это не про красоту. Сцена -- про веру зрителя.
Вначале была “прима местного разлива” -- не блиставшая особым талантом артистка Ананьева, но способная сыграть любую роль от наивной девочки с “глазами нараспашку” до прожжённой циничной оторвы, стонала и привычно жаловалась, что “публика сегодня не та”.
Гримёр спокойно пожимал плечами, подмечая, что дело может быть в самой диве.
А сейчас перед ним сидел артист Пшеничный — красавец, любимец публики, которому всегда доставались роли положительных героев, не способный сказать текст без деревянного привкуса, но всегда пользовавшийся успехом у публики.
— Сегодня у меня Гамлет, — заявил Пшеничный, смотря на себя в зеркало, будто проверял, достаточно ли он сам себе нравится.
— Да-да, — буркнул Платон Степанович. — Только Гамлету бы не помешало сначала научиться… хм… думать.
— Что? — не понял тот.
— Ничего, дорогой. Просто открой глаза чуть-чуть шире. Словно видишь мир. В первый раз. Сможешь?
Пшеничный округлил глаза, как кот, требующий колбасы.
— Идеально, — сухо заключил Платон, пододвигая пудру, — Гамлет на минималках. Публика будет в восторге.
Артист ушёл, довольный.
А старик лишь вздохнул и потянулся за второй чашкой кофе: первая ушла на выслушивание чужих амбиций.
***
Следующим на стуле оказался режиссёр Демидов — человек с лицом, будто его жизнь долго била по щекам и всё ещё хотела добавить.
-- Ты тоже хочешь гримироваться? Интересно, зачем?
— Ты видел вчерашнюю репетицию? — спросил он, уронившись на стул, и ничего не отвечая.
— Видел.
— Всё плохо, да?
Платон Степанович открыл ящик. Там лежала плоская круглая фляжка — не столько для пьянства, сколько для разговоров по душам. Он молча протянул её режиссёру -- -- Разливай.
Глоток. Второй.
— Может, я выдохся? Может, пора уйти? — режиссёр смотрел в стол. — Я столько ставлю, а всё зрителю скучно. Ничего я не могу уже оживить…
— Оживить? — поднял брови Платон. — Ты сначала сам оживи.
Демидов хмыкнул, но взгляд стал чуть-чуть живее.
— Есть там одна девочка, — продолжил режиссёр. — В потенциале талантливая, но неопытная, зажатая. Ставить её на главную? Рисковать спектаклем? Или поставить нашу старую добрую Ананьеву. Она звёзд с неба никогда не хватала, но и не подводила также никогда. Отыграет по накатанной, всё как всегда, без сюрпризов и без оваций, как всю свою карьеру… А девочку, как положено ей по чину, дублёром, на подстраховку.
Платон Степанович ничего не ответил. Он просто посмотрел так, что Демидов понял: иногда риск — единственная настоящая режиссура.
***
А затем — она, та самая девочка.
Лика.
Глаза красные. Щека чуть припухла, замазана неумело.
— Платон Степанович, — прошептала она, — простите. Я сегодня позже…
— Садись. — Он не спрашивал почему. Он уже видел таких девушек — с мечтой в сердце и с кем-то рядом, кто мечту душит.
Она тихо опустилась в кресло.
— Он… — начала она и запнулась. — Он говорит, что сцена — не для меня. Что я смотрю на партнёров слишком… чувственно. И вообще — настоящая любовь не нуждается в аплодисментах.
— А ему аплодисменты нужны? — спокойно уточнил старик.
Она молчала.
— Лика, — он взял её лицо в ладони и мягко поворачивал к свету, ища, где синяк толще, — если кто-то бьёт по твоей мечте — он бьёт по тебе. А это уже не любовь.
Её губы дрогнули.
— Но я боюсь его потерять…
— Потеряй. — он ставил точки вместо слов. — Потеряй, и, может быть, найдёшь себя.
Она впервые за разговор посмотрела в глаза не испуганно, а внимательно. Как будто ей дали первое настоящие задание — сыграть не кого-то, а себя.
***
Премьера состоялась через неделю. Спектакль был никаким — таким же скучным, предсказуемым, накатанным по заезженной колее -- кроме неё.
Лика выходила на сцену сначала робко… Но стоило ей произнести первые слова, тёмный зал будто всхлипнул от неожиданности — так бывает, когда вдруг слышишь правду.
Она не играла — она жила.
Слёзы были настоящими, смех — освобождением, а финальный крик — тем самым моментом, когда старые клетки страха умирают, а новые — харизмы — рождаются.
Публика встала. Овации стояли такие, что даже Демидов за спиной хмыкнул:
— Старый чёрт… ты был прав.
А потом на сцену стали нести цветы.
Букет от поклонника, букет от партнёров, букет от администрации театра…
Но самый большой — тяжёлый, пахнущий свежестью, будто только с поля — Лика отнесла в гримёрку.
— Это вам, — сказала она и вдруг обняла Платона так крепко, как обнимают тех, кто однажды спас твою жизнь, не выстрелив ни разу.
— Он ушёл? — тихо спросил старик.
— Я ушла, — ответила она.
***
— Так вот, — закончил Михаил, — иногда харизма — это не когда ты всех покоряешь. Это когда перестаёшь бояться жить.
Отец посмотрел на него долго, как смотрят на человека, который наконец понял что-то важное сам.
— И ты это усвоил? — спросил он.
— Пытаюсь, — Михаил пожал плечами. — Но всё равно… Знаешь, кого на премьере больше всех обожали? Артистку? Или талант? А может, просто вспыхнувшую смелость? Не знаю.
Отец задумчиво отпил чай.
— Харизма — это когда настоящий ты наконец появляется из-под грима, — произнёс он. — У кого-то это случается сразу. У кого-то — только после битвы.
Но если уж появился — назад его не загнать.
Михаил кивнул.
И впервые за долгое время не спорил.
***
С приветом, ваш Ухум Бухеев