Продолжение воспоминаний графа Михаила Владимировича Толстого
Между лаврскими старцами был особенно замечателен гробовой иеромонах Иона, прежде бывший протоиерей университетской церкви в Москве. Он окончил курс в прежней Лаврской семинарии, порядочно знал по-латыни и страстно любил писать стихи, которые впрочем выходили всегда очень неудачны.
Свои вирши он полагал на музыку, заставлял петь вместе с собою своих многочисленных духовных дочерей, приезжавших к нему из Москвы, и любил раздавать свои произведения всем, кто посещал его.
Чтобы иметь всегда достаточное количество экземпляров для раздачи, он очень часто обращался к инспектору вифанской семинарии Феодосию с просьбой, заставить семинаристов переписать 10-20 листков "моей поэзии", как он говорил.
Феодосию надоело, наконец это поручение и он прибавил, на смех, к одному канту такой последний куплет:
Сии стихи сложил многими трудами,
Но не слишком верными рифмами
Строгий блюститель лаврска закона,
Старец Иона.
Этот "эпилог" огорчил старца, и он перестал обращаться к Феодосию. Впрочем, несмотря на эту странность, отец Иона пользовался всеобщим уважением за свою доброту, сострадательность и бескорыстие, а в особенности за "необыкновенный подвиг", незадолго перед тем, им совершенный.
Говорят, что преосвященный Августин обещал сделать его наместником Лавры, но по совету Филарета, предпочел ему Афанасия. Обманутый в ожидании "почётного положения" и обиженный тем, что неученый иеромонах сделался его начальником, Иона не надеялся вытерпеть свое неудовольствие "без ропота", а потому наложил на себя "безусловное молчание".
Этот подвиг он выдержал в течение 7 лет и только накануне Рождества Христова, в 1824 году, в первый раз "дал разрешение своему языку", запев громогласно кондак: "Дева днесь Пресущественного рождает", после того он сделался необыкновенно разговорчив, так что отец-наместник говорил о нем: "Теперь отец Иона хочет наговориться вдоволь за все те годы, когда молчал".
Отец Иона был духовником всей братии; у него же исповедовались моя мать, бабушка и сестра. Он скончался в глубокой старости около 1835 года и погребен в Лавре, недалеко от могилы отца Афанасия (Федоров).
В то же время были в Лавре другие старцы, достойные уважения. У меня в памяти сохранились: Леонтий, Игнатий, схимники - Матвей и Харитон.
Леонтий, родом из болгар, постриженик монастыря на Афоне, едва ли не тайный схимник, жил в Лавре с 1810 или 1811 года. О нем я слышал любопытный рассказ от преосвященного Самуила, епископа Костромского, бывшего наместником Лавры при митрополите Платоне.
Весною 1812 года (так говорил при мне Фёдору Александровичу Голубинскому преосвященный Самуил) я поехал в Вифанию к владыке с докладом, кого прикажет он поставить в часовню Божьей Матери на место умершего монаха?
Митрополит отвечал мне непонятными речами "о каком-то монахе, который идет к нам с Афонской горы". Через несколько времени я опять доложил владыке, о том же, и получил тот, же ответ. Признаюсь, я подумал, что владыка наш, от старости, забывается и не помнит, что говорит, тем более, что тогда у нас была война с турками, и все пути сообщения были прерваны.
Но что же вышло? Вдруг является ко мне монах-болгарин, по имени Леонтий, с паспортом генерала Кутузова (впоследствии князя Смоленского).
Оказалось, что этот монах отправился из Афонской Лавры в нашу, по "особому откровению во сне", и сверх всякого чаянья благополучно прошел мимо турецкой армии в нашу главную квартиру, - к главнокомандующему.
Когда я доложил о том владыке, он сказал: "Помнишь, я говорил тебе об афонском монахе?".
Тогда только я понял, что слова нашего великого архипастыря были не бессознательны, а пророчественны, и поставил Леонтия в часовню. Так рассказывал при мне преосвященный Самуил, в своем Ипатьевском монастыре, в июле 1825 года.
Отец Леонтий прослужили в часовне до глубокой старости. Иногда видали его по ночам, молящимся под окном запертой часовни снаружи, при свете лампады, которая неугасимо теплится пред чудотворною иконою. По глубокому смирению, он жил и умер простым монахом.
Игнатий, также простой монах (в мире Иван Ермолаев, штатный служитель Лавры, ремеслом маляр) зажигал стаканчики на позолоченной верхней чаше огромной Лаврской колокольни во время приезда императора Павла I, в мае, 1797 года.
По неосторожности, он упал оттуда, но, не долетев до земли, повис, зацепившись спиной за острые железные украшения второго яруса. Его сняли без чувств, но без всякого повреждения; только на спине, сохранился навсегда рубец от разодранной кожи.
После того он поступил в число Лаврской братии.
В мое время он жил в лаврской больнице и служил пономарем при церкви Зосимы и Савватия. Он едва знал грамоту, но любил читать отеческие писания и особенно книгу "Добротолюбие". Из этих источников старец очень удачно делал выписки, располагая их на отдельных листах, смотря по содержанию; так, на одном листе, говорилось "о смирении", на другом "о терпении" и т. д.
Эти листы, смиренный монах, подносил иногда Ф. А. Голубинскому, и не менее смиренный философ принимал их "с уважением и благодарностью", потому что дорожил каждой "доброй мыслью", где бы она ни попалась.
Схимонахи Матвей и Харитон сделались более известными уже по смерти.
Я застал их еще при жизни: первый из них, иеромонах Михаил, бывший прежде духовником Лаврской братии, отличался глубоким смирением и строгим постничеством. Избегая почтения от людей, он иногда притворялся юродивым, за что и был сменен из духовников.
Иногда он как будто предсказывал, и предсказания его нередко сбывались. Так и мне, еще мальчику, он сказал однажды, что у меня будет жена Елизавета Петровна. Я вообразил тогда, что это предсказание относится к одной хорошенькой барышне, которая мне очень нравилась, хотя и была лет на десять старше меня; но это предсказание сбылось гораздо позднее, а именно в 1850 году, когда я женился на княжне Елизавете Петровне Волконской.
Другой подвижник, Харлампий, также простой монах, и также из полуграмотных, до конца жизни находился при часовне, стоящей на месте кельи преподобного Сергия. Он был там сначала помощником отца Леонтия, а потом заступил его место, когда последний, ослабев от старости и почти лишившись ног, перешел на жительство в больницу.
Отец Харлампий особенно заботился об украшении вверенной ему часовни; богатая риза на огромной иконе Явления Божьей Матери преподобному Сергию и много других окладов остались "памятниками усердия" отца Харлампия. Когда устроен был Гефсиманский скит, Михаил и Харлампий поступили туда из первых.
Там они приняли схиму: Михаил с именем Матвея, а Харлампий с именем Харитона. Там же оба кончили жизнь почти в одно время и погребены у подножия большого креста на скитском холме.
Летом 1825 года, после праздника преподобного Сергия, мы поехали всей семьей к дяде Сумарокову в село Красное. С нами поехал и почтенный мой наставник (Ф. А. Голубинский), желая повидаться со своими родителями, жившими тогда при церкви Ипатьевской слободы в Костроме.
Из Красного я приезжал с матерью в Кострому для поклонения Феодоровской иконе Божьей Матери, был в гостях у родителей Федора Александровича и ходил с ним в Ипатьевский монастырь. Это летнее путешествие было для меня очень приятно и сохранилось в моей памяти, как "последний образчик продолжительных странствий на старинный лад", т. е. в нескольких экипажах на своих лошадях.
Мы ехали в двух экипажах: матушка с сестрой моей, гувернанткой и двумя горничными в большей четверо местной карете, а бабушка с Федором Александровичем, со мной и еще с одной горничной, - в коляске с фордеком (здесь с верхом).
Каждый экипаж заложен был в 6 лошадей. Езда продолжалась следующим порядком: мы выехали после обеда, на другой день обедали в Переславле, на третий в Ростове, откуда, своротив с большой дороги, приехали ночевать в село Бурмакино и уже на четвертый день добрались до Красного.
В эту поездку я мог короче узнать и оценить нравственный характер дяди моего, Петра Николаевича Сумарокова. Доброе сердце его всегда было готово на помощь каждому нуждающемуся.
В Красном нашел я двух мальчиков, почти одних со мною лет, Ивана и Никандра Данковых. После смерти отца, отставного унтер-офицера из дворян, весьма бедного человека, мать их ходила с ними "по миру" и случайно зашла в село Красное. Дядя мой взял обоих мальчиков на свое содержание и воспитывал их сначала в нерехтском уездном училище, а потом в костромской гимназии, - до окончания курса.
Вакационное время они проводили у него в Красном. Позднее я слышал, что младший из них учился в Академии Художеств и вышел порядочным живописцем. О старшем Иване буду говорить после.
Воспитание Данковых было одним из многих добрых дел дяди. Другой опыт его щедрости я видел тогда же. Федор Александрович (Голубинский) рассказал за обедом о горестном положении жены сельского священника, недавно овдовевшей и обремененной многочисленным семейством. Дядя не вытерпел до конца обеда: тотчас же встал, пошел в кабинета и вынес оттуда 100 рублей ассигнациями для бедной вдовы.
При неистощимой щедрости к другим, он не жалел денег и для своих удовольствий: псарня в 400 собак, при множестве лошадей и охотников, стоила ему очень дорого и вместе с тем расстраивала его здоровье, от природы очень крепкое.
Долги росли с каждым годом. Барский дом в селе Красном был полной чашей: за обед никогда не садилось менее двадцати человек; гости гостили по неделям с прислугою и лошадьми. В числе постоянных жителей Красного особенно заметны были муж и жена Шигорины. Начнем с жены.
Наталья Матвеевна Сытина принадлежала к семейству, состоявшему в каком-то дальнем родстве с моей прабабкой, Прасковьей Ивановной Сумароковой, урожденной ШОкуровой и почти половину своей жизни провела у Сумароковых.
Семейство Сытиных вообще было бедно; но один из братьев Натальи Матвеевны, Виктор, дослужился до чина полковника и был убит под Бородиным, командуя каким-то егерским полком.
Смерть любимого брата сильно подействовала на сестру. Несколько времени она была как помешанная, во всю жизнь свою ненавидела Наполеона и, если попадался ей портрет его, тотчас же на него плевала.
"Этот злодей Бонапарт, - уверяла она, - пришел прямо к полку и своею шпагой заколол братца Виктора Матвеевича". Никто не мог разуверить ее в несбыточности такого предположения.
Муж ее, отставной штабс-капитан Иван Александрович Шигорин, храбрый служака старого времени, человек без образования, но с крепким природным умом и твёрдой волей, два раза прогулялся пешком вместе с полком, в котором служил, от Костромы до Парижа (это было в 1814-1815 гг.).
Встретив где-то Наталью Матвеевну, тогда уже сорокалетнюю, весьма некрасивую девицу, он вздумал к ней присвататься. Она не дала ему определённого ответа; но, посмотрев на образ Божьей Матери сказала: "Не знаю; вот, как Царица Небесная благословит".
Несколько раз жених делал предложение, и всегда получал тот же ответ. "Да, ведь, Божья Матерь вам ничего не скажет", - возразил он, "вы сами скажите: да, или нет?".
Тогда невеста положила за образ две записочки; на одной из них было написано: "иду", а на другой "нейду". Вынулась первая, и вскоре состоялась свадьба, при щедром пособии от Сумароковых. Наталью Матвеевну я знал с самого моего детства, но мужа ее увидел первый раз в эту поездку. Он управлял тогда имениями дяди очень усердно и честно.
По возвращении в Посад (здесь Сергиев Посад), в конце августа, каждый из нас, возвратился к обычным своим занятиям. Когда наступила осень и сделалось холодно и сыро, мать моя (Прасковья Николаевна Сумарокова), много натерпевшаяся от мороза, при слабом своем здоровье, в холодном Троицком соборе (тогда еще не было в нем печей) решилась ездить к обедне в трапезную церковь, предоставленную на праздничные дни "академическому" братству; а на всенощные, совершавшиеся с вечера, - в академическую залу.
По этому случаю, она должна была познакомиться с ректором Академии; и с того времени, я начал присматриваться к "академическому" быту.
Продолжение следует